Как молоды мы были.

Как искренне любили…

 

Николай Добронравов

 

Люсе было 12 лет, когда их семья переехала на улицу Литвина-Седого, что у Пресненских прудов. Тихий зеленый уголок, весь в тополях. Наконец-то, папе дали от работы однокомнатную квартиру. С коммуналкой, слава Богу, было покончено.

– Однокомнатная квартира на троих – это скачок вверх к жилищному прогрессу.  Нам здорово повезло, – философски заметил Люсин папа. Он любил пошутить и был по натуре оптимистом.

Новый пятиэтажный кирпичный дом в форме огромной буквы «П» примыкал к дальнему пруду, привлекая приятным для глаза островком природы в городе. Квартира Поляковых находилась на четвертом этаже. – Четвертые этажи без лифта, видно, заложены в нашем семейном гороскопе. А от гороскопа, как известно, спасенья нет, – сказала со вздохом Люсина мама. Она была фаталисткой с уклоном в пессимизм.

Санузел был, совмещенным, балкончик – крохотным.

– Да, особо не рассидишься ни там, ни тут, – обобщил недостатки квартиры папа. – Но, все равно, это подарок судьбы.

Люсина новая школа находилась в пяти минутах ходьбы от дома. Определили девочку в шестой класс «Г». Прямо сказать, не очень благозвучная буква русского алфавита. Но Люсю не огорчала эта злополучная буква. Шестиклассница Люся была полна надежд на прекрасное будущее, которое обязательно должно было случиться в новой школе в окружении новых друзей-одноклассников и, конечно же, хороших учителей.

Летом мама подготовила дочку по программе английского языка за пятый класс, и Люся с великой охотой старалась выбросить из головы азы «противного и немодного» немецкого, который учила в пятом классе. В первую же неделю она, расхрабрившись, решила блеснуть своим английским произношением, над которым они с мамой трудились целых три месяца, и вызвалась к доске для пересказа текста домашнего задания. Люся очень старалась и, получив заслуженную «пятерку», довольная собой, приземлилась за парту. Народ сразу зашептал, зашушукал, что, мол, у них в классе, кроме Иры Д., наверное, появилась еще одна отличница. Люся боялась, что Ира будет злиться и невзлюбит ее, Люсю. Но, как однажды мудро изрекла учительница русского языка и литературы, Зоя Ивановна: «Надо уметь делить лавры первенства!» И обе отличницы мирно поделили «эти лавры» и даже очень скоро стали подругами. К тому же, впоследствии Люся начала вместе с Ирой брать частные уроки английского языка у учителя Самуила Михайловича, по прозвищу «Нос». Да, нос у него, действительно, был выдающийся. (Заниматься английским вдвоем с Ирой было гораздо веселее, чем с мамой. А Люсина мама, между тем, давала частные уроки другим ученикам.)

Ходили слухи, что Самуил Михайлович ухитрился родиться аж в Австралии, прожил там юные годы, а потом зачем-то перебрался в Советский Союз и осел в стране строящегося коммунизма. (Подробностями и причиной сей странной эмиграции он с учениками, естественно, не делился.) Английский язык был для Самуила Михайловича родным, но у него, оказывается, не было высшего педагогического образования. Именно поэтому ему не разрешалось преподавать в выпускном восьмом классе. Ученики осуждали всю «несправедливость» этого решения и сочувствовали Носу.

Люсина  районная школа была восьмилеткой. Мама и папа говорили, «что настало время очередного советского педагогического эксперимента.  Взять и безжалостно поделить все школы на восьмилетки и одиннадцатилетки! Травмировать учеников и учителей. Зачем? Кому нужны эти недоделанные восьмилетки и претенциозные одиннадцатилетки с разными профессиональными уклонами? Ну да, конечно, а вдруг несчастные выпускники никуда не попадут: ни в институт, ни в техникум, ни даже в ремесленное училище? В этом экстремальном случае, у них уже будет какая-то профессия, и они смогут работать на заводе: слесарем, токарем, чертежником. Или на фабрике – швеей-мотористкой. И ради этих бедолаг надо было перекроить всю систему советского образования».

Люсю в классе, что называется, одобрили и даже, можно сказать, полюбили. Она была довольно общительной, живой, доброжелательной девочкой, не какой-нибудь там занозистой воображалой-отличницей, и сразу подружилась не только с Ирой Д., но и с Наташей Б. Прошло две недели с начала учебного года. Люся уже попривыкла к школе, одноклассникам и учителям и не ожидала от жизни никаких  судьбоносных  сюрпризов, которые могли бы круто изменить ее жизнь. Как вдруг, совершенно неожиданно, в шестом «Г» появился еще один ученик – Володя М. Новенький? Подруги  объяснили Люсе, что он никакой не новенький, а просто каждый год в бархатный сезон Володины родители берут любимого сыночка с собой к Черному морю в Феодосию, и он «нахально», почему-то без возражения со стороны учителей, пропускает первые две недели занятий. Вот такая образовалась безнаказанная традиция, и в классе все уже к ней привыкли.

Володя М. выделялся среди других ребят высоким ростом, спортивной фигурой и привлекательными, то ли цыганистыми, то ли немного восточными чертами лица. Черные глаза, черные волосы, крупный нос, белозубая улыбка. Правда, его лицо несколько портили юношеские прыщи, с которыми он  с переменным успехом боролся все школьные годы. Но Люся как-то смотрела мимо этих прыщей и сразу, можно сказать, с первого взгляда, в Володю  влюбилась, «втрескалась». 

В двенадцать лет Люся начала ощущать себя маленькой женщиной. Ее тело приобретало более округлые формы, которые она с любопытством разглядывала в зеркале. В общем, Люся была вполне довольна своей внешностью, хотя красавицей ее едва ли можно было назвать. О таких, как Люся, говорили: «симпатичная девочка, с шармом». Люсина прелесть была в ярко-голубых с темным ободком глазах, (как у знаменитой французской актрисы Мишель Морган) крепко скроенной, небольшого роста фигурке и удивительной улыбке, которая притягивала окружающих: мальчиков, девочек, учителей. Люся была похожа на своего папу и чертами лица, и характером, и, как папа, любила пошутить и искренне смеялась, когда шутили другие.  «Ты смеешься, словно колокольчик звенит», – говорила Люсина мама.

Все школьницы в те годы носили косички и бантики, а Люся еще в третьем классе заупрямилась и сказала маме, что пойдет в парикмахерскую и сострижет эти «дурацкие» косы, которые ей совсем не к лицу. Мама подумала и, зная настойчивый  характер дочери, (все равно, сделает по-своему) дала согласие, и довольная Люся с тех пор носила короткую стрижку, лихо откидывая со лба волнистую светло-каштановую челку.

Девочка ловила себя на том, что постоянно думала о Володе. Это было какое-то томительно-сладкое наваждение. «Ну, обрати же на меня внимание, наконец!» –  молила она его про себя. Так приятно было помечтать о Володе, просыпаться и засыпать с мыслью о нем. Первые месяцы своего влюбленного состояния Люся никому ничего не рассказывала: ни родителям, ни школьным подругам. Правда, написала о своем «увлечении» троюродной сестре Маше, с которой они вместе выросли,  проживая недалеко друг от друга у метро Электрозаводская, и паслись каждый год на даче под бдительным оком тети Шуры. Своих детей  тетя Шура не завела и преданно растила внучек и внуков покойных сестер.Маша продолжала жить на Электрозаводской, а Люся переехала на Пресню. Телефона ни у той, ни у другой не было. В то время в Москве, вообще, далеко не у всех  имелся телефон. Сестра была на год старше Люси. Разница невеликая, но Машка всегда подчеркивала свое старшинство и любила поучать Люсю с умным видом: «Как поступить. Молчаливо любить, признаться в любви первой или на фиг выбросить из головы эту неразделенную любовь». Они с Люсей были нежно привязаны друг к другу, так как родных братьев и сестер ни у Люси, ни у Маши не было. Девочки вели оживленную, еженедельную, с подробностями, (вроде дневника) переписку, поверяя друг другу самые сокровенные тайны. «Володечка сегодня спросил у меня, что нам задали по русскому языку. Я ему все рассказала. Я бы и домашнее задание дала ему списать, но не решилась предложить. Знаешь, Машка, когда дело касается любви, я становлюсь такой робкой.  Ну, не могу себя изменить».

Люся была девочкой гордой и застенчивой. Она не избегала Володи, но и не маячила у него перед глазами. Больно надо навязываться! Просто перекидывалась с ним парой фраз, как и с остальными ребятами в классе.

Однажды они с мамой ехали из центра домой в переполненном автобусе, и вдруг Люся увидела совсем рядом, буквально, впритык, Володю. Он возвращался с катка – в спортивном костюме, в синей вязаной шапочке. Володя посмотрел на нее, улыбнулся, сказал «привет», и в его взгляде и улыбке ей показалось нечто большее, чем дань вежливости. Она мысленно носилась с этим его особенным взглядом и улыбкой всю зиму и ждала продолжения. (Ну, конечно же, он выделил ее среди девочек-одноклассниц!)   А  продолжение случилось только в мае месяце.

Люсин папа работал в опытно-конструкторском бюро при экспериментальном заводе, который производил дорожно-уборочные машины и снегопогрузчики. Завод находился в пятнадцати минутах ходьбы от их дома. Первого мая папа – как член партии и главный конструктор бюро – должен был идти на первомайскую демонстрацию. Люся –  как примерная юная пионерка – потянулась за ним. «Пап! Возьми меня с собой!» И вот идут они дружной колонной под флагами и знаменами на Красную Площадь, как вдруг девочку кто-то окликает: «Люся, Люся!» Она оборачивается и видит Володю с приятелем, которые следуют за ними. Щелчок фотоаппарата, и вот уже Люся запечатлена, вполоборота, в беретике, улыбающаяся, счастливая. На обратной стороне фотографии (которую ей потом анонимно подсунули в школе) – шутливая надпись: «Лютику от крапивы». (Лютик – было Люсино школьное прозвище, которое Володя для нее изобрел и которое ему так полюбилось, что он предпочитал называть ее только Лютиком. Люська – звучало грубо. Люся – обычно. Люсенька и Люсечка – слишком ласково для проявления чувств  скованного мальчика-подростка. Поэтому для Володи оставался один выбор – Лютик.)  Ей, если честно, это прозвище не больно-то нравилось.  Подумаешь, какой-то желтый полевой цветок! Она мечтала о нежном – Люсенька. Но это все были одни только мечты, а в жизни оставалась «дурацкая» реальность прозвища.  «Пусть называет меня, как хочет, лишь бы только я ему нравилась», – смирилась с прозвищем Люся.

Прошло еще несколько недель. Стояла середина мая – самый пик весны. На Пресне цвела сирень-черемуха. Ее было особенно много на Ваганьковском кладбище, куда местные мальчишки бегали, перемахивая через забор, рискуя разодрать штаны и нарваться на «мильтона», чтобы  наломать букеты цветов для своих любимых девочек. Юные варвары «грабили» покойников, но это нисколько не смущало ни тех, кто цветы дарил, ни других – кому эти кладбищенские букеты дарили». В воздухе летал вездесущий тополиный пух и стоял обалденный запах весны.

Закончился последний урок. Люся возвращалась домой и уже почти подошла к своему подъезду, как вдруг обнаружила в кармане школьного фартука записку от Володи. Как она там оказалась? Записка была нацарапана кодовым языком с приставкой «пи» ко всем слогам. Тогда это считалось крутым новомодным стилем. Расшифровать содержание записки было несложно. «Лютик! Приходи после уроков на школьный двор. Надо поговорить! В.М.». Понимая, что ее ждет что-то очень важное, она со всех ног побежала назад к школе.

На школьном дворе стояли по стойке смирно, в ожидании Люси, два Володи: Володя М. и его лучший друг Володя Р. Люся подошла к ним и дрожащей рукой показала записку:

– Привет, ребята! А вот и я. Зачем звали?

Первым заговорил Володя М. В его взгляде была решительность. Видно, долго готовился к этому отважному поступку:

– Лютик! Мы оба тебя любим. Ты должна выбрать одного из нас. Все должно быть по-честному.

«Вот оно! Как долго я ждала!» – пронеслось в Люсиной голове. Не задумавшись, почему «она что-то кому-то должна», Люся храбро и отчетливо, несколько высокопарно даже, но, все же, на дрожащих ногах, произнесла, глядя снизу вверх на Володю М.:

– Я выбираю тебя. Я тебя люблю.

В те годы в подростковом возрасте со словами «люблю, любовь» обходились запросто, не страшась их произносить, хотя для начала могли бы просто употребить менее сильное, но тоже подходящее для ситуации, слово «нравиться».

Володя улыбнулся. Он, конечно, знал, чувствовал, что Люся выберет его, ведь она порой бросала на него такие нежные взгляды. (Не заметить эти взгляды было просто невозможно.) Но ради дружбы с другим Володькой надо было разыграть сцену «предложения и выбора».

Люся была в этот день головокружительно счастлива. Сбылась ее мечта. Она любит и любима! Но ей почему-то вдруг стало жаль Володьку Р., который остался обделенным ее женской любовью, и она совсем уже напрасно (себе во вред)  добавила, обращаясь к ним двоим:

– Вы хотите со мной дружить?

– Да, – радостно подхватил Володька Р. Давайте дружить втроем. А можно тебя поцеловать?  – совсем уже нахально спросил он. (Ну, вот – посади свинью за стол… Ведь она же ясно дала понять, что любит другого.)

– Ну, это еще рано! Отложим до седьмого класса, – дипломатично, но строго отчеканила Люся. Ей совсем не улыбалось целоваться с нелюбимым Володькой Р.

И они стали дружить втроем. Ходили гулять в Краснопресненский парк культуры и отдыха, ездили в Измайловский парк кататься на американских горках, катались на лодке, просто слонялись по улицам. Ох, как он им мешал, нелюбимый Люсей, другой Володька! Они и так были неоперившимися для любви птенцами. Их распирали чувства, и они не знали, что с этими чувствами делать. Что дозволено, а что нет? А тут еще Володька Р. маячил как бельмо на глазу. В конце концов, он то ли сам понял, что является пятым колесом в телеге и лишним катетом в искусственно-любовном треугольнике, то ли Володя М. ему разъяснил ситуацию. В общем, он как-то постепенно отошел в тень, ретировался и не мешал больше их свиданиям.

А свидания продолжались. Трогательно робкие,  с держанием за руки и даже одним поцелуем, который свершился совершенно спонтанно, когда они гуляли на Ленинских (теперь  Воробьевых) горах. Володя вдруг расхрабрился и чмокнул Люсю в щеку легким, нежным, почти не ощутимым поцелуем, словно тополиный пух пролетел и коснулся ее щеки. Когда она вернулась домой, долго смотрела на себя в зеркало, изучала поцелованную щеку и удивлялась, что на ней не осталось и следа от поцелуя. «Мог бы и покрепче поцеловать. Да и я бы могла ответить, но не ответила. Почему я такая трусиха?» – с грустью подумала Люся. А было ей тогда без малого тринадцать лет. Почти, как Джульетте.

В классе все уже были в курсе их романа. Вслух ничего не обсуждалось. Шептались по углам. Некоторые девочки завидовали Люсе. Ира Д. то ли из ревности, то ли из вредности в открытую критиковала выбор подруги.

– Не понимаю, что ты в нем нашла. Ну, высокий, ну, симпатичный. Но эти прыщи, они его так портят! И вообще, он же типичный примитив, «пан спортсмен». Ничего, кроме «Графа Монте-Кристо» и «Трех мушкетеров», не читал. Если уж дружить, то лучше с Гошей Х. Он хоть и маленького роста, зато умный, начитанный, с ним интересно.

А Люсе вся эта Иркина критика была до лампочки. «На то и подруга, чтобы иногда гадости говорить. Не без этого», – здраво рассудила она и с Иркой не поссорилась. Любовь – любовью, а дружба – дружбой.

А Володя, хоть и не был начитан, зато был чрезвычайно изобретателен, и с ним было весело. Как-то раз за какую-то провинность его поставили в угол. Он там стоял, стоял, пока не надоело. И начал медленно передвигаться вдоль стены и доски из одного угла в другой и обратно. Учительница истории увлеченно рассказывала классу новый материал и не замечала, что происходило за ее спиной.  А ученики между тем вовсю веселились.  Люся заливалась смехом больше всех.

– Полякова, что с тобой? Что за нелепый смех? Тебе не стыдно, отличница называется? Тоже в угол захотела? – возмущалась историчка.

Настало лето 1961 года. Поляковы, как обычно, сняли дачу по «Казанке» на станции «Отдых». Люся дала Володе свой дачный адрес. Так просто, на всякий пожарный. А он вдруг взял да и взаправду приехал. Долго плутал Володя в поисках «Зеленой» улицы. Потом все-таки нашел нужную дачу, а Люси, как назло, не было дома. Стоял жаркий воскресный день, и они с утра вместе с папой и Машей отправились купаться на Кратовское озеро. Озеро, конечно, было не самое чистое в Московской области, местами цвело, кое-где пробивались осока и камыши. К тому же, в воскресенье дачников в озере набилось, что сельдей в бочке.

– Что делать? Мы – обычные, не кремлевские дачники. Своего бассейна у нас нет. Да и никакого другого озера здесь тоже нет. Очень уж жарко, и хочется освежиться, – рассуждал вслух Люсин папа, как бы оправдываясь перед собой и детьми за купание в Кратовском озере.

Возвращались домой долго, шли лесом минут сорок. Были весьма довольны собою: все же искупались и, можно сказать, даже поплавали. Подходит Люся к калитке, а навстречу ей – мама, взволнованная такая.  Отвела дочку в сторону и говорит, тихо так, почти шепчет:

– Люсенька, ты только не волнуйся! К тебе Володя приехал. Уже несколько часов дожидается.

Дальше Люся была словно в тумане. Она побледнела,  у нее закружилась голова и подкосились ноги. И они какое-то время так и стояли с мамой, обнявшись. Дочка – в полуобморочном состоянии, и мама, которая ее поддерживала.  Чудесная у Люси была мама. Она все понимала, как подруга, лучше, чем подруга. Ведь они с папой любили друг друга тоже со школы, с шестого класса. Только папа с мамой потом вместе поехали в эвакуацию и после войны поженились, а Люся с Володей… Впрочем, об этом после.

Люся подошла к Володе. Они поздоровались за руку, (с внутренним трепетом), а внешне, совсем, как скромные советские пионеры-товарищи. Он – сияющий, загорелый – с обожанием смотрел на Люсю, тоже загорелую, по-летнему отдохнувшую. Ситуация была не из легких. Как себя вести, что делать? Вокруг не навязчиво, но все же с долей любопытства, крутилась Люсина родня: родители, дядя, тетя, Маша. Чтобы разрулить ситуацию, мама позвала всех обедать на веранду. Володя был босой: натер ноги в поисках  дачи и сбросил сандалеты. «Обедать босиком как-то не пристало», – подумал Володя и пошел разыскивать свои сандалеты.  Тут на выручку опять пришла мама. Она принесла таз с теплой водой, мыло и полотенце, чтобы «мальчик вымыл ноги». Он мыл ноги дрожащими руками, ведь «омовение» ног происходило на дачном дворе у всех на виду. У него над тазиком было такое растерянное выражение лица!  Но  Володя,  в конце концов, справился с поставленной задачей, обулся в сандалеты, и все сели за стол. За обедом родственники вели себя интеллигентно-достойно: лишних вопросов юным влюбленным не задавали и от комментариев воздерживались. Только мама приветливо говорила Володе: «Ешь,  ешь, не стесняйся!» – и подкладывала ему еды в тарелку.

После обеда Люся предложила Володе пойти погулять по окрестностям, ну, чтобы хоть какое-то время побыть наедине. Не тут-то было. То ли Володя со страху позвал с ними Машку, то ли она сама увязалась. Словом, гуляли они в лесочке и загорали на одеяле на поляне втроем и почти молча, так как не знали, о чем говорить, чтобы всем троим интересно было. А тут вдруг, откуда ни возьмись, одинокая корова, «жутко рогатая», без хозяина и – прямо на них. Маша трухнула, запищала «ой» и спряталась за Володю.

– Не бойся, Маша! Дай мне руку! – галантно предложил рыцарь Володя, взял Машу за руку и с достоинством провел вперед мимо коровы. Люся, конечно, промолчала, но ей эта его галантность к Машке была очень даже обидна. «Эх, почему не я испугалась коровы? Может, он бы меня за руку взял? Не везет мне!» – вздохнув, подумала она.

День близился к концу. Люся пошла провожать Володю на станцию. Путь был не близкий: минут тридцать. Они, наконец-то,  сумели преодолеть скованность и сказать друг другу пару слов.

– Володя, спасибо тебе, что приехал. Ты меня по-прежнему любишь?

– Не любил бы – не приехал. – Володя, вообще, был немногословен и сдержанно выражал свои чувства.

– А прыщи у тебя не прошли, – вдруг ехидно-проказливо вырвалось у Люси.

– Да и у тебя парочка прыщей появилась, – парировал Володя.

–Что делать! Переходный возраст, – внесла ясность Люся, прикрыла рукой предательский прыщик на подбородке и засмеялась своим колокольчатым смехом. Володя в ответ тоже рассмеялся. Спало напряжение официальной встречи на глазах у родственников. Вот тут-то бы им и пойти на прогулку в лесок и на поляну, чтобы поговорить вдвоем. Да время уже было позднее. Солнце садилось, надвигались сумерки. Подъехала электричка. Они только и смогли попрощаться за руку, по-другому у них не получалось.

Володя уехал в Москву, а Люся поплелась домой. На душе снова сделалось тоскливо. Даже в щечку он ее не поцеловал. «Тютя! Трус! Что же это такое! Нам же целых тринадцать лет! Ну почему мы такие нерешительные? Нет, так не годится. Это дело надо исправить. В седьмом классе будет все по-другому»,  – решила Люся.

Люся вернулась со станции домой и подошла к маме. Ей хотелось поговорить с мамой о Володе:

– Как тебе мой Володя? – осторожно спросила Люся, со взрослой гордостью произнося слово «мой».

– Хороший мальчик твой Володя. Красивый, мужественный, воспитанный, но… мужа ты найдешь себе другого.

– Не хочу другого! Почему другого, если Володя такой хороший? Почему? – возмутилась Люся.

– Да потому что вы разные. Ты еще маленькая, и, если я начну тебе сейчас все объяснять, ты меня не поймешь. Жизнь покажет. И давай пока не будем говорить на эту тему.

– Да, лучше не будем, – мрачно согласилась Люся. Так мама, которая понимала Люсю, как близкая подруга, неожиданно посеяла в ее душе семена сомнения. Сомнение было посеяно глубоко, укоренилось на дне Люсиной памяти и всходы дало не сразу.

В седьмом классе «по-другому» никак не складывалось. Люся с Володей стали часто ссориться. Вроде бы, из-за ничего, а, на самом деле, – из-за Люсиного обидчивого и упрямого нрава. Она на него обижалась по пустякам. То, когда играли на перемене в ручейки, он выбрал не ее, а пухлогубую Галю, то на школьном вечере  не пригласил ее танцевать. А если рассуждать объективно, то как ему было с ней танцевать, если он вымахал за год до метра восьмидесяти, а она пока так и застряла на полутораметрах с шапкой. Танцевать с ней при всех на школьном вечере – только нарваться на насмешки.  Разница в росте их не катастрофически, но разделяла.

Володя был способным парнем, но с ленцой и учился так себе: между «четверками» и «тройками». Люся решила подтянуть его по английскому и русскому языкам. Они часто оставались после уроков в опустевшей классной комнате и долбили азы грамматики. Ей так хотелось захлопнуть учебники, и сесть к нему на колени, чтобы он ее обнял и поцеловал, не в щечку, а в губы, «по-настоящему».  Но она не смела сделать первый шаг.  И он, хоть и смотрел на нее с обожанием,  сидел на пионерском расстоянии, боясь приблизиться даже на полметра. В общем, Люся для него была иконой, на которую он чуть ли не молился, хоть и частенько злился. И они продолжали вместе зубрить английские неправильные глаголы и смешные русские частицы: -то, -либо, -нибудь, -кое, -таки, -ка.

А тут еще случилось немаловажное событие. У Володи родился младший братик. Все они жили в одной комнате. Тесно, шумно. Братик плакал ночами, спать не давал. Володя приходил в школу квелый, никакой. Видно, не до любви ему было. А Люся,  вместо того, чтобы ему посочувствовать, придиралась и язвила по любому поводу и без повода. Ей хотелось внимания, понимания, свиданий с поцелуями, букетов сирени-черемухи и прочей атрибутики любовных романов. Она даже написала Володе насмешливый стишок и сунула ему записку на перемене.

 

Володенька несчастненький не спит с пяти часов.

Баюкает братишечку и видит мало снов.

 

Прочитав сие малопоэтичное и ехидное двустишие, Володя только мрачно и с осуждением посмотрел на Люсю, мол, что ты понимаешь в жизни, избалованная «принцесса»!

Дальше – больше. Неожиданно от инфаркта скончался еще совсем не старый (и пятидесяти лет ему не было) любимый всеми классный руководитель и учитель физики Павел Антонович, по прозвищу Павлуша. Учитель он был так себе. Мало объяснял, мало спрашивал, только опыты любил ставить. Как он ухитрялся оценки выставлять за четверть, уму непостижимо! Зато добрейшей души был человек. Воспитывал своих подопечных в романтическом духе походов, костров и песен под гитару. Хоронили его всей школой. Стояли парами в торжественном карауле у гроба. Уход Павла Антоновича  пребольно ударил по юным головушкам и заставил задуматься о том, что все люди смертны. Мальчишки, с одной стороны, повзрослели, а с другой, – впали в детство, совершив, через неделю после похорон учителя,  абсолютно безответственное разгильдяйство и даже хулиганство. Трудно определить состояние авантюрной эйфории, в котором они пребывали, разворовывая, растаскивая  приборы, электроды, провода, колбы и другие предметы из бесхозного кабинета физики. Володя тоже был замешан в этом коллективном умопомрачении.

Директор школы принял карательно-воспитательные меры: вызвал родителей «малолетних преступников». В актовом зале собрались ученики, учителя, почти вся школа. Устроили некое моральное судилище, «показательный суд чести». Люся сидела в задних рядах зала, переживала и, тайком утирая слезы, смотрела на горе-героев, которых  учителя и родительский комитет по-армейски выстроили на сцене. И песочили, и строгали, и склоняли…  Чтобы впредь неповадно было.

Потом, когда утихли страсти, Люся отозвала Володю в сторону и спросила:

– Скажи, зачем? Как ты мог?

– Не знаю сам. Гипноз какой-то. Все тащили, ну и я тоже.

– Но ты же – не все. Ты – мой…, – хотела сказать «любимый» и запнулась.

– Я как все. Не нравлюсь, не надо, – отрезал Володя, отвернулся и ушел.

Так они в очередной раз поссорились. Не разговаривали несколько месяцев. Но

Володя, надо сказать, вел себя благородно, старался все же Люсе угодить и помириться.

Был у них в классе один еврейский мальчик Сема, по фамилии Странный. Толстый, добрый, рассеянный, воистину, странный, нелепый очкарик, словом, типичный растяпа и неудачник. Настоящая мишень для антисемитов. Учителя его жалели, а одноклассники, естественно, над ним подсмеивались. В классе не было явных антисемитов, но тайные юдофобы всегда присутствуют в любом коллективе. Когда кто-то начинал открыто издеваться над Семой и ситуация грозила перейти во взрывоопасную, Володя решительно брал незадачливого сына еврейского народа под свое могучее крыло и покровительство, и Семин обидчик трусливо отступал. (Ведь у Володи был рост, сила и, соответственно, авторитет.) А Володя потом многозначительно смотрел на Люсю. Мол, гляди, какой я благородный, положительный герой и защитник слабых. Ей, конечно, было приятно, что и говорить.

Люся свое еврейство не афишировала, но и не скрывала. А когда Евгений Евтушенко опубликовал «Бабий яр», она начала настоятельно советовать своим друзьям прочитать эту поэму. К сожалению, мало кто из них последовал ее совету. Володя, вообще, никак не откликнулся. Он, наверное, так и не прочел «Бабий яр». Не по литературной он был части. Увлекался спортом и авиамоделированием. А Люся в седьмом классе стала все больше интересоваться русской и мировой литературой, к которой ее приобщала мама, бывшая выпускница МГУ, а в то время переводчица и учительница английского языка в соседней школе.

Володя и Люся оба взрослели, но как-то в разных направлениях. Разные у них были семьи, разное воспитание. Володин отец был партийным работником и впоследствии дослужился до высокого чина. (Люся подсознательно начинала понимать возможную справедливость брошенных мамой слов о том, что они с Володей разные.) Володина мама,   красивая черноволосая, темноглазая женщина, была женой, матерью, рукодельницей и примерной домашней хозяйкой. Вряд ли, Володины родители прививали своему сыну вкус к искусству и литературе.  Другие у них были приоритеты.

Несмотря на ссоры и разногласия, Володина и Люсина любовь не умерла, она продолжала жить какими-то порывами и всплесками. Затихала, приглушалась и возрождалась вновь. Дальше поцелуя в щечку они так и не продвинулись. Хотя другие влюбленные парочки из их класса и параллельных, говорят, целовались и миловались вовсю. Одна девочка (несколько опередившая свою эпоху и возраст дозволенного) даже ухитрилась в седьмом классе забеременеть, родила ребенка и бросила школу. Ох, и скандальная была история –  на весь район!

После окончания седьмого класса Люся поехала на лето в Польшу к своим дедушке и бабушке. Вернулась она в Москву, вся из себя – модно одетая, с багажом увиденного заграничного кино и возрожденного танца чарльстон, который с успехом продемонстрировала на первом же школьном вечере. Директор школы, человек, скорее, узких, чем широких взглядов, был в шоке от Люсиной «выходки». Он немедленно, прямо с вечера, вызвал Люсю в свой кабинет и грозно произнес:

– Полякова, я тебя не удаляю со школьного вечера только потому, что ты

отличница, но больше никогда так вульгарно не танцуй, ты подаешь плохой пример пионерам и комсомольцам нашей школы. От кого-кого, а от тебя я этого никак не ожидал.

– Хорошо! Извините, пожалуйста! Я больше не буду так танцевать, если Вам не нравится. Только это совсем не вульгарно, а просто модно, – пыталась Люся привить директору школы вкус к современным танцам.

– Ты поговори у меня, поговори… возвращайся в зал и веди себя прилично, – сурово сказал директор.

– Ладно! – согласилась Люся, которая только недавно по велению сердца вступила в Комсомол.

Володя был потрясен Люсиным новым заграничным обликом польского разлива (она ходила в туфельках на маленьких шпильках-гвоздиках, носила трехчетвертное пальто с застежкой на пряжках и обруч в волосах) и пригласил Люсю на встречу Нового года в Колонный зал Дома Союзов. (Его отец достал два билета.)

Встреча Нового года в Колонном зале была шумной. Народ сновал разношерстный: студенты, молодые офицеры, курсанты Суворовского училища, ярко накрашенные девицы, влюбленные парочки, случайно попавшие на лишний билетик одиночки, коренные москвичи и гости столицы. Володя с Люсей танцевали, не обращая внимания на разницу в росте, ели в буфете бутерброды с икрой и пирожные, потом опять танцевали и быстро устали от сутолоки и суеты. Им захотелось побыть наедине.

Они рано покинули Колонный зал, можно сказать, в самом разгаре веселья, и пошли домой пешком. Было два часа ночи. Метро уже не работало. Запорошенные снегом, медленно шли они домой к Пресненским прудам. Долго брели по пустынной заснеженной Москве через Арбат и по дороге зашли в подъезд дома на Сивцевом-Вражке, где жила Люсина тетя Шура. В этот новогодний вечер у тети собрались Люсины родственники, родители и друзья. Ждали и Люсю. А она никак не могла решить, что же делать: отпустить Володю домой или взять его с собой к тете на очередной показ родственникам.

В подъезде было темно. То ли лампочка перегорела, то ли ее нарочно вывернули хулиганы или влюбленные парочки. Чужой полутемный подъезд казался необитаемым островом для двоих. Влюбленные подростки, они стояли близко-близко друг к другу. Она решительно сняла перчатки, заледеневшими пальцами расстегнула шубку и в блаженном ожидании закрыла глаза. Володя наклонился к ней, взял ее руки в свои и теплым дыханием стал отогревать её пальцы. Потом она почувствовала его дыхание на своих губах.

«Ну, поцелуй же меня! Что же ты медлишь?» – подумала она, но сказать не посмела.

Его губы робко прикоснулись к ее губам… и в этот миг дверь скрипнула, и в подъезд кто-то вошел, нарушая обыденностью вторжения решительно-романтический настрой влюбленных. Люся испуганно открыла глаза, Володя отпрянул в растерянности. Момент был упущен. Целоваться больше не хотелось. Нет, не то. Целоваться, все равно, хотелось, но решительность исчезла. Надо было переждать, а потом сделать первый шаг ко второй попытке, но ни он, ни она не сделали этого шага, не смогли. Их словно парализовало. Прошло несколько секунд, которые показались им вечностью. «Все, все, все!» – грустно подумала Люся. Кончено!»

А эти кто-то, непрошено вошедшие в подъезд, оказались Люсиными родителями. Они привели с собой друзей и всей молодой и шумной гурьбой (Люсиным родителям тогда и сорока лет не было) направлялись в гости к тете Шуре.

– Вы с нами? – улыбнулась мама.

– Я с вами, а Володя – не знаю, промямлила Люся и вопросительно посмотрела на него.

Ему очень хотелось пойти наверх. Он устал, замерз и натер новыми ботинками ноги.

– Ты хочешь, чтобы я пошел с вами? – спросил он.

– Конечно, хочу, но ведь у вас нет телефона, и твои родители будут волноваться. Думаю, что тебе лучше вернуться домой, – произнес внутренний чертик Люсиным голосом. Володя покорно кивнул головой, как бы подтверждая ее решение, и, не простившись, на натертых ногах, поплелся домой на Пресню. «Вот вредина! Угораздило же меня в такую влюбиться», – с тоской подумал он.

Люся могла бы догнать и остановить его, но  почему-то этого не сделала. В ней сидела злая обида: на него, такого робкого, на себя, такую нерешительную, рохлю и на  судьбу, которая скрипнувшей дверью подъезда не дала свершиться долгожданному поцелую. Она поднялась наверх к тете Шуре, но как ни старалась влиться в общее новогоднее веселье, так и не смогла.

– Что с тобой? Ты какая-то мрачная сегодня. Разве так встречают Новый год? – спросила удивленная Машка.

– Ох! Какая же я дура, Машуня! – только и смогла вымолвить Люся.

Встреча Нового года для Люси была испорчена. Гости ели, пили, веселились и играли в шарады. А Люсе хотелось забиться в какой-нибудь дальний угол и выплакаться всласть. Только у тети Шуры была всего лишь одна комната в общей квартире, и Люсе деваться было некуда. Так она и просидела целую ночь за столом, бледная, с каменным лицом.

Всю оставшуюся зиму и весну Люся и Володя почти не разговаривали, страшась повторить неудавшуюся попытку первого поцелуя. Зато на уроке физики они каждую неделю играли в молчаливую, тайную, «взрослую» игру касания. Володя сидел за столом позади Люси. Она сгибала в коленях ноги, протягивала их назад под столом к его ногам, а он вытягивал вперед свои длинные ноги, обнимал ступнями ее ступни и ласкал их медленным покачиванием. Никто из одноклассников ничего не замечал. Да и сами они делали вид, что ничего не происходило. Никогда об этом не говорили. Эта была единственная ласка, которую они, влюбленные пятнадцатилетние подростки, себе позволили.

Потом они сдали экзамены за восьмой класс и на выпускном вечере не сказали друг другу ни слова. Наступило лето. Люся снова уехала на дачу в «Отдых». Володя написал ей письмо, полное отчаяния и клятв не забыть «свою первую любовь никогда». Люся, сидя на даче, долго размышляла над его письмом, вздыхала, плакала, но так и не собралась  ответить. «Вот вернусь в Москву, мы встретимся, поговорим, и снова все будет, как прежде». А в Москве, осенью, пути их окончательно разошлись. Володина семья получила новую, трехкомнатную, огромную по тем временам, квартиру в Останкино, а Поляковы продолжали жить в однокомнатной – на Пресне у прудов.

В новой, элитарной школе, Люся поступила в особый, гуманитарный класс, где  страстно увлеклась русской литературой. И Люсина первая любовь не то, чтобы забылась, но как-то отошла на задний план. «Это все было детское увлечение, – пыталась она уверить себя. А детство кончилось. Надо серьезно заняться подготовкой в университет. В жизни еще будут новые увлечения и более взрослые любови», – уверяла она себя.

В девятом классе Люся и Володя окончательно перестали встречаться и не перезванивались. У Володи в новой квартире уже был телефон, а Поляковым его на Пресне так и не поставили. «Володя мне позвонить не может. Писем больше не пишет. Я могла бы ему, конечно, сама позвонить, но это так унизительно – звонить первой. Вдруг он ответит холодно-равнодушным голосом или, вообще, со мной говорить не захочет? Нет, такой удар я пережить не смогу»,  – говорила себе  Люся.

Володя между тем тоже поступил в другую школу и неожиданно для себя влюбился в другую девушку. Нина оказалась настойчивее и смелее Люси, да и постарше была к тому времени. С другого конца Москвы до Люси начали доходить слухи о Володиной новой  любви. И тут Люсю задело за живое. Увлечение литературой сразу отошло в тень. Произошла немедленная переоценка ценностей. «Этого не может быть! Они все врут, мои подруги. Володя любит только меня, меня одну! А я – его. Да, да, да! И никто меня не убедит в обратном. Мы должны с ним непременно встретиться и выяснить отношения», – думала она. Надо было просто выйти на улицу, зайти в телефонную будку и набрать Володин номер. Но она этого так и не сделала.

Люся боялась сделать первый шаг, как тогда, в детстве, и надеялась на случай. Она все ждала и ждала этого чудесного случая, что они где-нибудь ненароком пересекутся: в метро или у Пресненских прудов. А время шло, и этот случай так и не представился. Наступила весна. Кружил голову сладковато терпкий запах черемухи и сирени. В воздухе, как всегда в мае, летал вездесущий тополиный пух и нежным легким ковром стелился под ноги.  Никто больше не приносил Люсе букеты черемухи и сирени. Володя не поздравил ее с днем рождения. Он явно избегал встреч с ней, словом, без всяких объяснений круто и жестко исчез из ее жизни. Люся поплакала, повздыхала и решила его забыть.

Через пару лет она узнала, что сразу же после окончания школы Нина с Володей поженились, и у них родилась дочь. Люсин верный паж, ее робкий возлюбленный Володечка, совершенно неожиданно стал чужим мужем и, впридачу, отцом семейства. Надо было с этим фактом смириться и как-то жить дальше…

* * *

Прошло пять лет. Поляковы получили новую двухкомнатную квартиру в Измайлове. Повезло: им

быстро поставили телефон. Наступила весна 1969 года. И снова в воздухе кружил легкий, нежный и вездесущий тополиный пух. Люся уже училась на третьем курсе МГУ, когда неожиданно объявилась ее бывшая школьная подруга Ира и сказала, что решила устроить у себя дома вечеринку и пригласить некоторых выпускников восьмого «Г». Люся не спросила, кого именно. Она предчувствовала, что там, на вечеринке, непременно увидит Володю. «Ну, что же! Вот и будет случай встретиться, посмотреть, кем он стал, разлюбивший меня мой любимый, – думала Люся.

На вечеринку Володя пришел с женой Ниной, высокой, красивой, располневшей после родов,  женщиной. Люся пришла одна. За пять лет Володя сильно изменился: возмужал, приобрел некую лихость в манерах. Юношеские прыщи зажили, темные бархатные глаза смотрели на мир и девушек ласково и несколько самоуверенно.

– Люся! Познакомься, это моя жена Нина.

– Нина! А это Люся, моя первая любовь. Я тебе рассказывал о ней, – представил Володя женщин друг другу и улыбнулся – такой знакомой Люсе, озорной улыбкой.

«Ого! Молодец! – подумала Люся. – А он не стал трусом, мой Володечка».

Было душно. Ира открыла окно, и в комнату ворвался  сладковато-терпкий запах черемухи. Володя и Люся молча смотрели друг на друга и вспоминали, вспоминали…  записку с приставкой «пи» ко всем слогам, катание на американских горках в Измайлове, игру в ручейки на переменах, тайные касания ног под столом в кабинете физики, вечные ссоры и примирения и злополучный несостоявшийся в новогоднюю ночь поцелуй.

Через пару дней Володя взял у Иры телефон Люси и  позвонил ей. Он понимал, что поступает легкомысленно, но ничего не мог с собой поделать и уговаривал себя, что это всего лишь один телефонный звонок, ну, может, еще одно свидание, ничего более. Володя просто не мог не встретиться с Люсей. Она влекла его, как не прочитанная до конца книга, манила тайной, которую ему в юности не удалось разгадать.

Когда Люся услышала в трубке Володин голос, она не удивилась. Только произнесла короткое «наконец-то!».  Люся не думала о том, что ей звонит чужой муж. Ей звонил Володя, ее любимый Володя. Она быстро собралась и полетела, как сумасшедшая, к метро. Они встретились в одиннадцать вечера, зачем-то поехали на такси в Останкино и долго целовались на скамейке под прожекторами Останкинской башни. А потом Володя попросил водителя поливочной машины покатать их по городу. Хотелось кричать на всю Москву о любви, безумствовать, делать глупости, радоваться, что не все еще потеряно, и судьба позволит им наверстать то, что не свершилось в юности… может быть.

 

 

4 Responses to “Елена ЛИТИНСКАЯ. Нежность тополиного пуха”

1. Дмитрий says:

   January 4, 2023 at 10:38 am

   Первая Любовь никогда не забудется. Это то, что потом во многом определяет тебя. Спасибо за рассказ

   Reply
   • Yelena Litinskaya says:

     January 4, 2023 at 11:01 am

     Спасибо, Дмитрий! Да, сколько бы увлечений и любовей потом ни подарит нам судьба, первая юношеская любовь никогда не забудется. Она вспоминается и в молодости, и в зрелости. Счастлив тот, кто испытал это юное, нежное, как тополиный пух, чувство.

     Reply
2. Ирина Шульгина says:

   January 4, 2023 at 2:37 pm

   Прекрасный рассказ — тонкий, поэтичный, светлый — как первая любовь»
   Номер вышел очень интересный, я многое прочла. Поздравляю редакцию!!!

   Reply
   • Елена Литинская says:

     January 4, 2023 at 2:38 pm

     Спасибо, дорогая Ирочка! Да, это ностальгия по юности. Юности не вернёшь, но можно приподнять завесу времени и заглянуть в те упорхнувшие в былое годы…

     Reply