КЛАССИКА

Бакены затеплились, не доены,
в камышах затишье неспроста,
лунный свет течёт, как из пробоины,
у Куинджи с чёрного холста –

Днепр заколосился гладью плисовой,
огоньками редкими оброс,
не спешит по памяти дописывать
Верещагин свой апофеоз,

потному Петрухе кажет личико
Гульчатай, танцующая твист –
хоть сейчас в театр анатомический,
как сказал Базаров нигилист,

свой аршин повсюду ставит мерою,
истины цепляет к якорям,
потому что в живопись не верует,
и с красивой женщиной упрям,

иногда и мне не надо лишнего,
виски с телевизором – вполне,
но вещает радио Радищева,
на одной с правительством волне,

что следит за нравственностью трепетно,
а на Волге, как и в старину,
бурлаки вытягивают Репина,
только Жучка воет на луну.

 

АЗИЯ

Апрельское солнце стоит высоко,
окрестности  босы и наги,
японский журавлик – щегол, как сокол,
людей мастерит из бумаги –

разъехались ножницы, клей, дырокол,
вскипев на морозе как будто,
кобылье в бега подалось молоко –
основа шаманского брюта,

играющий в карты сдаёт на права,
удачу не знает привлечь как,
товарищ на скачках уздечку порвал –
тугая попалась узбечка,

сверчки доедают Китай и Вьетнам,
сердчишко – то слева, то справа,
соседи, завидуя просто ведь нам,
подсыпали что-то в отраву –

зависнув закатом, устав от погонь,
последним напалмом на пальме,
рискует, кто первый откроет огонь,
сражаться всю ночь с мотыльками,

Кащею в яйцо загоняют иглу,
сжимается строгий ошейник,
и скалятся чёрные лики в углу,
где молится раком отшельник,

ни рифмы приличной, ни ме и ни бе
из банки, пол-литра калибра,
доверчиво тянется лапкой к тебе
пушистая верба верлибра.

 

НА МОРЕ

Проживая скопленное набело,
к пионерской зорьке будь готов –
Куравлёв, поющий в пачку «Мальборо»,
Вицин, усыпляющий котов,

мне легко с попутчицами бодрыми
поделиться в радость, чем богат,
грузовик прошёл с пустыми вёдрами,
молния упала на шпагат,

просто с поэтессами поддатыми
занимать коньяк у молдаван,
Коктебель во сне скрипит цикадами,
дышит, как продавленный диван,

по карманам дождь попрятал лезвия –
в норках неуёмные стрижи,
позвоню Ван Гогу, соболезнуя,
чтобы к трубке ухо приложил,

знаю, от него ушла не зря жена,
к сведению будущих рубак –
у меня ружьё всегда заряжено,
даже если это и не так,

сердце тараторит с промежутками,
подбираюсь к девушке-врачу –
сетует, завязывайте с шутками,
не смешно – а я и не шучу.

 

ИДУ НА ВЫКЛ

Друзья, пока свободою пылим
по чердакам, есть повод для насмешки,
не прилепился к Леду Цеппелин –
разъехался разъём китайской флешки,

расстроенная женщина в летах,
которой всё на свете полосато,
исполнила на мартовских котах
оттаявших газонов Травиату,

везде попса, откуда ни копни,
один БГ сочувствия не просит –
пошмыгивает носом из копны,
как суслик из люцерны на покосе,

другой, в наколках, щёлкает хрящом,
другая хорохорится, как дервиш –
но центнер так от тяжести смещён,
что галоперидолом не удержишь,

а кто-то, очумелый от муры,
язык свой к микрофону приморозил –
катает в глотке злобные шары,
подрагивая нервно, как бульдозер,

ковшом губищу тоже раскатал,
а я давно тоски такой не мыкал,
пока скакал с канала на канал,
добравшись, наконец, до кнопки выкл.

 

БУРАТИНО

Рубанок на фанере женит и в стружках плавает верстак,
а я был молод неужели, и оборудован весь так,
закусывая горьким луком, последнюю просыпал соль –
и обменял свою базуку на фантик с надписью контроль,

в объятьях театральной клаки, резвился в праздничной стране,
где хлопали цветные флаги, как стометровка на спине,
сорвавшись с огненной рессоры, протискиваясь выйти вон,
на лапу наступил Азору, а взвыл позорник Артемон,

каблук шузы моей не роза, перегорел под кожей чип –
и нет спасенья от занозы которой хвостик не торчит,
живу картинкой в букваре я и, одновременно, извне,
не убивайся, дай скорее, Азор, на счастье лапу мне,

не обращай, что деревянный, мне, за красивые гроши,
полиция накрыть поляну с поличным вряд ли разрешит,
на сцену выходя с повинной, прошу присяжных всей душой
голосовать за чай с Мальвиной, и доли лобной небольшой.

 

ПЯТЫЙ УГОЛ

Похудевшей страны посерёдке
вдруг сгодился в какой-то момент
первоклассной девчонке в подмётки
заглянуть в ресторан на предмет,

где нечастым гостям, безусловно,
рад гарсон, с головой как лингам,
неудобоваримое слово
выговаривает по слогам,

у рояля певица распелась,
Пугачёвой седьмая родня,
но восторгу души, Ваша светлость,
не хватает сияния дня,

в подворотне – вина батарея,
за углом, знай себе открывай –
там сирень, и пространство добрее,
если сделать потише трамвай,

древнеримского форума вроде –
две скамейки и ржавый «ниссан»,
лепота, а схлопочешь по морде –
так ведь врежешь кому-нибудь сам,

по периметру правда нагая
выбирает сомнительный путь,
это лифчики – все расстегаи,
только джинсы никак не стянуть,

на природе становишься чище,
испарилась куда-то герла –
тянешь к верному счастью ручищи,
а оно не идёт из горла.

 

СИСТЕМА НИППЕЛЬ
Налево – созвездий пасущийся скот,
направо – вселенная лезет в бутылку,
с Венеры на Землю смотрю в телескоп
и всякую тварь узнаю по затылку,

когда-то стремительных гор буруны
в огне и дыму уходящих под воду,
ловлю очертанья родной стороны
по люрексу рек и руинам заводов,

где каждый голыш Евтушенко воспет,
и даже немого поймают на слове,
сквозь дыры от запуска новых ракет
протянуты тросы в озоновом слое –

гудят по ночам, за струною струна,
как в шахте устройство её стволовое,
луны хачапури, и чайник слона,
и плащ каракатицы над головою,

любая успешка мечтает ферзём,
воюет надежда с мучительным страхом,
и космос – блестящий его чернозём,
фантазией Гаррисона перепахан,

как дождь из лягушек и это пройдёт,
но вечность запомнит мои позывные,
где ландыш, на старте, ушами прядёт,
и ноют от сладкого пни коренные.

 

ЭФФЕКТ МОТЫЛЬКА

Хоть этот мир безжалостно двоичен –
порядок в единицах и нулях
великим Леонардо  не довинчен,
и наверху, и в храме, и в яслях,

не всё мирянам в тютельку, что свыше,
порой, и вовсе полный снос башки,
отсутствие начинки не колышет
убожеств, обжигающих горшки,

чем непотребней фишка, тем секретней –
кусок планеты, брошенный в огонь
не тем концом, как фильтр сигаретный,
прикуренный случайно, только тронь,

опять монахи складывают в страхе
новейшую историю в скитах,
где Русский мир – верхом на черепахе,
и первый аквапарк – на трёх китах,

любимая, и я в пролёте трошки,
рассчитанный галактикой другой,
поэтому – серебряный твой Лёшка
к последнему обеду дорогой.

 

ЯБЛОКИ В ПОРТВЕЙНЕ

Не меркнет свет, пока горит свеча,
мне доводилось в двадцать лет нередко
стаканами заставить Ильича
на ящике застеленном газеткой,

нарежешь сало в сотах – колбасу,
портвейна чайник сдюжит тот же ящик,
и важно не болтаться на весу,
когда тебя Господь за шкирку тащит

в общагу, где любовницы – в кредит,
рай для голодных пахнет, как котлета,
и ночь по струнам нежности в груди
скользит смычками ламп дневного света,

вахтёрша превращается в скалу,
ей некогда точить с тобою лясы –
«а ну дыхни», и тряпка на полу,
как труп при ограблении сберкассы.

 

ЕЖЕДНЕВНЫЙ ПОФИГ

Обходит ливень, втягивая когти,
оторванный сандальки ремешок,
прогноз на завтра делает синоптик –
то солнышко местами, то стишок,

надлесно проплывает и надсадно
луна, из каждой трещины видна,
была бы не мансарда, а Массандра –
телега сыра, озеро вина,

и ты, моя любовь, в стогу иголок
сняла бы всё, чем обмотал прогресс,
когда Дантес – районный стоматолог,
мне кинется в дверях наперерез,

с ним будет разговор у нас короткий
за то, что Александра поддевал,
и мамонт зашипит на сковородке,
и чайник застучит, как коленвал,

неладно только в хосписе осеннем,
вранье, переведённом на иврит,
где даже у ныряльщика в бассейне
резиновая шапочка горит,

поёт Утёсов глухо, словно в танке,
дрожит стекло от позднего звонка,
и – глаз соседа, после перебранки,
в артезианской скважине замка.