Трудовую улицу замело,
коммунальный пригнали трактор,
оттого и дрожит стекло.
Я не сплю, я — ночной редактор,
правлю темный слог набело.

За окном напротив три дома в ряд,
деревенский простой забор там,
и невидный отсюда МКАД
возвышающимся билбордом
обозначен сквозь снегопад.

Цифровой мерцает вдали экран,
между клёном висит и вязом,
чёрен с прожелтью и багрян.
С сауроновым схожий глазом
всем набором своих реклам.

В этом фильме, помнишь, один герой
уподобил кусочку масла
то, как жизнь обошлась с душой:
тонким слоем, сказал, намазала
на ломоть чересчур большой.

А ведь тоже не был, поди, охоч
за щелястый за тот заборчик
заглянуть. На исходе ночь
и тяжелый снегоуборщик
с Трудовой уезжает прочь.

 

* * *
Роза зимовала под фанерным
коробом, обитым спрохвала
чем-то обиходным, характерным, —
рубероидом каким-то для тепла.

Не розарий, не оранжерея —
снегом припорошенный разор:
щебень, шифер и торчит, ржавея,
пара цилиндрических рессор.

Восемьдесят — наступал — девятый
надлежащий год от Рождества,
сероватый и шероховатый,
как плита ограды ПО-2.

Долго вдоль бетонного забора
нескончаемого шли и шли,
вдруг блеснули звезды: праздник скоро —
нам иллюминацию зажгли.

Это всё осталось черно-белым.
Дальше кадр засвечен — прочерк, мгла.
Снова вспышка: первым оробелым
бледно-желтым роза зацвела.

(Лепестки теперь уже нечётки,
но мерцают тускло изнутри).
А потом на быстрой перемотке
августы мелькнут и сентябри.

Розе снится тот ее, в шесть соток,
сад неувядающий и к ней,
как живой, пощебетать-поцокать
прилетает прежний соловей.

 

* * *
Солнце вставало в пять, мы тоже вставали в пять.
Нужно было не мешкая у забора червей накопать.
Как ни оденься — знобило в промозглые эти часы,
кроссовки отсыревали мгновенно от августовской росы.

После наскоро завтракали: хлеб, сало и чай,
есть совсем не хотелось. Отец говорил: налегай,
карп клюнет — не вытянешь, понял, не хватит сил.
Я не соглашался, скептически рот кривил.

Наша деревня в три улицы, петухи по дворам голосят,
на холме — развалины храма и старый церковный сад.
Раздавленной сливой сочится — из-под сизого желтизна —
небо, пока мы шагаем. Дорога не очень длинна.

Когда подходили к реке — стлался туман по реке.
Забросив и сосредоточившись на поплавке,
отец разминал свою «Приму». Шел девяносто восьмой
ненадежный, как и предыдущие. Он закурил весной.

Я долго распутывал снасти, за ветки цеплялись крючки,
рыба присматривалась: по воде расходились кружки.
Начинало теплеть, травы пахли, как никогда
после пахнуть не будут, я не знал об этом тогда.

Казалось, что ничего не изменится: будет ветла
надо мною поскрипывать также, а не сгорит дотла
во время грозы; такой же будет холодный рассвет
и ожиданье поклевки, которой всё нет и нет.

Я почти не ошибся. Можно проехать 300 км от Москвы,
река шумит на порогах, по-прежнему много плотвы,
можно закинуть удочку, нельзя возвратиться назад.
Хлеб отеческий сладок, солоно сало, дым горьковат.

 

* * *
У птичек выпуклые лобики,
их лапки скрючились, застыли.
Они лежат в открытом гробике,
как узкоплечие святые.

Не скажут, кратко или клёкотно
им умиралось, кто повинен
в том, что примериваться крохотным
теперь к просторной домовине.

В саду, под желтыми рябинами,
где тень всегда и грядки рыхлы,
всерьез, по чину воробьиному,
мы их зарыли и притихли.

Прощайте же, из мира выходцы.
За той, за огненной рекою
наверное, нам не увидеться —
мне предпочтительней такое.

Но знаю: в жестяной коробочке,
давным-давно забыты всеми,
лежат почившие воробышки
и молча отмеряют время.

 

* * *
Хорошо нам идти через двор заросший
рука об руку узкой тропой-дорожкой
мимо трав, качелей, пятиэтажек,
миновав по доскам сырой овражек.
Неподвижны стрекозы, деревья, время
и сам воздух стоит. Придавило темя
флорентийской выделки облаками.
Только не Италия под ногами.
Хорошо нам вместе полуднем потным,
а давно ли идем, мы уже не помним.
Никогда не вернемся с больших каникул.
Не по нам ли зеленый смычок пиликал?
Не по нам ли, сердешный, он пел без фальши,
от него уходящим все дальше, дальше.
Так и будет длиться прогулка эта
до скончания дня, до исхода лета.
Облака, ромашки, шмели, цикады.
Никого не встретим, да и не надо.

 

* * *
С возвышенья, с холма
я вижу реку, дома,
близкие купола,
низкие колокола,
серые небеса.

Если закрыть глаза,
здесь XVII век:
только шуршащий снег,
лай, перепалка ворон,
ветер и перезвон
сверху один для всех.

Неспокойный весьма
век — всё смута, резня;
заметай-ка, зима,
и его, и меня.