3 декабря 2021 г. скончалась Рената Александровна Гальцева – удивительно яркий, разносторонне талантливый человек и мыслитель, а для меня – драгоценный спутник многих десятилетий моей жизни, сомышленник и соавтор, сердечный друг.

Эти не уложившиеся еще в уме, отрывочные воспоминания/поминания я сразу начну со своего первого знакомства с нею, которое состоялось как бы случайно – в силу некоторого чрезвычайного происшествия в моей жизни. Но, как мы знаем и как сказано Пушкиным, случай – это мгновенное орудие Провидения. То есть для меня это знакомство, безусловно, было провиденциальным.

Приурочить его надо к середине 60-х годов прошлого века. Я тогда была более всего вхожа и как автор, и как член дружеского круга, в первую мою альма-матер – издательство «Советская энциклопедия», а конкретно – в редакцию литературы в нём, где шла работа над изданием первых томов 9-ти томной «Краткой литературной энциклопедии» – КЛЭ. (Вторым родным приютом стал журнал «Новый мир», где к этому времени я уже дебютировала как литературный критик). В КЛЭ меня ввела… хочу, чтобы невзначай прозвучало это имя, потому что и Рената всегда молитвенно поминала среди усопших эту сотрудницу, хотя не была с ней так близка, как  я.  Короче, меня ввела туда филолог и превосходный редактор Ирина Александровна Питляр, пережившая блокаду, потерявшая там своего первого ребенка. Она заказала мне несколько статей о персоналиях для первых томов, что я и исполнила. А Рената в это время (я еще и не подозревала о ее существовании) успешно работала в философской редакции того же издательства, она была вместе с Юрием Николаевичем Поповым на фронтире четвертого и пятого томов создаваемого здесь пятитомника – «Философской энциклопедии», – именно эти тома по выходе получили резонанс во всем честном мире и поразили западную общественность неслыханной дотоле в идеологизированном СССР свободой мысли. Я впоследствии могла убедиться, что Рената воцарилась в философской редакции как авторитетный затравщик всех дерзаний и как главная дама отдела.

Возвращаюсь к несколько авантюрной истории нашего знакомства.

Мы с моей спутницей Анной Фрумкиной (сдружились с ней еще в студенческие годы) разъезжались с поздней вечеринки у (ныне тоже покойной и тоже близкой и всячески поминаемой) писательницы Галины Корниловой. Не найдя такси и «проголосовав», остановили первого же желающего заработать водителя. Нам попался водитель машины с государственными номерами, видимо немалой важности; в отсутствии шефа он без стеснения подрабатывал. Мы сели на заднее сиденье, а в руках у нас была (почему она побывала на вечеринке? – наверное, давали почитать) книга весьма известная и крайне запретная. А именно: политический роман А. Кёстлера, в самиздатском переводе с английского – «Мрак в полдень» (теперь, кажется, переводят: «Слепящая тьма»), посвященный судебным процессам 1937 года над Бухариным и прочими, психологической разгадке их покаянных признаний, – роман этот достался нам в виде большой папки с текстом, еще даже не на ксероксе, а на машинке, которая брала, как известно, четыре экземпляра. И его дала нам одна диссидентская семья, с тем, что мы возвратили это в срок. Ехали мы, ехали, заговорились, вылезли – а роман оставили на сиденье в этой чиновной машине. Хватились в ужасе, всё нарастающем, – потому что, когда признались владелице этой распечатки, то услышали: «Сейчас полетят головы, одна за другой» («оттепель» была уже на исходе).

Что же делать? Я стала плакаться в моей альма-матер, где я успела крепко подружиться с замечательным борцом супротив нашей идеологической неволи, редактором того же отдела литературы в КЛЭ, Николаем Пантелеймоновичем Розиным. Ему и взмолилась: «Коля, посоветуй, как быть!» Он говорит: «Я знаю, что делать. Иди на четвертый этаж, в “Философию”. – (Разговор шёл на втором этаже, а наверху был философский отдел того же издательства). – Там есть такая Рената Гальцева. Понятно? Она, наверное, все сможет». Я пошла. И увидела очень яркую женщину, высокого роста, ну было видно, что высокого, хотя она сидела. И спрашиваю: «Вы – Рената Гальцева?» – «Да». – «А я Ирина Роднянская, меня послал к вам Коля Розин». «А, – говорит она – я уже читала, вашу статью “О беллетристике и строгом искусстве”». (Это был мой бурный дебют в «Новом мире».) – «Вот, мне понравилось, вы пишете от себя, а не чужое». Тогда уже легко было начинать разговор и посвятить ее в положение дел. Она записала название книги, сказала: «Я попробую». Через некоторое время она мне звонит, помнится, я оставила телефон. И говорит: «Приходите. Все готово». Я с изумлением к ней иду, потом я уже узнала, как и что. Ибо Рената в эту пору (как, впрочем, и впредь) была своего рода Мата Хари. Действительно, могла очень многое. Тогда уже были ксероксы, настоящие ксероксы, а не какие-нибудь ротапринты, но они были только в учреждениях и под замком, их сторожили обычно должностные, доверенные «органов» женщины-охранницы, которые имели допуск к включению аппарата. Разумеется, просто пойти и попросить, чтобы что-нибудь распечатали, было абсолютно невозможно. Где Рената достала, с чего копировать, я сейчас уже не помню, но ведь одно это было труднорешаемой задачей! (Потом, кстати, звонил водитель пресловутой машины – узнал телефон, должно быть, в доме, из которого увозил? – и сказал: «Вы забыли книжку. Приходите, забирайте». Мы с Аней ушли в несознанку: «Вам это кажется. Это какие-то другие ваши седоки».)

А что Рената, достав книгу для копирования, делала потом, я смогла реконструировать после того, как мы сблизились. Она в подобных случаях шла, например, в какой-нибудь райисполком то ли своего района, то ли района, где размещалось на Покровском бульваре так в шутку называемое «бульварное издательство», то есть «Советская энциклопедия». И всякий раз она умела убедить сидящую там, цербершу, что «вот это обязательно надо распечатать», «потому что это очень нужно для России». И она каким-то волшебным образом внушала – подумать только, кому! – что для России это действительно очень нужно. Что, кстати, было правдой. В моем случае она распечатала экземпляра два. И один себе взяла, наверное. Так все у нас и завязалось. В бесперебойных разговорах мы перешли на «ты» что-то со второго или с третьего раза. И даже открыли друг другу свои интимные секреты. И мы стали с Ренатой подругами. А со временем и не раз – соавторами.

Рената тогда продолжала делать совершенно невероятные вещи. Помимо того, что она собрала целую библиотеку из ксероксов (о том, какого преимущественно содержания, –- скажу далее), сама всё это читала и давала читать другим, – она была таким же победоносным партизаном в своей философско-редакторской работе. Она, во-первых, переписывала массу ложащихся на ее стол статей так, как считала нужным – в соответствии с логикой темы и вопреки допускаемым авторами идейным компромиссам. И самое забавное, что авторы эти, как правило, говорили: «Ой, как вы хорошо сделали!» – полусознательно присваивая чужие труд и талант. Так, к примеру, она приручила В. Похлебкина, впоследствии известнейшего нашего теоретика, методолога и историка национальной кухни. Который вообще-то выступал в «Философской энциклопедии» в качестве автора-специалиста по скандинавской философии. И Рената вдвоем с помянутым выше Юрием Поповым энергично действовали на этой площадке подобным образом, борясь даже с заведующим Наумом Моисеевичем Ландой, который был членом партии (притом, конечно, либералом, там не было нелибералов, упаси Бог) и не мог совсем уж не сопротивляться печатным вылазкам против единственно верной идеологии. Сопротивлялся, но безуспешно. Еще более безуспешно сопротивлялась приставленная ко всем издательским отделам НКР, которую прозвали «КНР». Это научно-контрольная редакция, то есть филиал КГБ, всё и всех окончательно проверявший на предмет крамолы. Так вот, – и это во-вторых – Рената не останавливалась перед тем, чтобы подделывать подписи тамошних надсмотрщиков, а порой и прочего начальства. «Если надо», то и главного редактора. Ее бесстрашие на пути к благой цели оправдывало любые средства, если риск (нешуточный!) касался только ее самой. Но поразительная способность убеждать была главным ее орудием. Перед ней не устоял даже могучий Главлит (напоминаю, что это всесоюзное цензурное ведомство) – специально поехав в его недра, она отстояла мою статью для 5-го тома ФЭ «Циолковский», по тем временам невозможную, так как в ней предавались широкой огласке жутковатые утопии канонизированного властью изобретателя. Вот такая это была вахта… Между тем она сама написала в эти тома ФЭ весьма важные статьи экзистенциального характера, помнится, такие, как «Любовь» и «Счастье». И особенное достижение – «Свобода воли», – рассуждения о подобном предмете Ленин, как известно, считал «побасенками», и ввести такое словосочетание в вокабулярий энциклопедии уже было большим антимарксистским достижением (ведь нам велено было разуметь, что свобода – не более чем «осознанная необходимость»). Эта ее вылазка нисколько не устарела – рекомендую к прочтению. (Тут, в связи с достижениями Ренаты в том же жанре, упомяну об огромной, искусно детализированной статье, посвященной главному ее фавориту Владимиру Соловьеву в пока ещё не завершённом энциклопедическом издании – фундаментальном биографическом словаре «Русские писатели».)

Вообще говоря, ей после отмены в нашем отечестве цензуры не приходилось ничего менять в написанном и напечатанном, ни от одного слова отрекаться. И еще, к слову, о «свободе воли». Как я упомянула выше, по выходе 5-го тома этой самой «ФЭ» на Западе решили, что у нас наверху, в ЦК, совершился идеологический переворот, а иначе чем объяснить публикацию издания такой направленности? Когда из-за бугра донеслись домыслы подобного рода, Рената отвечала (через «Вестник РСХД», коль не ошибаюсь) этим догадливым рецензентам: вы, дескать, ни в грош не ставите неотъемлемый дар человеческой личности – свободу воли, вы воображаете, что все совершается только по приказу и в силу подчинения; а вот мы как раз и осуществили акт свободной воли. Такова была Рената в эпоху редакторства в ФЭ.

Ну, а наша дружба завязалась еще вокруг интереса, который каждый для себя стал находить в русской религиозной философии, явившейся нам как бы из-под спуда, еще «неразрешенной», еще читаемой только в спецхране – но допуски, конечно, мы как-то туда добывали, – или благодаря самиздатским прорывам к ксерокопированию, в чем Рената отличилась м.б. больше кого бы то ни было в Москве. Как теперь понимаю, тогда развернулась первая фаза овладения религиозной философией со стороны русской интеллигенции, в первую очередь, московской и питерской.

Для меня началось все с Бердяева. У той же диссидентской семьи Бориса Цукермана и Александры Чиликиной, чью копию с книги Кёстлера мы едва не сгубили, я позаимствовала для чтения знаменитое бердяевское сочинение – «Миросозерцание Достоевского», в аутентичном дореволюционном издании не менее знаменитого «Пути», созданного Маргаритой Морозовой и курировавшегося Евгением Трубецким и Сергеем Булгаковым.  Рената и я читали эту книгу параллельно, независимо друг от друга. И мы обе увлеклись так называемым русским религиозно-философским ренессансом. Я была крещена в 1963 году. То есть я во время нашего состоявшегося знакомства уже была христианкой. Она – только интересовалась. Интересовалась очень живо, так сказать, жизненно. А в области мысли погрузилась в Бердяева (и со временем стала лучшим специалистом по Бердяеву, оставаясь на этой планке до конца дней). И очень много эвристичного и глубокого о нем написала, достаточно посмотреть библиографию ее книг и статей. Значит, ее избранником тогда стал Николай Бердяев, а моим через некоторое время – о. Сергий Булгаков. Но без нее ничего подобного со мной бы не произошло. Почти исключительно ее усилиями обретались тексты для соответствующего чтения (сами источники и сопутствующие сочинения, главным образом, эмигрантские), ее блестящий аналитический и логический ум при обсуждении с нею прочитанного позволял воспринимать привлекших нас авторов именно в философском, а не просто в вероучительном ракурсе. Короче, умственные двери в этот мир открыла мне она. Наше общение было творческим и фактически подарило мне вторую, после штудий в сфере словесности, профессию, а именно, занятия философией, определенным направлением в ее отечественной истории. Я к этому на ощупь шла еще тогда, когда безуспешно пыталась поступить на философский факультет МГУ по окончании средней школы. Встреча с Ренатой реализовала смутный замысел юности.

Соавторами мы стали довольно скоро. Есть обширные статьи, написанные сообща, и краткие, порой ядовитые заметки по следам текущего, но сначала это были как раз энциклопедические статьи. К примеру, мы с увлечением открыли для себя как философских мыслителей классических славянофилов Хомякова и Киреевского, – которые не были запрещены, в отличие от пассажиров «философских пароходов», но тоже были малодоступны для нормального чтения и осмысления. И вот, на редакционный Ренатин стол легли две статьи: «Славянофилы» и «Хомяков» (5-й т. ФЭ) – из-под пера одного специалиста, лояльного власт-ной идеологии и не сочувствующего мыслям своих героев, Рената загорелась: «Давай допишем еще по кусочку, под своим именем». Дописали, очень веселясь (она, конечно, как беззаконная комета, потом «пробила» написанное в виде печатных довесков к помянутым текстам). Сочинялось же это, помню, у нее дома, на Речном вокзале, где я вообще очень скоро стала подолгу бывать. А сочинительство про славянофилов совпало с днем рождения Достоевского, 11 ноября, и мы эту дату бурно отпраздновали…

Между тем Рената покинула энциклопедическое издательство, не дождавшись триумфального выхода 5-го тома «Философской энциклопедии». В ту пору для нас с нею, как и для многих других, вхождение в открывавшийся впервые мир Марины Цветаевой, личностный и творческий, было огромным интеллектуальным и эмоциональным переживанием. И вот, Рената решила, что в 5-м томе должно быть «черненькое слово» Цветаева, поскольку Марина Ивановна была поэтом-мыслителем, – и что мы с ней должны срочно написать такую энциклопедическую статью. …Ну, мы вместе ее и написали. (Хорошо бы, чтоб этот текст нашелся в личном архиве Р.Г. – у меня его, кажется, не осталось). Далее следовало второпях утвердить написанное в словнике тома. Но не тут-то было. Зав. отделом Ланда несмотря на то, что был давно Ренатой покорён, – на сей раз воспротивился; для него, осторожного и конформного, это был, как теперь принято говорить, «неформат» – и притом опасный (тогда Цветаева была еще не вполне реабилитирована негласной самоцензурой и едва выглядывала из-под массива нежелательного). Рената вскипела, поссорилась со своим начальником-поклонником и подала заявление об уходе.

Тут начинается новая страница ее деятельности, остававшаяся не перевернутой вплоть до ее кончины. Ее сразу же взяли на работу старшим научным сотрудником в ФБОН (это – «Фундаментальная библиотека общественных наук», вскоре существенно преобразованная в ИНИОН – «Институт научной информации по общественным наукам» Академии наук СССР/РФ). Грех не помянуть добрым словом тогдашнего директора Института Льва Петровича Делюсина, который собирал под своей крышей не только таких замечательных людей, как Р.А. Гальцева, так сказать, из наличного кадрового запаса, но и лиц из диссидентской интеллигенции с нерешаемыми проблемами трудоустройства. Об этом не мешает заглянуть в очерк Гальцевой, написанный к юбилею родного учреждения.

В ИНИОНе Рената оказалась в Отделе научного коммунизма под руководством Якова Михайловича Бергера. Парадоксально, но это был самый свободомыслящий и богатый серьезными умами анклав среди других отделов института. Достаточно сказать, что литературным редактором в нем работала отнюдь не прекратившая свою неафишируемую деятельность прославленная правозащитница Людмила Алексеева, вскоре ставшая приятельницей Ренаты, а потом и моей. В своей траурной заметке сотрудница Института, сочувственница Ренаты во всех начинаниях и сама прекрасный издатель книг в ИНИОНе, Светлана Яковлевна Левит пишет об этом отделе как о «школе интеллектуального диалога», в котором участвовали трудившиеся там знаменитый индолог А.М. Пятигорский, политолог и публицист В.А. Чаликова, оригинальнейший психоаналитик и культуролог Д.Н. Ляликов, переводчица «Протестантской этики» Макса Вебера М.Л. Левина, выдающийся театровед Н.А. Крымова и другие видные исследователи и переводчики. Среди такого букета умов Рената могла себя чувствовать равной среди равных, притом выделяясь неожиданными творческими находками, необычным нравом, остроумием речей и яркой повадкой.

Надо сказать, там требовалось знание не менее двух иностранных языков. Рената владела английским, а французский постигала на ходу. Притом – очень успешно, потому что за ней вскоре стал числиться перевод из Жан-Жака Маритена, знаменитого католического философ, близкого ей по культурным позициям. Мы обе (это маленькое отступление) в свое время сдали кандидатский минимум, а диссертацию ни я, ни она, как выяснилось при знакомстве, по одному и тому же мотиву не стали писать. Потому что там надо было цитировать не только Маркса и Энгельса (даже этой, не такой уж постыдной обязаловки не хотелось, хотя мой учёный друг Арон Каценеленбойген говорил, что это не более, чем ритуальный жест), но и Брежнева или каких-нибудь членов Политбюро. И каждая из нас решила обойтись без диссертационного процесса. Так что Рената (как и я) осталась «неостепененной». Но меня приняли через некоторое время в Союз писателей, что тогда, с точки зрения статуса, считалось чуть ли не менее весомым, чем научная степень (теперь это – ничто). А она осталась «без бумажки», но всё-таки в должности старшего научного сотрудника, поскольку была на великолепном счету.

И тут Рената увидела, что я маюсь без гонораров из-за цензурных трудностей и без служебного заработка (даже не пытаясь устроиться на литературно-редакционную работу и полагая, что после недавнего процесса над Синявским и Даниэлем не пожелаю и не смогу соответствовать усилившимся в этой должностной сфере идеологическим требованиям). Тогда она сказала: “Хватит, что это за жизнь – «свободного художника»?! Ты не должна так жить!” Она меня привела в свой ИНИОНовский отдел и красноречиво отрекомендовала мою особу заведующему Бергеру как возможного референта (несмотря на то, что я владела лишь одним английским, а украинский тогда никому в голову не пришло бы счесть иностранным). Ее мнение много значило, и мне в виде испытательного задания дали перевести с английского (или изложить – уже не помню) большой отрывок из труда знаменитого русско-американского, экономиста и философа Питирима Сорокина. Прочитав результат, Бергер сказал: “У меня нет ни одной поправки”, и я, благодаря Ренатиной инициативе, была зачислена в тот же отдел – впервые в жизни в качестве научного сотрудника.

Так мы начали работать с ней в ИНИОНе вместе. Я, конечно, подключилась к ее плановой институтской работе, задачи которой она формулировала совершено самостоятельно. Главным жанром были тематические сборники переводов и рефератов социально-политического, культурно- и литературно-философского характера, основывающиеся на зарубежных значимых публикациях, недоступных тогда нашему профессиональному читателю никаким другим путем. Поработав таким образом, я через пять лет снова ушла на вольные хлеба, продолжая реферировать кое-что по индивидуальным договорам, а Рената служила этому благому делу, его содержательному наполнению и редакторской обработке двадцать два года, т.е. до конца жизни. Референтами и сочинителями обзоров в этих сборниках были не только сотрудники Института, но и приглашаемые со стороны яркие авторы. Фактически многие тексты достигали ранга оригинальных произведений, где исходный печатный материал становился удобным трамплином для изложения собственных мыслей. Впоследствии Рената организовала и возглавила продолжающееся непериодическое издание – «альманах старой и новой культуры» под названием «Эон»; последний выпуск вышел у нее посмертно и помечен 2022 годом. Известные публицисты, писатели и даже поэты считали за честь публиковаться в этом – по статусу ведомственном, а по сути, общезначимом – издании, некоторых из них она впервые представляла публике или популяризовала, делая их авторами именных выпусков. Только предсмертная болезнь помешали ей организовать итоговую конференцию по совокупности 15 изданных «Эонов» с участием разновременных и разнохарактерных авторов альманаха. Боюсь, что никто уже не возьмется за продление жизни «Эона»…

Однако книжки «Эона» – открытые издания, дети наступившей эпохи гласности. Те же научно-реферативные сборники, которые затевались ею и жанрово укоренялись в пору нашей совместной работы в Институте, шли под грифом “ДСП”. Конечно, не всякий сейчас расшифрует эту столь привычную в свое время аббревиатуру. А означала она: “Для служебного пользования”. Эти книги отправлялись Главлитом (цензурным ведомством) не в общий оборот, а в рассылку по спискам допускаемых к ним организаций и лиц, а также в отделы специального хранения центральных библиотек. Но тут напомню свои слова о партизанских талантах Ренаты. Она как ответственный редактор этих сборников приучила начальственных особ, формально разделяющих с нею издательскую ответственность, к тому, что упомянутые списки составляются ею самой в обход какого-либо постороннего контроля. То есть, они посылались не каким-нибудь советским боссам, не секретарям парторганизаций, надзирающим над умами в разных академических, учебных и культурно-просветительских учреждениях, – а тем негласным лидерам общественного мнения, кто дозрел до такого чтения и кому оно было изначально предназначено. Когда эпоха позднебрежневского застоя и междуцарствия последующих генсеков напустила такую мглу, что из разряда нонфикшн вообще стало нечего читать, эта рассылка избираемым лично Ренатой адресатам становилась для них едва ли не светом в окошке. О том, что это теперь буквально единственное достойное чтение, Ренате с благодарностью говорила при мне одна из типичных адресатов этой самочинной рассылки – авторитетный историк русского театра и известнейший кинокритик Инна Натановна Соловьева. Уверена, что многие осчастливленные были бы готовы повторить за ней эту оценку.

Однако в условиях тотального контроля над мыслью даже таким хитроумным уловкам когда-нибудь наступает предел. В том же внецензурном формате «Для служебного пользования» мы с Ренатой в рамках нашего славного отдела долго писали нечто в пространном объеме монографии – а именно: «Summa ideologiae» с подзаголовком «Торжество “ложного сознания” в новейшие времена. Критико-аналитическое обозрение западной мысли в свете мировых событий». («Ложное сознание» – Марксово определение феномена идеологии – удачная дефиниция, с которой не поспоришь.) Это был обзорный анализ большого массива политологической и культурно-философской литературы всех наставников того времени, изданных на английском, французском и немецком языках (с немецким потрудился для нас ее муж Владимир Бибихин). К нынешнему времени использованные тогда книги частично переведены на русский и опубликованы нашими постперестроечными политическими издательствами, но тогда они были заперты в спецхранах. Для нас они послужили каналом для изложения собственных мыслей о природе, типах и практического функционирования идеологий, в первую очередь так называемых «больших», то есть тоталитарных. И что же? Магическое ДСП на сей раз не сработало. Либеральный завотделом саркастически заявил, что нам остается нелегально переправить это на Запад или запустить в самиздат, а в рамках Института такое не может быть опубликовано ни под каким грифом. Начался многоступенчатый торг, и я, отъехавшая в это время из Москвы, помню, как получала от Ренаты реляции с поля сражения. В конце концов, работа была всё же напечатана в искаженном и фрагментарном виде для пресловутого «служебного пользования», однако же, издана-таки полностью в 2012 году, т.е. лет через тридцать, при наступившей «свободе» в издательстве «Посев» попечением нашего незабвенного друга, члена НТС, историка и публициста Валерия Сендерова. Благожелательные рецензенты нашли ее нисколько не устаревшей. Сейчас, когда на мир навалилась со своей глобалистской повесткой новая тоталитарная идеология неолиберализма, каковую едва ли не первой диагностировала на исходе своих дней опять-таки Рената Гальцева, в эту книжку стоит снова заглянуть.

О Ренате как авторе замечательных книг и статей я сейчас много говорить не буду. Библиография их широко опубликована, и они всегда активно читались целевой аудиторией. Напомню лишь кое о чём. Я уже говорила выше о длительной, вполне позитивной эпопее изучения Н.А. Бердяева, на которого ее исходный выбор упал не случайно. Как человек исключительно свободолюбивый, не зря же написавший статью “Свобода воли”, она всегда оставалась в чем-то конгениальна этому философу свободы, несмотря на то, что видела и смело анализировала его слабые места, философские и теологические. И еще в сфере изучения религиозной философии у нее возникла захватывающая психодрама при столкновении с умственным и духовным миром такого всячески культивируемого мыслителя, как отец Павел Флоренский (а смелости в суждениях ей было не занимать). Она видела в нем типичного модерниста Серебряного века, только на специфической богословской, а не на собственно эстетической почве. За логические противоречия, которые он квалифицировал как недоступные дискурсивному мышлению антиномии, она дерзостно критиковала его фундаментальный трактат «Столп и утверждение истины», а его актуально-политические суждения в советскую эпоху (перед арестом и в неволе) были для нее неприемлемы как идейный компромисс с тоталитаризмом, несмотря на его мученическую кончину. Всё, высказанное ею о нем, шло сугубо «против течения», потомки Флоренского ополчались на нее с угрозами, а я и сейчас думаю, что она была в принципиальном смысле права, хотя моё отношение к наследию Флоренского – более избирательное.

Еще несколько слов о резкости Ренатиных суждений, которые скорее восхищали меня и склоняли к согласию, чем ставили в тупик. Например, в большой статье для «Нового мира» о течениях в философии ХХ века она раздел о феноменологии Гуссерля назваланаотмашь: “В мире ненужного”. А это направление считается едва ли не величайшим завоеванием постклассической философской мысли. Но ее атака на него выглядела в моих глазах логически безупречной. Я бы сказала, что она обладала чутьем философской гончей. Более того, она и со своим мужем, Владимиром Бибихиным, практически рассорилась на философской почве. Это очень серьезный повод для разрыва между людьми такого масштаба и склада. Полиглот, человек со своеобразным очарованием и кучей талантов, он сейчас посмертно знаменит как философ и переводчик, не в последнюю очередь – как переводчик Мартина Хайдеггера (имя оглушительно громкое, но весьма неоднозначное – хотя бы из-за этого деятеля сотрудничества с нацизмом). Со споров о Хайдеггере всё и началось. Рената не принимала мыслительные экстримы этого гуру, претенциозную метафорику его полного специфических неологизмов языка. И вот в разгаре спора выпалила мужу: «Володя, ты что, не видишь: это ведь мыльный пузырь величиной с дирижабль». Сей блистательный афоризм стал вехой на пути к разводу. (А до того Бибихин, потихоньку записывал за ней другие ее, не менее блестящие mot – наверное, эти записи безвозвратно пропали).

Да, она была великий критик-логик. Логик и аналитик. Её первая книга 1992 года называлась «Очерки русской утопической мысли»; «…религиозной мысли» – тогда еще не разрешалось написать. Но название было честное – а не просто «эзопово». Она в каждом своем, даже любимом герое – будь то Бердяев или Лев Шестов (кто – тоже сквозная для нее, остро пережитая тема) – находила несообразности, утопические примеси в их философских системах или воззрениях. И операция их изобличения (у Шестова, скажем, – экстремальный иррационализм, подрывающий позитивную веру в Творца) была ее отличительным ноу-хау. Недаром ее основная книга постперестроечных времен – «Знаки эпохи» – имеет подзаголовок «Философская полемика». Это ее центральный жанр, она как философ – в первую очередь полемист. И для полемики выбирает тот объект, который задевает ее чувство правды или ее чувство логики. И занимается полемическим расчленением этого объекта.

Но здесь надо немного вернуться вспять и рассказать о поре нашего обращения в христианство и прихода в православную Церковь.

Еще работая в «Энциклопедии», Рената ощутительно прониклась тем, чему учили открытые ею для себя и для других наши русские религиозные философы, и тем, чему учил Достоевский. Она стала уверовавшим человеком. Но она не сразу крестилась. Самое забавное, что её крёстной стала я, а крёстным – Сергей Сергеевич Аверинцев (оба мы –новообращенные). Про Аверинцева в связи с Ренатой я тут должна кое-что рассказать вперебивку, у меня сплошь “клочковаты” эти воспоминания, что поделаешь.

Дело в том, что Аверинцева, вполне уже зрелого, но для всех – еще начинающего, «молодого ученого», по существу, «открыла» она. …В энциклопедических коридорах появился не слишком приметный долговязый человек, со слегка затрудненной, хотя и бодрой, походкой из-за укороченной, вследствие перенесенной в детстве болезни, ноги в ортопедической обуви. 1937 года рождения, он был античником, выпускником филологического факультета МГУ, но горизонт его познаний и творческих возможностей простирался невообразимо шире означенной специализации. Уже к этому моменту он был автором книги о Плутархе, которая получила Премию Ленинского комсомола (что вскоре, ввиду идеологического диссонанса, стало предметом добродушных шуток). И вот, не знаю, уж как, он впервые пришел к дверям философской редакции на четвертый этаж и там обнаружился перед Ренатой. Не ведаю и того, как она угадала, кто перед ней и каково его будущее. Но, так или иначе, немедленно ввела его в число авторов, доверив ему наиболее серьезные, пререкаемые и даже небезопасные темы, так что в авторской роли он фигурирует уже в четвертом томе «Философской энциклопедии», а в пятом – у него, в числе прочих публикаций историко-теологической тематики, протяженная и наделавшая много шуму статья «Христианство». Всё это возможно было только при посредстве Ренаты, преодолевавшей сначала скептическое (что за странный молодой человек с несколько заторможенной речью? «Зачем вы с ним возитесь?»), а потом и идеологическое сопротивление заведующего отделом. Короче, Рената, в некотором роде крёстная его карьеры, во всяком случае – одного этой карьеры ответвлений, ускорившего его возможности развернуться.

Тогда же она и меня с Серёжей познакомила. Мы как-то славно познакомились, кажется, на второй день перешли на «ты». Да, он был первую очередь ее друг, но стал и моим другом, называл нас обеих своими друзьями и говорил, что ему нравится, как мы пишем в соавторстве… Рената имела терпение и мудрость записывать кое-что за ним после их разговоров, всегда насыщенных интеллектуально и остро-афористичных. В этой роли Эккермана она в своей книге «Памятное» оставила прекрасный мемориальный отчет об их общении (уже после смерти Аверинцева и незадолго до своей собственной). А я-то, тоже слушая его, скажем, по телефону после периодических возвращений в Москву из Вены, где он работал в последние годы, и будучи в восторге от его длинных блистательных монологов, ни строчки не записала. Теперь почти ничего реконструировать уже не смогу, поделом мне. Предполагаю, что в дневниковых записях Ренаты, оставшихся в ее архиве, может найтись некое добавление к уже ею опубликованному…

В первый период их знакомства ни он, ни она не были крещены. Оба уже в душе верили во Христа. Маленькое, но примечательное отступление: Аверинцев как-то про себя рассказывал, что, ни одного дня не был в неверующем состоянии. Школьником он не на шутку веровал в языческих богов, в олимпийцев, будучи сыном профессора-гуманитария и великолепно, что называется, с колыбели, зная греческую и римскую культуру. Чтобы, скажем, в море была одна пустая влага, чтобы там не жил некий Нептун, – такого он представить себе не мог. Короче, он веровал в «области заочны», (пользуясь словом Пушкина), сколько себя помнил. Но он воцерковился позже, чем это от него ожидалось, судя по его задолго до того обретённым познаниям о христианстве в сфере как сакральной, так и научной.

Наши пути в этом же направлении у меня и у Ренаты были независимы и параллельны, хотя, конечно, тот мир российского «светского богословия», который читательски открылся и ей, и мне во многом благодаря ее неподзаконной добыче текстов, равно влиял на нас обеих. О себе рассказывать здесь не стану. Рената же шла к своему конфессиональному выбору без колебаний, но с таинством закрепления его медлила, так как связанное с этим ограничение свободы ее натуре давалось нелегко. Замужество за Владимиром Бибихиным, которому очень хотелось увидеть ее крещеной, положило конец отсрочкам. (Тогда-то мы и покумились с Сергеем Сергеевичем, который сам принял крещение незадолго перед этим, а вслед за ним – его жена, Наталья Зембатова.) В своем качестве церковно-верующей Рената покорностью не отличалась. Помню, как, возвращаясь с ночного пасхального бдения с горсткой общих друзей, она вдруг ополчилась на включение Церковью в Священное писание “Песни Песней”, по ее мнению, непозволительно эротичного текста. Вообще, к Ветхому Завету у нее было много претензий, что, пожалуй, типично для интеллигентных мирян в христианской среде. Но на любые укоры в недостаточной «ортодоксальности» и «церковности» она всегда твердила одно: “Я верю во Христа, я никуда от Него не уйду». Выше я уже обмолвилась, что тогда была целая череда крещений в нашем кругу. О таком времени прихода интеллигенции в Церковь, кстати, повествуется в сравнительно недавнем документально-публицистическом фильме Александра Архангельского под названием «Жара», не скажу, чтобы очень удачном… Крещения эти были как правило тайные, часто даже не в храмах, а на дому, силами священников, готовых подвергать себя риску репрессий со стороны покорного государству священноначалия. Церковная купель была почти всегда недоступна, в отличие от ванной комнаты в квартире и в ней тазика с освящённой водицей. «Мы все обливанцы», – говаривала помянутая мною выше жена Аверинцева (тоже филолог).

Войдя в область богословского знания, Рената между тем оставалась в философском отношении адептом и безупречным носителем логического мышления. Она была почитательницей Канта, именно за то, что он дал образец философского логического дискурса. Философский факультет МГУ, который она окончила (кстати, по мере сил избегая вступления в комсомол), пошёл ей впрок, хотя ее умственная проницательность сразу позволила выйти далеко за пределы того, чему там учили. Природу советского режима, дочь репрессированного и расстрелянного партийного деятеля, она поняла очень рано. Мать ее, как жену «врага народа», надолго упекли в лагерь и ссылку, и в девять лет Рената осталась в полной нищете на попечении такой же нищей няни (об этом ее собственный рассказ можно прочесть в интервью, которое она дала журналу «Нескучный сад», 2011, № 7). Мать ее, чудесная женщина из питерских немцев (чей отец владел мастерской музыкальных инструментов), только после массовой реабилитации вернулась к дочери в Москву, где ей дали квартиру как жене расстрелянного и пострадавшей. О Ренатиной матери Марине Фридриховнеу меня сохранились самые теплые, я бы сказала, нежные, воспоминания – ее доброта, мягкость в обращении с людьми, гостеприимство, объектом которого постоянно была и я, нередко остававшаяся на ночёвку, ее золотые руки огородницы, швеи и кулинарки, «старорежимная» воспитанность и образованность – незабываемы.

О чем рассказать еще? Хочется вспомнить, – с улыбкой и с грустью о невозвратном – как мы с ней вместе путешествовали. Однажды – по Святой земле (где нам потом удалось побывать еще, но уже порознь). А тогда мы были втроем –- к нам присоединилась Юлия Вячеславовна Ушакова, моя подруга Ляля из Воронежа, впоследствии тарейший преподаватель Воронежской духовной семинарии, а по образованию филолог-англист. И принимала нас переехавшая в Израиль из Москвы писательница, переводчица и правозащитница – а для нас с Ренатой близкий друг – Майя Александровна Улановская. И еще приглашала к себе не менее гостеприимная, в прошлом руководительница диссертацией Ляли, в Израиле же – видный общественный деятель: Эсфирь Исааковна Айзенштадт. Знакомил нас со святынями и достопримечательностями замечательный, с моей точки зрения, экскурсовод, бывший ленинградский гуманитарий, обратившийся к своим истокам – в иудаизм, но обученный экскурсионной программе в христианском (католическом) центре. Он водил нас по Галилее, потом по Иерусалиму, конечно, ко Гробу Господню и в Гефсиманский сад. Он переносил нас своими пояснениями непосредственно в демонстрируемую эпоху, побуждая жить синхронно с ее событиями, как бы не зная, что будет потом, чем увенчается судьба Иисуса Галилеяина, одного из многих, той порою бродивших в этих краях, раввинов, учителей жизни, – не подкреплял наши непосредственные впечатления от увиденного и услышанного из его уст ссылками на цитаты из Ветхого и Нового Завета. Я была потрясена таким способом «погружения» в Священную историю, как будто побывала в этих местах еще до крестной смерти и Воскресения Христа и разделяю неведение тех, кому только предстоит всё это узнать и сделать свой выбор между верой и неверием в Него. Но Рената, пламенея образом Спасителя, была возмущена такой непочтительной «подачей материала»: «Он не смеет рассказывать о Нём просто как о человеке, одном из многих, это намеренное кощунство!» Как бы то ни было, вместе нам было очень хорошо, тепло и радостно.

А еще до этого, в 1968 голу мы в тесной приятельской компании поездили на разных видах транспорта, включая лодки и автостоп, по русскому Северу, и запомнилось, как во впечатления от красот тамошней природы и привлекательного своеобразия местных жителей контрапунктом вклинивались долетавшие до нас известия о вторжении советских войск в Чехословакию… Третье же наше совместное с Ренатой путешествие –  в Пушкинские Горы, в Михайловское, – было удивительно удачным. Я получила тогда «Новую Пушкинскую премию», которую присуждал ближний круг ценимого мною писателя Андрея Битов, кому я как критик уделяла немало внимания. Одной из премиальных наград был двухнедельный, кажется, срок зимнего проживания в Пушкинском заповеднике, притом в расчете на двух человек с отдельным для них номером и общей для обитателей корпуса кухней, где всяк готовил себе еду самостоятельно. «Рената, едем со мной!» – говорю я, и она тут же соглашается. Мы с нею в быту не всегда уживались, порой препирались по пустякам. Но в тот раз сопребывание было совершенно идиллическим. Мы исходили всю округу, невзирая на морозы. Посещали и лекции, а главное, памятуя, что эти блага предоставлены нам для работы, обсуждали и писали добавочный полемический кусок к нашей ранее законченной статье о Владимире Соловьеве, защищая его, Ренатиного кумира, от несправедливых, как нам казалось, оценок в незадолго до этого вышедших исследованиях. Это был последний наш соавторский труд, не считая журнальных реплик (например, в защиту несправедливо гонимого после пожара в здании ИНИОНа его директора Юрия Сергеевича Пивоварова). Идиллия кончилась тем, что меня свалил грипп с сорокаградусной температурой, но с помощью Ренаты я благополучно добралась домой в Москву, а она, к счастью, не заразилась. «Соловьевские» же страницы, сочиненные в Михайловском, пригодились в нашем итоговом, можно сказать, сборнике исследований и эссе: Гальцева Р., Роднянская И.. К портретам русских мыслителей. – М., 2012 (тематически от А.С. Пушкина до А.С. Солженицына).

«Атмосферически» Рената была солнечной. От нее исходила упорная тяга к жизни, благодарность за жизнь, и никогда – уныние. Между тем, ее жизненная стезя была куда как порожиста, полна испытаний и даже травм. Не говоря уже о сиротливом детстве, многое другое складывалось не лучшим образом. Несмотря на восхищение, возбуждаемое ею у «сильного пола», ее замужества обрывались, так и не утолив ее жажду любить и быть любимой. Разрыв с единственным сыном, горечь от его житейской «маргинализации», вопреки унаследованным от матери немалым дарованиям, – всё это так и осталось не залеченным… С самым родным и любимым ею в последние годы жизни существом, заброшенной волей судьбы в Израиль правнучкой, в которой Рената ощущала преемницу своего внутреннего мира, она виделась очень редко, и лелеемая в предчувствии конца мечта её о свидании с Соней так и не сбылась. Еще ее терзало в последние годы преувеличенное, как казалось мне, чувство «неискупимой вины» перед матерью – вины за то, что, насыщенно живя творческой, интеллектуальной и светской жизнью в отвлечении от домашних перипетий, она не успевала уделять того дочернего тепла, которое могла бы ожидать от нее эта настрадавшаяся и самоотверженная старая женщина. Но кто из нас не чувствует подобной вины перед покойными родителями (я, например, – перед отцом)?

А я сейчас думаю о своих вольных или невольных провинностях перед ней. Несмотря на то, что во многих кардинальных вещах мы понимали друг друга и были единодушны с первого намека, с полуслова, иначе были бы невозможны не только дружба, но и соавторство, – спорили мы тоже немало и страстно. Главным полем для споров была литература. Я в силу основного профессионального интереса жила внутри ее актуального движения и, как меня укорял один видный собрат по цеху, «коленопреклонялась перед талантами», внутри этого движения примечаемыми. Рената же в своихпредпочтениях почти целиком оставалась в мире литературной классики, к новоявленным творениям относилась недоверчиво или скептически и считала многие мои одобрительные оценки неосмотрительно преувеличенными (хотя у нее среди современников были всё же любимцы – например, из поэтов Александр Кушнер). Упрекала меня за то, что я, дескать, терпимо отношусь к изображению безобразного и отсутствию стыдливости в новейших сочинениях. Такого рода расхождения ни разу не приводили к примирительному компромиссу, если только в перепалке невзначай не всплывало имя Пушкина, заливавшее пламя спора потоками совместных восторгов. Эти несогласия у меня не вызывали ощутимого осадка, но у нее накапливалось раздражение и ранило ее, к чему я была недостаточно чутка. Уже под самый конец, перед своим уходом, она не просто жаловалась, а страдальчески оскорблялась тем, что часто я полуавтоматически начинала в диалогах с нею ответные реплики со слова «нет»: «Нет, Рената, послушай…» А я всякий раз забывала о запрете на это словечко и мучила ее не шутя. Камне теперь совестно за эти никчемушные «нет»! Я слишком плохо понимала, что ее чувствительность к преткновениям в общении всё нарастала от ощущения того, что прежняя полнота ее возможностей постепенно тает. (Возможно так же будет – и уже происходит – со мной, с моей памятью, моими контактами; кто-нибудь пожалеет ли меня?).

Можно и не говорить, что после разлуки с Ренатой в моей доживаемой жизни образовалась не восполнимая ничем пустота. Тверда ли наша вера в загробное свидание?

Декабрь 2021 года