Анна Маркина много лет говорит о своём эстетическом идеале – о стихах, не скатывающихся в попсовость и в то же время обращённых к человеку, дарящих ему утешение и защиту в минуты отчаяния, — «поэзия с человеческим лицом», по определению Елены Погорелой. Такая позиция заложена в основание журнала «Формаслов», появившегося в 2019-м, где Маркина – сооснователь; такое авторское кредо объясняется в статье Маркиной о «звуковой организации в современной поэзии»; можно с уверенностью сказать, что оно стало фундаментом и её новой книги «Осветление». Сколько бы ни говорилось о том, что стихотворчество всегда имеет адресата, истинная поэзия же не обращена ни к кому или к высшему Никому, — эта книга сама по себе будто доказательство, что бывает и по-другому, и один из лучших образцов такого жанра, «ясный ключик к жизни тленной». Отстаивая в современной поэзии метаболу – я всё же не могу не признать плодотворную роль маркинских метафор, сравнений, когда каждый интонационный жест полон не только волшебства, но и объясняющей силы; возможность дать человеку непрочному, переживающему, ранимому либо образный идентификатор его состояния, либо маленькую палочку-выручалочку чуда сегодня дорогого стоит: «И я заново пряталась от темноты. / А тем временем в воздухе бледно-сыром / за окном проплывали киты». Ещё ценнее – и это в «Осветлении» не такая уж редкость – прямая перспектива выхода из отчаяния: «…мы когда-нибудь это все перележим / да и с богом пойдем на поправку». Читаешь: «Ах, человечек тонкий, / Если бы жизнь другая / И по тебе не топали / Болотными сапогами? / Был бы ты полнокровной / Черточкой меж слогами, / Что образуют слово / Над хлебными берегами, / А не больным трехзвучьем / Бешеных сторожих, / Жердочкой перекрученной, / Брошенной под чужих» — и веришь, что это сказано без фальши, но с той силой, которая позволяет и справиться с собственным состоянием, и направить импульс на другого. А ещё эта книга полна альтернативных историй, задействующих и фольклор, и классическую литературу, но имеющих самоцелью всё ту же эмпатию: «Говорит, что не погасло, / не потух огонь зажженный. — / Веришь, Маша? Будет сказка. — / Как не верить, медвежонок». Но лучшие моменты в книге всё же — когда эти самоцель и адресация перерастают самое себя и становятся музыкой – дикой, неадресованной: «На станции, в тылу платформы сонной, / палят, палят минуты окаянные. / Все боль и свет без имени. Не я, не мы, / а призрак счастья, пение пионов. Сияние, не мы, не мы, сияние, / подкожное цветенье диких роз…». Не адресованной человеку (даже хрупкому и «тонкому»), его боли – а перерастающей интенцию и, может быть, оттого действующей особенно сильно. А сказка, конечно, будет: как не верить.

 

С Анной Маркиной мы поговорили о даре эмпатии, о книге как арт-объекте, о читателях-танках и жизни журнала «Формаслов».

— Аня, расскажи, пожалуйста, о новой книге.

— «Осветление» — это сборник, в который вошли стихотворения последних пяти лет. Я — скупой автор (почти рыцарь пера и топора), пишу мало и долго, еще меньше показываю и публикую. Вот, набралось полсотни текстов. Если первая книга («Кисточка из пони») была написана на сломе юности, из ощущения внутреннего перелома от столкновения со смертью, потерями, разочарованиями, и часто уходила в иронию и игру, чтобы справиться с чувством безысходности, то вторая книга получилась, скорее, про свет, который закрывает внутренние дыры (название выбрано соответствующее), про движение от черного к белому.

 

— Книга интересно издана: в ней много фотографий…

— Мне нравятся книги в твердых переплетах. Они долговечнее и солиднее, не страдают при перевозках, а на полках — стоят себе и стоят, подтянутые крепыши. Но в 7БЦ обычно печатают от 100 страниц. Стихов на такой объем не набиралось: я стала придумывать, чем занять оставшееся место. То есть сама идея — попросить черно-белые работы у фотографов, за которыми я слежу, явилась следствием необходимости, но в итоге, как часто бывает со спонтанными идеями, стала отличным решением.

Большая часть работ взята у новосибирского фотографа Вячеслава Ковалевича, который потрясающе снимает портреты, и у поэта Андрея Гришаева, который умеет выхватывать из повседневности просто магические моменты. И по несколько фотографий я попросила у Сати Овакимян — ей здорово удаются городские пейзажи, Людмилы Калягиной — у нее есть серия фотографий с силуэтами людей на морском побережье, у Светланы Хромовой, у которой неживые предметы просто-таки очеловечиваются, и у Соши Грухиной — она интересно фотографирует подростков.

В итоге фотографии были подобраны так, что лексически они перекликаются со стихами, оттеняют их и дополняют. А черно-белые изображения визуально подчеркивают концепцию книги: без тьмы нет света.

 

— Этот креативный подход к изданию сборника был свойственен тебе и при работе с предыдущим твоим детищем, «Кисточка из пони». Как я уже писал в рецензии на него, тот сборник состоял из разделов, озаглавленных в иронично-игровом стиле (что коррелировало и с названием книги) и иллюстрирован Михаилом Гусевым, — и в этом смысле является любовно сделанным артефактом, который приятно держать в руках, что не такое уж частое явление на фоне современного книгоиздания. Что говорит в тебе – редакторская усталость от скучно оформленных книжек или больше желание выделиться на их фоне?

— Мне нравится, когда книга становится арт-объектом. В нашем издательстве мы стараемся все книги делать так — с индивидуальным проектом верстки, с креативными обложками, с визиткой в интернете. Мне кажется забавным, когда тонкие одинаково сверстанные поэтические книжки под серийными одинаковыми обложками позиционируются как мерило вкуса и хорошего тона. Мне ясно, что такой внешний вид — следствие экономии средств, времени и нервов издателя, а никак не дитя любви к творческому производству. Нет, конечно, ничего плохого в сериях, но лично мне приятно читать во всех отношениях нерядовые книги. И заниматься оформлением собственных книг мне нравится, тем более что что со времен открытия издательства я прокачалась в дизайне и верстке.

 

— Ты, мне кажется, нехило «прокачалась» и в лирической эмпатии. Ноты утешения, обращенного к человеку, слышатся в твоих стихах. Сознательно ли ты шла к такой эстетической позиции или это всегда было твоим свойством?

— Я не уверена, что это про эстетику. Это больше про свойства личности и мировоззрение. Мы недавно в рамках школы писательского мастерства Фонда СЭИП в Петербурге обсуждали роман, который скоро выйдет в крупном издательстве. Он по атмосфере был как большая серая комната со стенами из гипсокартона, в которой урод на уроде сидит и уродом погоняет. С точки зрения композиционно-стилевого решения там все было грамотно. По моему ощущению, не хватало одного — глубины погружения в человека. Мне кажется, в России невозможен большой писатель, не испытывающий подлинного сострадания к своим героям и обществу. С какой любовью написан несчастный слабенький Башмачкин или пустовато-масляный Манилов, с какой сердечностью выведен Обломов, который многим школьникам сейчас кажется вялой воблой! И даже жадный, трусливый Василиса напоминает Тараса Бульбу своими «пушистыми усами» — хотя это сравнение, казалось бы, по духу антонимично всему его образу. Потому что для Гоголя, Гончарова, Булгакова люди — это не плоская черная пластинка, которая играет заведенную мелодию, это что-то гораздо более объёмное.

 

— Тогда ещё немного про «объёмное» — но применительно к миру твоих стихов. Он страшный, но стремящийся к свету, и твой лирический герой словно пытается поставить на место то, что пытается разрушить движение хаоса. «инфоливень гудит инфоливень идет / и весь мир пеленой занавешен / ты под ливнем спокойно сидишь идиот / потому что твой взгляд обращенный вперед / белоснежную правду еще узнает / в облаках и цветенье черешен». Что помогает тебе верить в «белоснежную правду» и в «цветенье черешен» среди того угрожающего инфоливня, под которым ты ежедневно находишься, в том числе и как редактор?

— Надо сказать, надежда живет во мне в умеренных количествах. В студенчестве я увлекалась Сартром. «Тошнота» от всего и отчаянье по этому поводу, ощущение отдельности от мира — это, на самом деле, очень привлекательное для молодости состояние. Но там оно и должно оставаться. Дальше — пребывание в нем становится маркером инфантильности. Да и вообще… жить в бесконечной тошноте как-то невесело. Гораздо полноценнее получается жить с верой в то, что мире есть место для правды и лучшей жизни. Это рациональный вывод — самозаданная для себя система координат, в которой ты знаешь куда и зачем двигаешься, а не топчешься на месте, выкрикивая: «Мир — боль».

 

— Ты сказала про «рациональный вывод». По моим ощущениям, тебе вообще не чужда рациональная картина мира — от научного подхода к мирозданию, иногда напоминающего о поэзии Алексея Парщикова: «Нейроны держат на весу / работу в мысленном лесу. / Там ветер ходит без умолку», — до нот откровенного практицизма: «Ты арендуешь этот свет и лень / не оплатить», «Поэтому жизнь ипотечную / Помедленней лучше гасить»…

— Рациональность — это свойство моего мышления, и конечно, отзвуки его отовсюду лезут, как опята из пня.

 

— А как твоя профессия репетитора сочетается с литератором в тебе?

— Живут они себе независимо, как добрые соседи. С той лишь разницей, что у меня занятия — не только про правила и спряжения, но и про творчество; и детям, и родителям, как правило, нравится такой подход. Поскольку я давно этим занимаюсь и каждый год просятся старые и новые ученики, а работы разного толка у меня всегда через край, я могу себе позволить брать только тех ребят, с которыми интересно. Раньше было всякое — и неадекватные родители, и дети, которые едут по тебе как танки, — потом двое суток после них лежишь раздавленная и в потолок смотришь. А сейчас просто идеально все складывается.

 

— Кстати, читатели тоже иногда любят проехаться по тебе, «как танки». В 2016 году твои стихи оказались в центре оживленной литературной дискуссии в клубе «Стихотворный Бегемот». Вот как об этом пишет Владимир Пряхин в «НГ Ex Libris»: «…обнаружились и такие слушатели, которые потребовали отыскать в предлагаемых стихах и предъявить читателю некое “откровение”. Осталось неясным, какое именно откровение было затребовано — философское, художественное, мистическое или иное. В ответ прозвучали возражения других слушателей, которые с большим энтузиазмом принимали поэзию Анны и неоднократно заполняли паузы между стихотворениями аплодисментами». Что вызвало их раздражение тогда? Часто ли ты сталкиваешься с такими непримиримыми слушателями и, если да, выработала ли какой-то формат коммуникации с ними?

— Это был прекрасный авторский вечер. Прекрасен он был тем, что он был самый ужасный за всю мою жизнь. Так сказать, дно всех вечеров. Во-первых, люди пришли в клуб не на меня, а на Кублановского, но Кублановский заболел в последний момент, и Коля Милешкин, организовавший вечер, заткнул мной дырку. То есть публика сразу была несколько разочарована неожиданностью замены. А во-вторых, почему-то в зал набилась толпа графоманов, которые топали ногами, требовали от меня какого-то откровения, почему-то как у Давида Самойлова, и вообще освободить незаслуженно занятое место, чтобы они могли почитать свое. Причем они вначале топали ногами, а потом мне же и дарили свои книжки, где «вдохновение» рифмовалось с «откровением», а «ушел» с «пошел». Это был первый для меня такой опыт, и я очень растерялась. Хотя для «Стихотворного бегемота» — это редкость, обычно в клубе проходят классные мероприятия и ничего такого не бывает, а Коля — самозабвенный организатор.

Зато теперь я очень спокойно отношусь к концертным неудачам. Например, как-то на вечере в доме престарелых, где мы выступали с #белкойвкедах, нам пришлось читать стихи под стук бильярдных шаров, потому что в соседней комнате как раз установили бильярд и все обитатели дома мужского пола ушли гонять шары. Остались одни бабушки, но они ничего не читали, кроме Рубальской, и мало что понимали из озвученного нами, им было душно и капризно, и в какой-то момент две бабушки в заднем ряду даже переливчато захрапели.

В общем, всякое бывает, но чаще выступления проходят хорошо, конечно.

 

— Здорово, что ты не только относишься к этим историям с иронией, но и умеешь описать их как прозаик. Кстати, ты ведь много лет пишешь роман. Чем поразишь читателя? И почему села за прозу?

— Я писала прозу всегда, просто очень медленно, замахиваясь на большой объем, и не дописывала. Хотя несколько рассказов моих опубликовано. А вот роман, над которым работаю уже пятый год, меня так и не отпускает. Это сложная история, основанная на реальном уголовном деле, прогремевшем лет десять назад. Меня саму интересует стилистически выпуклая, экспериментальная проза. Только ее обычно сложно читать. Мне было интересно попробовать написать метамодернистский текст, который будет, с одной стороны, лиричен и разнообразен, проникнут поэтическими интонациями, с другой стороны, с увлекательным сюжетом, детективной интригой и любовной линией, да еще и в атмосфере триллера. Надеюсь скоро его закончить.

 

— Ты также автор детской прозы «Сиррекот, или Зефировая гора». Вот как о ней пишут критики: «Представим, что вместе на одних книжных страницах сошлись бы персонажи ОБЭРИУтов и Антуана де Сент-Экзюпери, Александра Волкова и Пастернака. Близкие литературные родственники Маленького Принца и Волшебника Изумрудного Города, доктора Живаго и Кольки Панкина из одноименного рассказа» (А. Евсюков). В чем для тебя специфика работы с детской литературой? И не думала ли продолжить эту деятельность?

— В детской литературе главное не пытаться опуститься до уровня ребенка. Надо, наоборот, до него приподняться. Хорошая детская литература — это разговор о важных вещах (Сиррекот любит повторять, что надо говорить только о важных вещах — но у взрослых это редко получается) без примесей, без всякой ржавчины. Мне нравится такой способ говорения — только времени на все не хватает. Но вообще у меня начата большая подростковая антиутопия.

 

— Ты довольно активно выступаешь и как критик: твоему перу принадлежит статья о «звуковой организации в современной поэзии», активно ведешь семинары — от Фонда СЭИП до Всероссийской премии имени Левитова… Какие правила разговора о стихах выработала для себя?

— Я, к сожалению, не так давно и не так активно занимаюсь критикой, как могла бы. Но в целом в последние годы меня стало интересовать это направление развития.

Мне, конечно, нравится глубокий, внимательный и спокойный разговор. Но глубину нельзя взять себе за правило. Либо получается в моменте, либо нет.

А вот то, что вполне возможно контролировать, — это тон высказывания. Я была сама участником десятков семинаров. Добрая треть из них была бессмысленна и беспощадна.

Так вот, мне кажется, что хуже всего, когда руководитель воспринимает семинариста как свежую говядину, из которой он понаделает сейчас фарша и слепит котлету нужной формы, такую, какая ему самому нравится. Я вообще по жизни исповедую «ненасильственное общение». Это термин Маршала Розенберга, американского психолога, писателя и медиатора — он был специалистом в решении вопросов межличностного общения, помогал договариваться сторонам, участвовавшим в военных конфликтах, помогал решать вопросы расовой дискриминации в школах и много чем еще занимался. Есть ролики на ютубе, где он сидит с двумя перчатками — жирафьей и шакальей. И жираф показывает, как надо правильно общаться, с пользой для всех участников процесса, а шакал — как не надо, как говорить через насилие. Это для меня очень важно, и в критике тоже — быть жирафом и уметь слышать другого, а не просто шакальи зубы показывать с видом собственного превосходства.

 

— Одна из твоих главных единомышленниц — поэт Евгения Баранова, соредактор вместе с тобой журнала «Формаслов». Расскажи немного о Жене и о том, как протекает работа с ней.

— Не одна из главных, а, определенно, главная. Женя Баранова для меня — подарок судьбы. Редко так везет, чтобы человек был талантливым, умным, красивым, интересным, работоспособным и при этом всем еще и порядочным. В Жене это все есть. Мы с ней удивительно подходим для совместной работы и дружбы — как будто две соседних частицы пазла огромного полотна соединили в Одессе, когда мы познакомились шесть лет назад. Поэтому вокруг нас все расцветает и разрастается последние годы — люди будто бы чувствуют, что это черноземная почва, позволю себе немного пафоса, территория правды… Мы стараемся, чтобы к нам не прирастала всякая плесень и гниль. Проявляя гибкость и открытость, мы, тем не менее, в каких-то убеждениях остаемся жесткими и не идем на компромиссы с совестью. Поэтому, мне кажется, вокруг нас собралось так много людей, которые подолгу работают на волонтерских началах в нашем проекте и делают его лучше.

 

— Тогда заключительный вопрос: как поживает «Формаслов», что в планах у проекта?

— У нас только что был юбилей. Нам исполнилось два года, и за это время мы выпустили уже более 50 номеров. Даже поверить сложно: 50 полноценных номеров с поэзией, прозой, детлитом и критикой, публицистикой. Ни разу мы не сдвинули дату выхода номера, ни разу не пропустили. Хоть снег, хоть зной — «Формаслов» выходит каждого 1-го и 15-го числа каждого месяца.

Издательству чуть больше года. В ближайших планах у нас выпустить несколько книг молодых авторов. Открыли эту серию мое «Осветление» и дебютный сборник Александры Герасимовой «Метрика», в ноябре, среди прочих планов, дебютный сборник Алексея Колесниченко, а под конец года выйдет веселая, красочная книжка Ани Долгаревой для детей и взрослых про Кота Феликса Феликолепного, а после этого, уже совсем скоро, — новая книга Жени Барановой.

А идей у нас, как всегда— целое море, но пока что припрячу на дне самые тяжелые камешки наших планов. Мы готовим еще много всего интересного.