Мне показалось, что тень мелькнула на заборе. Я ещё постоял у окна в сумраке раннего утра, вглядываясь в полосатую плоскость, калитку с ненакинуой щеколдой… многое не виделось, а угадывалось привыкшим взглядом… и снова будто серо-лиловая тень мелькнула слева направо и растеклась в стволах сада и тёмных кустах. Что это? Я вышел на крылцо. Крепко пахло тополем. Значит, пришла весна – уже всё, обратно дороги нет. За ледоходом, за черёмухой, она сильно пахнет тополиными клейкими листьями – моя весна. Стало зябко от сырости, я вернулся в тамбур накинул тужурку и вернулся: не было никакой тени. Небо с заблудившимися вчера редкими барашками, они скоро проснутся и расстают в пространсве… я моргнул, и мне показалось, что в этот миг тень промелькнула! Что же это? Я стал таращить глаза, чтобы не моргать… точно, точно мы тут играли с ней в моргалки, когда под утро совершенно измождённые возвращались домой и опять целовались и целовались горячие и неудовлетворённые.

Она вдруг отталкивала меня и говорила: – Всё! Кто первый моргнёт, тот уходит! – мы жили по нашей улице через дом друг от друга… тогда мы начинали таращиться, как ненормальные, так что болели виски и сводило челюсти от напряжения. И вдруг оба прыскали, головы наши падали на плечо напротив, как у ласкающихся лошадей, и мы опять стискивали друг друга и начинали целоваться…

Однажды она мне сказала: – Ну, сколько можно!? Я боюсь… опять “погоди!” да опять “погоди!”. Вчера по радио снова говорили про интернациональный долг гражданина, опять война затевается… Ты не пойдёшь добровольцем? Я боюсь…

“Чегой -то мне добровольцем?” – внутренне вздрагивал я, и тоже холодок страха проскакивал в груди… Это само собой получалось добровольцем, когда все понуро говорят “да”, и ты понимаешь, что побежишь за всеми, если хоть на миг замешкаешься сделать шаг вперёд под взглядами тех, кто властно задаёт тебе этот вопрос…

– Нет, не пойду! – говорворю я внешне уверенно, – Чего я там потерял? – это уже наверное, я так убеждал себя, – не пойду, конечно! Это же добровольцы…

– Правда? Поклянись!

– Ну, что ты!? Так нельзя…

– Вот видишь! – она чуть отворачивала лицо в сторону, и я готов был чем угодно клясться, только чтобы она так не делала.

– Правда! Чего я там не видел… дед мне рассказывал, как перед войной… – я почувствовал как она напряглась, хотя не касался её, но взгляд упёршийся в мое лицо так остро колол, что слова невольно выскакивали быстее и быстрее: – К ним военком пришёл набирать добровольцев, они все в десятом были, и все сказали да и шагнули вперёд, а когда в назначенное время надо было явиться к военкомату, пришли только трое из двадцати одного…

– Воот! Вот! Поклянись сейчас же!.. – но я должен был договорить

– …и они трое так вот пошли добровольцами, а тех, кому ещё восемнадцать не исполнилось, через год призвали. А потом в сорок пятом или сорок шестом они решили собраться классом… и пришло только три человека…

– Тех, что тогда пошли добровольцами?

– Нет. Из тех троих только дед, двое тоже погибли…

– Всё. Никуда ты не пойдёшь!Тогда была война! Родину надо было спасать! А теперь интернациональный долг. Всё. – Когда она упиралась и решала что-то, бесполезно было спорить, доказывать, даже обсуждать..

– Значит, так: на следующей неделе мы расписываемся, я рожаю сына…

– Зачем сына? – перебиваю я с насмешкой. – Опять потом будешь про добровольцев! Что ты думаешь, это последняя война что-ли? Да, человечество всё время воюет, ты знаешь, сколько мирных лет за всю историю земли было..

– Мне это не надо! Никаких добровольцев! – я знаю, что теперь спорить бесполезно, но хитрость иногда удаётся:

– Наташенька! Успокойся! Сейчас посылают в горячие точки контрактников, опытных…

– Всё! Как сказала, так и будет, или ты уже испугался и опять будешь тянуть…
посмотри на меня!

Конечно, всё вышло, как она сказала… и как я сказал… И родила она, но не дочку, а сына… и война была опять, очередная, и мы интернациональный долг выполняли – помогали строить, учили владеть оружием, стрелять обороняться, убивать… И пока я там пропадал который месяц в жаре и тоске по дому, её ранило в теракте в метро и спасти не сумели.

Мне тогда показалось, что я умер тоже. Я бы и сделал это, но был Митька.Надо было его спасать…

Я продал квартиру в городе, вернулся в деревню, где мы выросли, в старый заколоченный дом и стал жить… надо было жить. Но страшная чёрная тоска терзала меня, и ночами так часто виделось мне, что не дед, а я вместе со всеми делаю шаг вперёд, чтобы пойти на фронт добровольцем, а просыпаюсь в поту от того, что кто-то меня упрекает: “Вот ты не хотел пойти тогда, и поэтому она погибла! Потому что ты тогда испугался, а они только и ждали, чтобы в цепи брешь найти, и туда бомбу бросили!..”

Я даже старый забор подновлять не стал, чтобы были те штакетины, за которые она хваталась, когда голова плыла от поцелуев, и мы оба как лунатики, чтобы не упасть одной рукой держались за этот шаткий хлипкий забор с калиткой, щеколда которой никогда не была накинута…

Сначала всё шло к тому, что я рехнусь. Я и сам понимал это. Неожиданно приехала Люська, её младшая сестра, так похожая на Наташу, что я вздрогнул и сердце колотилось – вдруг ошибка, вруг она не погибла, а вот чудо и жива… и все стали уговаривать меня, чтобы я на ей женился… у неё дочка, у меня сын, и мы оба одинокие, и так меня уговаривали, что стало казаться, что это возможно, потому что на других женщин я вообще смотреть не мог и представить себе, что буду целовать чужие не наташины губы, и что рядом будет другие взгляд, и голос, и тело…

Но однажды ночью я стоял у окна, и тень проплыла по забору, я выскочил во двор босиком на первый хрусткий ледок и побежал к забору, чтобы рассмотреть получше, что там в сером мороке перемешанного неба, густого колючего от льдинок воздуха и остывшей земли…

Сколько лет прошло. Нет успокоения. И снова воюют и воюют и воевать будут… и набор будет, и добровольцы… и Митька растёт… и я боюсь даже краешком задеть эту ситуацию, когда он пойдёт служить, или станет выполнять свой человеческий долг где-то далеко или близко, и страх за него будет выкручивать мне мысли и заставлять язык произносить рождённые им слова.

Наташа! Ты приходишь каждый день, каждую ночь, под утро, когда тоска по тебе в каждой моей клеточке, и я впиваюсь в этот забор взглядом, и глажу его руками, и то решаю порушить его и сжечь, то пропитать каждую дощечку раствором, который сохранит его ещё на двадцать пять лет. А когда меня не будет, Митька наверняка его заменит новым, или вообще продаст этот дом и землю, и ничего здесь не сотанется ни от моей любви, ни от моих страданий, ни от наших слов, шагов, поцелуев…

Что мне делать, чтобы поймать эту тень и узнать, кто она или что она?

Это Наташа приходит на наше место, или это горькая ошибка – судьба все никак не успокоиться и казнит мою душу за то, что я не пошёл добровольцем, и погибла моя жизнь?

Тогда я принял решение – уехать. Сын подрос и хотел в город, где много больше возможностей жить по-своему, как ему казалось…

Он уехал. А я остался со “своей” тенью и понял, что никогда и нигде от неё не уйду, и что единственное , что мне предстоит в жизни – слиться с ней. Тогда душа моя сможет успокоиться, и прах не будет терзать память живых…

Зябко. Почему-то в такой момент плечи сами передёргиваются, но я боюсь оторвать взгляд от забора или моргнуть, а когда возвращусь в дом, займусь мелкими пустячными делами и, даже проходя мимо окна, не загляну в него долго – до ночи, чтобы потом в сером сумраке утра непременно стоять пред ним и ждать, когда мне покажется, что тень мелькнула на заборе.

19 мая 2018 года