Эта моя заметка – сугубо читательская. Роман «Мастер и Маргарита» никогда не занимал в моем пристрастии к М.А.Булгакову привилегированного места; «Белая гвардия» и «Записки покойника» стоят у меня впереди. Вместе с тем я не принимаю клерикальной критики романа, широко распространенной в узких иерейских кругах. «Теология» Михаила Афанасьевича (напомню; сына богослова и автора, в подобных вещах осведомленного) – вопрос по-своему интересный, но перекрываемый верховным торжеством художественной свободы, благодаря которой роман обаял несколько читательских поколений, оказав на них и – далеко не худшее – духовное влияние.

Меня как человека, перечитывающего Четвероевангелие регулярно (вот и нынче, великим постом), тоже не могут не раздражать те или иные сентенции и действия Иешуа Га-Ноцри (чисто эстетический аспект – и он в пользу Первоисточника); но, по-моему, иерусалимские главы в окончательном тексте романа получились вовсе не «Евангелием от Воланда» (то есть от монументализированного дьявола), а скорей уж – непреднамеренно – «Евангелием от Ария» (знаменитого ересиарха IV в., в области христологии отрицавшего несотворенность Сына и Его безначальность, следственно, богочеловечность Иисуса, который, огрублено говоря, представал неким «особым», не лишенным богоподобия Человеком, а не вочеловечившимся Богом). В романе так оно и есть. Иешуа не лишен некоторых атрибутов этой сверхчеловеческой «особости»; он не просто «учитель жизни» («бродячий философ»); от него исходит целительная сила (так сказать, «прана»), чтобы излечить Пилата от мигрени, ему не требуется даже прикосновения к болящему (вспомним кровоточивую, намерено прикоснувшуюся к одежде Христа, Который тут же почувствовал, что из Него изошла «сила»), он читает мысли собеседника, а не только проницает его тонкой наблюдательностью (изнемогающему от боли Пилату: «…ты малодушно помышляешь о смерти…»); в мистическом финале Иешуа участвует в вышнем решении о посмертной судьбе Мастера и т. п.

Можно отметить неслучайное совпадение облика и речей Иешуа с тенденциями в протестантской теологии, переживавшей в конце девятнадцатого и в двадцатом веке сильное брожение и обновление; с одной стороны, – сходство с либеральными ее течениями, с другой – с суровой «диалектической теологией», противопоставляющей застывшую «религию» (в романе – иудейство Каифы) – живой, в сущности, адогматической «вере».

Мне не выпадало профессионально бродить в лабиринтах булгаковедения, я не знаю, есть ли основательные труды (кроме категорических суждений о. Андрея Кураева) на счет означенной выше темы. Не знаю даже (переходя к другому вопросу) последних выводов текстологов о том, считать ли текст романа, публикуемый в основных разделах собраний сочинений писателя, дефинитивным, – ведь Булгаков, насколько известно, не расставался со своим романом до конца дней.

Повторю. Моя непосредственно читательская заметка рождена заминкой, загвоздкой – если угодно, охотничьей стойкой, – перед лицом одной из подробностей, влекущей к гипотезе с серьезными последствиями.

Булгаков в главах Страстной седмицы пунктирно, но упорно выстраивает свою художественную версию событий, оспаривая традиционную евангельскую. Мы узнаём со слов самого допрашиваемого Иешуа, что никакого торжественного его входа в Иерусалим на осляти под клики толпы на было; он пришел в город пешком, в сопровождении единственного ученика Левия Матвея, а прочее – выдумки народной молвы (видимо, разгоряченной ожиданием прихода Мессии именно в этот срок, как упоминает повествователь в другом месте). Казнь приговоренных совершается через повешение на крестах (такой вариант тоже мог в принципе применяться римлянами), а не через распятие гвоздями, что сразу опровергает не только возможные записи путаника Левия Матвея (ап. Матфея), но и других евангелистов, по чьему свидетельству воскресший Иисус показывал им «язвы гвоздиные» на руках и ногах. Пилат сам объявляет толпе, зрителям казни, что к помилованию предназначен разбойник Вар-Раван (Варавва), а не спрашивает толпу о ее выборе и не слышит в ответ ее воплей «Распни!» по адресу Иешуа, – чем снимается полностью вина с собравшихся (ср. «Кровь Его на нас и на детях наших!» – а Булгакова не раз обвиняли в нотках антисемитизма) и целиком возлагается на Пилата, в припадке страха перед верховной римской властью подписавшего смертный приговор. Наконец, отметается даже иудейская версия (кажется, нашедшая отражение и в Талмуде) о том, что тело Иисуса было выкрадено Его учениками: такая попытка, совершенная Левием, вовремя пресечена, и Пилат отдает приказание начальнику тайной страже Афранию (мы не сразу узнаем имя последнего – таинственного гостя, скрывающего лицо под капюшоном): «… во избежание каких-нибудь сюрпризов … я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли всех трех казненных и похоронить их в тайне, чтобы о них больше не было ни слуху ни духу». Казалось бы, всё кончено.

Но как бы в продолжение собственной версии событий повествователь дает (далеко не сразу, в очередной иерусалимской главе) ответное слово Афранию, который, как мы могли уже не раз убедиться, видит своего начальника насквозь и угадывает его желания, освобождая того от необходимости их высказывать впрямую. Из этого ответа-отчета узнаём, что тела погребены, завернутые в хитоны, что руководил этим ближайший помощник Афрания Толмай, допустивший и Левия к процедуре погребения (тут, между прочим, выясняется, что такое решение Афраниева агента – должно быть, участвовавшего и в ликвидации Иуды, – совпало с невысказанным желанием самого Пилата) и, наконец, что: «на пальцы погребаемым были надеты кольца: Иешуа с одной нарезкой, Дисмасу с двумя и Гестасу с тремя. Яма закрыта, завалена камнями. Опознавательные знаки Толмаю известны» (выделено мной. – И.Р.; замечу, что, вероятно, знаки известны и Левию, там присутствовавшему). Чрезвычайно довольный отчетом своего собеседника и щедро награждающий его Пилат добавляет: «Прошу завтра прислать мне Толмая, объявить ему заранее, что я доволен им…» О чем станет говорит Пилат на следующий день с Толмаем (уж никак не о своем поощрительном одобрении, о коем ведь объявлено заранее)? Этого мы никогда не узнаем. Да и в разговоре Пилата с Левием после ухода Афрания – ни слова больше о погребенных, о телах их… Нить обрывается. Мы имеем полное право заключить о каком-то задуманном, но не исполненном сюжетном намерении автора.

Уже давно, при первом серьезном перечитывании романа, я задержала внимание на этих кольцах. Они позволяли бы организовать исчезновение тела без труда опознаваемого Иешуа, а значит, распустить слух о его воскрешении (подобно тому, как Пилат намекаетлучшему из секретных агентов всех времен и народов на непременную желательность слуха о самоубийстве будто бы раскаявшегося Иуды). Это был бы нанесенный ненавистному Каифе удар, почище скандала с Иудиными сребрениками, подброшенными в его, Каифу, резиденцию.

И это была бы окончательная и самая решительная ревизия евангельского повествования, кульминационная точка всех предшествовавших ревизий. Поручено это было бы самому Толмаю или Левию под присмотром оного, сказать нельзя, – но именно таково могло стать содержание не воплотившегося в тексте эпизода. Ведь все эти тяжкие часы Пилат охвачен одной заботой – убежать от мысли о подписанном им из страха смертном приговоре тому, кого хотел бы видеть спутником всей оставшейся жизни, вытеснить эту мысль хлопотами (как он сам понимает в тоске – мелкими) о мщении тем лицам, кто разделяет с ним его вину. Доносчик Иуда получает свое, но Каифа, судя по яростному накалу сцены, которая произошла перед совещанием Синедриона между ним и прокуратором как смертельными врагами, в глазах Пилата еще не вполне повержен.

Теперь, когда к юбилею М.А. Булгакова фонд «Нового мира» возбудил прилив интереса к его сочинениям, я невольно вернулась к своим невысказанным предположениям и торопливо (не заглядывая в черновики романа) стала искать косвенных им подтверждений в тексте, который под рукой. Для этого пришлось вернуться от «обрыва нити» немного назад. Пока собирался в полном составе Синедрион, «прокуратор в затененной от солнца <…> комнате имел свидание с каким-то человеком, лицо которого было наполовину прикрыто капюшоном, хотя в комнате лучи солнца и не могли его беспокоить». (Теперь мы знаем, что это был Афраний.) «Свидание это было чрезвычайно кратко. Прокуратор тихо сказал человеку несколько слов, после чего тот удалился…» Потом автор напомнит об этой беседе: в кавалькаде с казнимыми и военной охраной ехал и «тот самый человек, с которым Пилат имел мимолетное совещание в затененной солнцем комнате во дворце». Заметим, что беседа эта уже названа «совещанием», пусть мимолетным. И о ней будет настойчиво помянуто еще раз. О чем же совещались? Не об операции с Иудой – о ней состоялся подробный разговор впоследствии, где была обговорена и его роль в отмщении Каифе. Можно, конечно, предположить, что «несколько слов» заключали указание не длить мучений казнимых, добив их по прошествии определенного времени, – это исполнил палач через посредство того же человека в капюшоне, наблюдавшего за ходом казни. Но слишком долги и ужасны были те муки, – и сдается, что распоряжение Афрания исполнителям казни, данное перед самой грозой, – не прямой результат уговора с Пилатом, а импровизация его, Афрания, здравого смысла (а что это будет угодно хозяину, он, разумеется, понимал). Все-таки – не о перспективе ли и средствах опознания тел договорились с полуслова они в затемненной комнате? Слишком схоже грядущее сообщение Афрания на эту тему с подробным отчетом о поставленной и выполненной задаче.

Если моя гипотеза верна, несколько неожиданно из нее вытекает, что, по этой версии, именно Пилат осуществил перелом мировой истории, – ибо христианство, ставшее таковым в ней поворотом, не могло родиться иначе, как из веры во Христа Воскресшего (иначе вера наша бесплодна, говорит апостол Павел). Движимый мщением, не избывший вины Пилат – инициатор подложного, фейкового Воскресения? Величайший и эффективнейший из мировых обманщиков?

Нет, Михаил Булгаков этого не написал. Слава Богу, не написал. Потому что, с точки зрения человека, считающегося с учением Церкви, «если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем» (Мф.: 12, 32). Мнимое воскресение – это именно хула на Св. Духа, чьим участием совершилось Воскресение истинное. Что бы ни писал Булгаков о бродячем философе-утописте (слово «утопический» – не единственный ли языковый анахронизм, допущенный автором иерусалимских глав?), отдавая ему частицу притягательности евангельского образа Христа, – он, свободный художник, был в своем праве и не совершал той непростительной хулы, которую мог бы совершить, если бы…

Что его остановило? Осознание нежеланных выводов из логики, замаячившей было версии или необратимый приступ болезни, ставший в этом случае милосердным орудием Провидения? Не мне судить.

Я посвящаю этот небольшой очерк памяти Серафимы Алексеевны Марковой (1939 –2015), автору книжки: «Последний, закатный роман» Михаила Булгакова (М. 2011), финальные, самые главные разделы которой московский Музей М.А. Булгакова еще не успел опубликовать – хотя обещает. Она, уроженка калужского села под городком Ферзиково и жительница этого городка, отставная журналистка районной газеты, в невыносимых бытовых условиях занимавшаяся литературоведением и критикой, самодеятельный автор (отнесенный сочувственно Мариэттой Чудаковой к энтузиастам «народного булгаковедения»), вела долголетнюю переписку со мной, с тех пор, как ее первые рукописи попали в отдел критики «Нового мира» в годы моего заведования этим отделом. Она не могла уже вырваться вперед из своей провинциальной роли – слишком низким был бытовой старт, но была наделена поразительной интуицией, при отсутствии средств для ее полного писательского выражения. Сейчас мне важно вспомнить, что она считала Пилата главным героем булгаковского «закатного романа» («неожиданно для нас он вышел на первое место», – пишет она в неопубликованной пока главе о нем), а встречу Пилата и Га-Ноцри – духовным центром романа. Пусть эту интуицию спорно и опасно абсолютизировать, но что-то в ней есть проникновенно угаданное.

Серафима Алексеевна была на нешумной ферзиковской дороге насмерть сбита машиной, когда важнейшая часть ее труда прошла уже набор. Она нетерпеливо ждала выхода книги как самого важного события в жизни, забрасывая меня письмами. Но не дождалась. Неисповедимы пути Господни, с горьким изумлением думается мне. Но моя задача теперь – добиться выхода в свет издания.

Просмотр для печати

Об Авторе: Ирина Роднянская

Роднянская Ирина Бенционовна – критик и публицист. Окончила Московский библиотечный институт. Печатается как критик с 1956 г. Автор книг "Социология контркультуры" (в соавторстве с Ю.Н.Давыдовым. 1980), "Художник в поисках истины" (1989). "Литературное семилетие" (1994), "Книжный сад" (1995), "Движение литературы" (2006), "Мысли о поэзии в нулевые годы" (2010). Автор статей о современной литературе, русской классике, русской философии. Заведовала отделом критики журнала "Новый мир". Участвовала в создании знаменитой "Философской энциклопедии" вместе с Сергеем Аверинцевым, Ренатой Гальцевой, Юрием Поповым и другими. Лауреат премии Александра Солженицына за 2014 год. Входит в редколлегию журнала «Гостиная» (отдел критики).

• Публикации в Гостиной (17)