(Вера Зубарева. Об ангелах и людях. Трактаты и поэмы — М.: Стеклограф, 2020. — 120 с.)

               

Поэма «Он прискакал. Литературные мечтания» входит в недавно вышедшую поэтическую книгу «Об ангелах и людях» Веры Зубаревой¹. Автор её совмещает в себе несколько ипостасей: литературоведа, прозаика, поэта, главного редактора русского литературного журнала «Гостиная», издающегося в США (Филадельфия). Наш выбор в книге пал на указанную поэму в виду её необычности: героем является не реальный человек, а известный литературный герой – пушкинский Онегин. Вместе с тем, в ней олицетворяется образ человека, который проходит в книге из поэмы в поэму, видоизменяясь и обрастая новыми чертами от молодого учёного в Трактатах до учёной собаки в «Собакиаде». Это позволяет внимательному читателю составить своё представление о том, как мыслит Вера Зубарева современный процесс через взаимодействие ангельского и человеческого, сакрального и профанного, классики и современности. Пушкин присутствует практически везде, переходя из поэмы в поэму метафорами: «Выше дуба нет ничего» (Милая Ольга Юрьевна). шаги Командора в «Свече» , цитатами («— Я к вам пишу,  — диктовала Собака») и подтекстом.

                Поэма, на которой мы остановились, написанная умно и живо, представляет нам героя в неожиданном ракурсе. Автор создаёт свой образ Онегина, отталкиваясь от начальных строк строф I и II первой главы романа.

                Нравственная основа трактовки Веры Зубаревой в обманчиво мягком её признании, находящемся в первой части отмеченной книги, признании в том, «что сам он (автор. – В.Е.) скрывается за малопочтенной повествовательной маской “современного человека” с его духовно-ограниченным сознанием (курсив наш. – В.Е.)».

                Признание это представляется обманчиво-мягким, потому что, каждый внимательный читатель поэмы почувствует, что речь идёт о дефиците духовности у всего общества.

                Но обратимся, наконец, к поэме, состоящей из тринадцати небольших главок, не упуская случая отметить, что она написана акцентным стихом с лишь кое-где появляющимися рифмованными строками. Причём в данном случае, следя при чтении за увлекательным ходом авторской мысли, забываешь, каким стихом написан текст, что на самом деле является свидетельством безусловной поэтической удачи Веры Зубаревой.

                Интонация разговорной речи придаёт естественность авторскому голосу и обеспечивает контакт с читателем.

                Начинается поэма с авторского сетования на несовершенство человека, на неизбежность расставания с земной жизнью, когда «мешок с мирской пылью» станет пустым и «твой дирижабль» отправится «в безвоздушное, плавание». В связи с чем у автора возникает сожаление о невозможности «прописаться» на страницах пушкинского романа «на веки вечные», то есть спокойно перечитывать любимый текст, абстрагируясь от хода времени. Размышляя о бренности своего земного существования, автор, или его лирическая ипостась, вдруг представляет себя в роли занемогшего дяди Онегина, к обладанию наследством которого так стремится Евгений:

 

Понял теперь, что ты — тот «дядя»,

герой романа, который не в стихах,

а в самой что ни на есть занудной прозе?

Вот и хорошо. Лежи и созерцай

свой потолок (в прямом и переносном),

пока Онегин мчится на почтовых.

 

                Лирическое «я» автора воспринимает этапы собственной жизни как смену литературных течений: начало – авантюрный роман, середина – роман готический и заключительный этап ознаменован ненавистным ему реализмом (в ироническом смысле):

 

тебя уж выдвигают на премию

большой книги жизни после жизни

такие же виды видавшие дяди

не самых, но всё ж-таки честных правил

из мира, где каждый не в шутку занемог.

 

                В приведенных строчках легко, конечно, угадывается сатирический намёк на премию «Большая книга» и всё, что связано с нею, как, впрочем, и со всеми другими современными литературными премиями. И снова следует указание на нравственное «недомогание» современного мира, где «каждый не в шутку занемог».

                Не менее сатиричны «зрелище» умирания потенциально премиальной книги в процессе чтения её автором поэмы и картина её рекламной раскрутки с использованием условного дефибриллятора и аппарата искусственного дыхания:

 

Нет ничего страшнее зрелища,

когда книга умирает у тебя на глазах,

с каждой страницей всё тише дыхание…

Агония слов, перестаёшь листать…

Где-то уже запускают дефибриллятор

самой могущественной марки «пиар».

Работает аппарат искусственного дыхания.

Очень серьёзный, крутой аппарат.

Он и раскручивает и раздувает

жалкие, склеенные страницы.

Сидишь и думаешь: боже мой…

 

                Затрагивается и другая насущная литературная проблема, проблема существования толстых журналов, с которыми автор, или его лирическое «я», непосредственно связан, публикуясь в них. Затрагивается с остроумной юмористической отсылкой к «Трём толстякам» Юрия Олеши:

               

Каюк толстякам. Радуйся, Суок! 

Прыгай на канате над бедным дядей, – 

 

правда юмор тут, скорее невесёлый, что-то вроде смеха сквозь слёзы, если задуматься о том, что будет с литературным процессом и, вообще, с культурой, если «толстяков» не станет?

                Таким образом, используя мотив умирания онегинского дяди, Вера Зубарева даёт каламбурно-сатирическую оценку современного отечественного литературного процесса и некоторых связанных с ним литературных проблем. А где же Онегин? – спросит читатель.

                И тут повествование включает в свою орбиту Онегина, который характеризуется как «заграничный», «московский Гарольд, пародия на всё», что вполне соответствует взгляду пушкинской Татьяны на героя романа (строфа XXIV главы седьмой):

Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?

 

                Онегину скучна «русская деревенька», где вместо «Искусства любви» Овидия приходится читать письмо «какой-то непросвещённой Татьяны», на этом месте следует остановиться. Потому что дальше выясняется, что он предпочёл бы Татьяне госпожу Бовари! То есть в поэме Онегин «мчится на почтовых» уже в послепушкинском времени – ведь роман Флобера вышел почти через тридцать лет после смерти Пушкина.

                В связи со всеми приведёнными выше характеристиками Онегина и связанными с его путешествием во времени обстоятельствами он представляется автору «лишним» в пушкинском творении, что внезапно отодвигает иронию в сторону и заставляет вспомнить, например, вполне серьёзное замечание Валентина Непомнящего, высказанное им в телевизионном литературоведческом сериале о «Евгении Онегине», что главным героем в романе является не тот, чьим именем роман назван, а Татьяна. В образ Татьяны Пушкин вложил немало собственных черт, как и Флобер в образ своей героини.

                Далее следует размышление о самом романе, о невозможности его окончательного постижения, – качестве, надо сказать, характеризующем многие пушкинские творения, в том числе и «Медный Всадник», и «Пиковую даму», и «Повести Белкина». Чему соответствует новый остроумный авторский каламбур о том, что литературу «не выстроить в ряд», как на полках в кабинете у пушкинского Онегина, а иначе ««Онегин» стал бы «романом нравов», Достоевский автором детективов и лишь «Чехов остался бы не у дел».

                А Онегин скачет «галопом вдоль русской литературы», выискивая свой сюжет, которого нет, – в этом месте (главка 9 поэмы), кстати, идёт кусочек текста, написанный рифмованным стихом:

 

В царстве гламура сплетаются амуры.

Скачет галопом вдоль русской литературы

Онегин, выискивая свой сюжет.                    

Сюжет не даётся. Сюжета нет.

Есть скрипки полозьев — зимняя партитура

для солнца над россыпью снега. И свет.

 

                «Скрипки полозьев — зимняя партитура /для солнца…» – замечательный поэтический образ.

                Не видя, «чем забавлять умирающего дядю», Вера Зубарева рассыпает в последующих стихах ряд литературных ассоциаций, иллюстрирующих приближение её Онегина к нашему времени.

                Тут, конечно, не обойден вниманием современный модернизм или, как сказано в поэме, «голем-авангард» – в живописи, музыке и литературе, представленный автором как Христос в «Двенадцати» Блока:

 

Кто там в белом венчике из роз?

Голем-авангард с кривыми формами.

Он размазывает краски по полотнам,      

Блямкает по клавишам, блеет стишки…

И падает в обморок гувернантка гармония…

 

                И вот дядя уже «почивает на столе» рядом со стопками толстых журналов. А что с наследством? Главную усадьбу купил чеховский Лопахин и «и рубит для дачников её сад». Что подразумевает, конечно, триумф массовой литературы и вообще массовой культуры:

 

Дачник приходит мессией в литературу.

Вот и сбылись прогнозы Лопахина.

Сад наконец-то востребован массами,

приносит доходы, собирает подписчиков.

Петька Трофимов

выкрикивает лозунги.

Треплев ратует за новые формы.

 

                Сюда-то и был устремлён Онегин с самого начала поэмы.

                А чеховские сёстры по-прежнему мечтают о Москве.

                Но, «Москва, конечно, уже другая», да и с алмазами в небе, о которых Соня рассказывает дяде Ване происходит невероятное: «их сметает помелом» булгаковская Маргарита и «прячет в стулья тёща Воробьянинова» из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова.

                Сюда-то именно, в мир торжества рынка, в мир массовой культуры, которую потребляют люди «с духовно-ограниченным сознанием», где «каждый не в шутку занемог» и прискакал Онегин. Это и есть, по мыли автора поэмы, его законное наследство.

                А всё потому, что несмотря на свой внешний блеск и лоск, на следование моде Парижа и Лондона и даже некоторое знакомство с азами мировой культуры, Онегин вступил в пушкинский роман с приземленно-житейскими меркантильными соображениями. Его прямой речью пушкинский роман открывается:

Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!

 

                Онегин признается в том, что, готов вытерпеть, скрепя сердце, все откровенно перечисленные им ужасно некомфортные для него ситуации и обстоятельства ради приобретения наследства.

                Вот эта расчётливость, бездушный эгоизм, неспособность сострадания ближнему, помещение во главу угла, где должна была бы находиться в пушкинское время икона, материальной выгоды и делает Онегина, по замыслу Веры Зубаревой, своим в нашем времени преуспевающих деловых людей. Настолько своим, что мы можем считать себя живущими во времена Онегиных.

                Рассмотренная поэма хорошо вписывается в общий контекст книги, своеобразной и неожиданной, – книге, осмысляющей Божественный замысел о человеке, который постоянно подвергается искушениям освободиться от высоких истин и подвергается вследствие этого опасности полного расчеловечивания, которое давно бы осуществилось, «Когда б Творец не стоял на пути» (Трактат об исходе).

 

_____________

Полностью текст поэмы можно прочесть здесь

 

  

1. Зубарева Вера. Об ангелах и людях. Трактаты и поэмы — М.: Стеклограф, 2020. — 120 с.