Женщина великих лет, Старуха, сидит одна за большим обеденным столом, покрытым клеёнкой. Стул пластмассовый, и сидеть на нём прохладно. Поэтому прежде, чем сесть, она всякий раз забирает с соседнего стула сидушку и ставит её себе под спину. Аккуратно сложила после еды посуду – кружку в тарелку, приборы рядом, сбоку – и задумчиво глядит в окно кухни, рассеянно поглаживая рукой кожу на щеке… на подбородке…

В кухню стремительно входит женщина немного за семьдесят, в руках у неё – наручные часы:

– Мам, вот, ты хотела, давай наденем…

Как всегда, через паузу – не сразу Старуха понимает, о чём речь – то ли она протягивает руку навстречу дочери, то ли эта торопыга сама порывисто приближает тонкую руку к себе.

– А кто их привёз? Нашли всё-таки!..

– Я нашла, мам, … всё нормально…

– Ну наконец-то!.. Просишь вас, просишь…

Дочь не комментирует. Прилаживает браслет на худое сморщенное запястье. Рука не поворачивается, не даётся. Неудобно.

И вдруг Старуха не говорит – подаёт реплику, как в Малом театре:

– А кольца, кольца не нашли, что ли… Два?..

На лице дочери молчаливый, но очень большой вопрос. Старуха поясняет:

– Какие? Красивые, золотые…

И чертит другой рукой по фалангам среднего и безымянного. Пальцы кривые вдрызг. Колец на них десятилетиями не было никаких. И вдруг – целых два?..

– Ладно, ладно… – С часами покончили, и старуха быстро переключается. – Вот, глянь сюда, – кивает на окно, выходящее на стену соседского дома, через забор. В окне виднеются ветви яблонь и немного ствола березы с плакучими руками. – Тихо совсем, совсем, ни один листик не колыхнётся… Я смотрю, смотрю, долго… За окном навсегда тишина… Всегда, всегда…

– Да нет, мам, бывает, что и шумит твоя тишина…

– Шумит? Тишина? Это вы тут шумите, шумите, сразу по двое говорите, сразу… не могу ничего разобрать…

– Ну, мы же не тебе говорим… – оправдывается.

– А я должна понять! – это у Старухи выходит резко. – Я пытаюсь услышать, понять… Ходят толпы людей, знакомых… Я знаю, что они мне знакомы…

– Мам, это внучка твоя, и правнуки… Мама, – останавливается, присаживается на стул напротив. Дочь часто глядит на мать с жадностью, – запомнить, впитать, успеть… Вот и сейчас так поглядела. Та смотрит мимо, туда, в ветви…

Вдруг встряхивается:

– А зачем ты мне сообщила, что этот фильм новый? Да какой же он новый! Я его смотрела, и давно смотрела… Врёте всё… Зачем врёте!?

– Мама-мама, – вчера предложили Старухе посмотреть по телевизору всероссийскую кинопремьеру.

– Я бы всем вам могла показать!.. – грозится вполне всерьёз.

И вдруг в один момент Старуха устала. Прикрыла глаза.

Все вроде ушли. Заметила, что и люди на даче – все куда-то испарились. Кроме домочадцев. Они не в счёт.

– Какая тишина! Такая тишина, что как будто шумит…

Задрёмывает. Буквально через несколько минут очнулась, огляделась непонимающе… Вернулась в реальность:

– Надо же, опять жива!..

* * *

Старуха никак не могла помереть. Каждое утро просыпалась и удивлялась: «Надо же, опять жива!» Просыпалась с каждым днём всё труднее и неохотнее. Всё непонятнее становилась граница сна и яви. То ли во сне ходили и бегали-кричали незнакомые дети, а может, наяву деловито суетилась взрослая женщина, среднего роста, средних лет. Эта всегда при деле: то стирает, то метёт, то моет.
Знала Старуха только одну из них, постарше, Наталью. Эта с ней всегда. Дочь.
Вечерами старуха подолгу лежала, глядя во тьму непонимающими глазами, бормотала что-то несвязное. Часто просыпалась от позывов, ковыляла с клюкой в туалет.

Кухня стояла отдельно от дома, и, когда её звали поесть, Старуха добиралась туда сама. Днём, к позднему завтраку, – из дома с высоким крыльцом. Вечером – из садовой качалки, где дремала всё остающееся от еды и ночного пребывания в кровати время. Каждое утро на качалку выносили из душа старые подушки, а с заходом солнца – успеть до вечерней сырости! – убирали.

Ещё сама справлялась с едой, которую ей клали на тарелку. Часто интересовалась, что это перед ней. Ни блюд, ни продуктов почти не различала. Из вкусов остались сладкий и солёный. Сама справлялась с туалетными делами и переодеванием. Закидывала ноги через бортик ванны – когда мыться.

* * *

Эта Старуха была из великих. Сильных духом. Крепких невероятно.
Верующие говорят – Бог должен призвать, забрать к себе. Во всё вот это вот она не верила. На самом деле, она просто не знала, куда уходить, и потому цепко держалась за жизнь. За жизнь после жизни.

В фильме «Сибириада» с Вечным дедом так говорили:

– Здорово, дед. Всё ещё живёшь, не помер?

– Умирает не старый, а поспелый. А я, видать, не поспел ещё…

* * *

Здесь, на дачном участке, всё построила и создала она, Старуха. В упадок сад привели другие, эти суетящиеся и бегающие-кричащие. Огород извели. Кое-Где остался запущенный газон, но больше одуванчики, сныть да крапива, – правда, всё регулярно косили.

Она выстроила первый дом в начале 80-х. Сруб пять на пять, летняя веранда, терраса. Печку кирпичную поставила – кажется, против правил. Разбила сад-огород. Десять плодовых деревьев, кусты, теплица, клубника, цветы… Пристроила к старому дому такую же площадь в 2007, когда родилась правнучка. Оба в два этажа. Тёплая кухня, тёплый душ.

Никто никогда ни в чём не помогал. Не поддерживал. Всё сама. Ну и ладно! Уж как она эту дачу любила, нет слов! Участки от работы стали очень вовремя распределять, ей было немного за пятьдесят. Захотелось трудиться на земле. Любила в лес по грибы-ягоды.
Очень любила купаться. Пешком можно было добраться только до торфяного озера-бочага. И его полюбила всей своей неэмоциональной душой. Так хорошо было в Подосинках, что никуда с тех пор на лето она, педагог, в свой длительный отпуск не ездила. Не надо! Только здесь. Объясняла подраставшей внучке, что главное – просидеть здесь как можно больше дней (на счёт) безвыездно. Тем полноценнее отдых. Это муж никак не мог долго усидеть на месте. Всё мотался то в местную столицу, райцентр, то в Москву. Старуха писала мужу обстоятельные списки на нескольких страницах – что нужно найти и привезти из московской квартиры.

Мобильных телефонов тогда ещё не было. При особой надобности ездили в райцентр и звонили в город с почты. Но это совсем редко. Муж постепенно привык, стал на участке помогать, что-то у других подсматривал, что-то сам придумывал, как благоустроить. Соорудил гараж, душ, себе – мастерскую посреди участка, – назвал «ярангой». Округлая палатка была, разумеется, не шкурами оленьими покрыта, – плотной тканью. Красил всё подряд. Особенно в красный и жёлтый. Когда приехали в этом году на дачу, оказалось, что старухину клюку из города не взяли. И тогда нашёлся тут жёлто-красный деревянный дрын, творение покойного мужа, прошлого тысячелетия ещё, ну то есть, века.

Стук-постук раздаётся – пробирается куда-то Старуха. Медленно, с трудом, так всё теперь тяжело, почти невозможно – шаги, движения, усвоение пищи. Как доберётся – долго отдыхивается, прикрыв глаза. И во время еды глаза закрываются. Тело всё кривое, перекошенное, слушается плохо. Не говоря уже о голове.

Поневоле задумаешься – а смысл? Какой смысл в этом мучительном длении существования?

Капризы и приступы злобы сменяются рассыпанием в благодарностях всем, кого видит. По поводу и без повода. Впопад-невпопад. Наконец-то ничего у неё не болит. Ещё недавно многое мучило: и давление, и боли в ногах, и пищеварение. Это когда ещё продолжала работать, и тело должно было служить верой и правдой. А оно уже, видимо, не могло. Сработалось. А теперь все жалобы стихли.

На какое-то время подумалось с надеждой – вот оно зачем! Наконец-то человек обрёл покой и благость, и всё у него светло и светло. Но нет, опять вдруг претензии, злоба, капризы и бредовые заходы спутанного сознания, где прошлое слиплось с тем, чего никогда не было. С какими-то сюжетами из кино и книг…

* * *

Муж – ну да, уже немного понятно. Спутник жизни, родственник, но – непонимающий. И потому особой ценности не представляющий. Ею, Старухой, тогда ещё не Старухой, этой ценности лишённый. Обесцененный.

Однажды, уже замужняя и с детьми, она полюбила одного человека, коллегу по институту.

Сердце в клетке. Сердце возлюбленного в клетке обстоятельств и долга не было. Билось на воле, но совсем рядом с её клеткой.

В то время на их общей институтской кафедре Принц получил разнос – за то, что в стенгазете «вольно» обошёлся с цитатой из Луначарского. Его начали трепать, и затухший было туберкулёзный процесс ожил снова.

И вот – младшую дочку грудью впрок накормленную мужу в руки – и в госпиталь, куда-то в Сокольники, на встречу с к захворавшим коллегой. Телефона не было – Принц присылал открытки, когда сможет прийти на «свидание».

Не очень молодой не очень здорового вида мужчина сидит нога на ногу в больничной пижаме, сверху что-то накинуто (здесь, – ну конечно! – вспоминается насильно прооперированный Хоботов из «Покровских ворот», со своей «фланелькой»), и рядом с ним женщина – беспокойная, внутренне встрёпанная молодая мать. Забавная, вероятно, со стороны выходила картина.

Обсуждали возможные последствия разноса. Но не только. Лучшие минуты жизни на осенней лавочке в больничном парке. Разговоры, несказанное, опасные сладкие мечты. Литературный сюжет твоей жизни.

На расстоянии тот человек представлялся идеальным. Интеллигентный, влюблённый. Теперь Старухе казалось, что роман с ним был настоящий, очень красивый. Хотелось – так.

Всё звал-звал её Принц на волю, уговаривал, что чувства её свободны и всегда принадлежат только ей. При этом звал в отношения. Бросить мужа, строить с ним. Не смогла. Вернее, никто ни на что серьёзное так и не решился. Ни мужчина, ни женщина.

Уже на старости лет Старуха вдруг вынула этот эпизод из закромов длинной и неверной путаной памяти. Придала этому Принцу ну невероятное какое-то значение. Вот он был – даа! Письма ей писал, почтой отсылал. Его письма у неё сохранились. Перечитывала. Удавалась вычитать то, чего просила душа. Сердце, так и не выпущенное из клетки. Никогда.

Невозможность выразить чувства. Три самых главных слова. Всю жизнь, почти сто лет.

* * *

Просветы между мраком. В чертогах угасающего разума. Смысл. Только бы понять, нащупать смысл… А сердцу и в клетке нужен простор. Чтобы как следует делать то, что для жизни человеческой требуется. Как можно чаще надо плечи отводить назад. И голову повыше. И взгляд пояснее. Главное, чтобы дышалось. Но старики наоборот ходят, сильно согнувшись, наклонившись вперёд – поэтому нужна палка-клюка. Так теперь ходила Старуха. И подкашливала постоянно. Дышала тяжело, передвигалась с трудом. Очень медленно. Где есть стены – опираясь на стену.

Ела-ела, но вес не набирался уже давно. Потрясала руками перед носом внучки: «Видишь, какие тонкие у меня руки? Мне надо мясо есть, чтобы наросло…» Не нарастало.
Но она всё равно ела. Когда перестали в доме варить мясной бульон, в любой суп кидала кусок сливочного масла. На второе – неизменное мясо…

Ноги её были нездоровы давно. Жизнь длинная. Одна щиколотка намного толще другой. Врачи отмахивались: «Возраст-то какой у Вас!..» Но Старуха не сдавалась: «Ноги мои одного возраста, но одна пухнет и болит, а другая отчего-то – нет…».
Вся стопа была деформирована. Хозяйка ног утверждала, что это от ношения каблуков в молодые годы. Пальцы на ногах жили какой-то своей невообразимой жизнью. Ортопедические приспособления старого поколения помогали, но не сильно.

Руки. Много труда досталось этим рукам. Пальцы изогнулись в суставах, все четыре на каждой руке как будто в одну сторону.

Глаза. У неё всегда был запоминающийся взгляд, испытующий и уже заранее критиканский, не доверяющий. Пронзительный. Пронизывающий. Обесценивающий. Жёсткий. Именно глаза первыми рассказали о том, что случилось со Старухой. Что утекла память, что спутались лица, судьбы, все жизненные принципы, – всё необходимое, неотменимое, всё то, что во что бы то ни стало… Не безумие, нет. Но ослабление – ума, памяти, смыслов, – всего, чем Старуха жила-была, чем держалась за жизнь, как за землю…

* * *

Была в жизни Старухи радость. И много в её жизни было горя.
Младший сын её был болен. Душевной болезнью. Это была странная болезнь. Необычным было её течение. После обострения – с пребыванием в больнице, с долгим подбором лекарств и в конце концов электрошоками – наступала ремиссия. И мужчина работал, занимался своими детьми (с женой был в разводе), строил отношения с надёжной женщиной, ходил в кино, спортзал и в концерт, – жил полноценной жизнью.
Но почти каждую весну уходил в депрессию, а осенью – в маниакал. Много лет это повторялось, по кругу. Мать привыкла. Справлялась. Если есть схема поведения, значит, просто надо по ней действовать. А муж её, отец Николая, переживал каждое обострение тяжело.

И вот однажды вечером муж засиделся у знаменитого соседа, с которым дружил много лет, выпили. Может, лишнего. И с утра мужа разбил инсульт. Она сразу поняла – что-то случилось. Он пришёл с прогулки с собакой, спросила: как там погода?
А он рот открывает, а сказать не может. И правая часть лица кривится. Скорая приехала быстро, на лифте мужа спускали сидящим на стуле. Физически он довольно скоро восстановился. Но была полностью потеряна речь. И путалось сознание.
Пытался помогать жене по хозяйству, выходило неважно. Однажды вместе с наволочкой замочил в тазу и подушку. Суп пытался есть вилкой. Или ножом.

Каждый раз, когда навещал кто-то, кого он ещё не видел после больницы, муж начинал плакать. Встречал всех непривычно для него тепло. И всё рвался-рвался на автостоянку, к своей машине, в свою прошлую жизнь. Жена не пускала, потому что он отчего-то совсем забыл о том, для чего нужны светофоры, и что их надо слушаться.
Он рвался. И она сменила замок, чтобы он не мог открыть дверь изнутри.
Надо было заниматься с логопедом, но у него не хватало терпения. Не в его это было характере. К нему приходили и дочь, и выздоровевший сын, и внуки. Однажды в апреле он попросил кого-то из них побрить его: одна рука совсем не слушалась.
А через день жена на кухне скворчала котлетами. И когда они приготовились, стала звать мужа обедать. Он не откликался. Она искала долго, исступлённо. По шкафам. Под кроватью. Зачем-то. Кричала долго, хотя квартира была небольшая, и всё здесь, на виду. Не спрячешься.

Он надел куртку, открыл окно и шагнул с седьмого этажа. Когда уже обежала вокруг дома, когда (не сразу) нашла его лежащим под домом, когда кто-то вызвал скорую, и его увезли, она думала о переломе основания шеи – травме, несовместимой с жизнью. Так сказал доктор. Вспоминала близорукие глаза мужа, которые врачу всё никак не удавалось закрыть. Очки с толстыми стёклами, в роговой оправе валялись рядом, в жухлой прошлогодней траве. Куртка была расстёгнута, и она подумала, что ему холодно лежать на апрельской непрогретой земле. А ещё о том, что – цветы. Все подоконники у неё уставлены цветами. И как она сразу не поняла про окно? Он ведь убрал цветы с подоконника, кое-как запихнул под свой письменный стол…

Он не хотел и не мог. Он не говорил, поэтому его не понимали, он достаточно ясно просил открыть дверь – не исполняли, долго объясняли, почему нельзя. Что значит, нельзя??!!! Ему было нужно выйти, но он не мог даже замка открыть в собственной квартире. Не было ключа. Нигде не мог найти ключ. Не мог сам читать, и ему читали вслух, как маленькому. Внучка стала звать его «декой». Патологоанатом в морге был благодарен родственникам, что дедка побрили. Ему меньше забот…

И думала старуха, тогда 70-летняя женщина: ну как он мог? Предал её, заставил это пережить… Что должна она говорить людям о покойном муже – как он ушёл из жизни?..

Столько долгих и разных лет прожито вместе. Ещё много месяцев потом она будет идти домой и думать: сейчас расскажу мужу. И только потом – спохватываться и понимать: больше рассказывать некому…И всё-таки она была ему благодарна (хоть и неловко в этом признаваться). Ей надоело ходить за ним, как за младенцем. У неё не было сил сопротивляться его нежеланию заниматься с логопедом. Она очень устала не пускать его из дому. Она была очень занята на своей педагогической работе, и гулять с ним на стоянку каждый день никак не могла. А он не мог успокоиться – всё рвался.
Ей было неловко, что она в свою очередь рвалась на работу, к студентам, и там отдыхала. А проводить время с этим нелепым безмолвным человеком, который стал ей словно чужой…

В марте она сказала дочери, что долго так не выдержит. Муж благородно и великодушно освободил её от всего этого разом. В день похорон она сказала родственникам, что на самом деле потеряла мужа в день, когда у него случился инсульт. И это во многом было правдой. На следующий день после его гибели старуха с утра отправилась в бассейн.

* * *

Когда же ушёл из жизни сильно постаревший Принц (общение поддерживалось – он звонил ей по государственным праздникам, о чём-то рассказывал), Старуха горевала необыкновенно. Достала те самые письма, с которыми до тех пор не знала, что делать. Но, конечно, хранила.

Позвонила дочери. Ей нужно было поговорить с кем-то, кто знал его. Кто должен был её, Старуху, понять. Так ей казалось.

Дочь долго потом недоумевала. Странный человек, так в жизни и не реализовавшийся, ни в творчестве, ни в судьбе. Слабак. Спасающийся уговорами о том, какие трудные времена, как сложно пробиться таланту. И – конечно, о том, каковы женщины. Сколько от них зла и сколько в них коварства!..

Сначала жил с однокурсницей, родившей ему дочь. Потом, когда дело с искажением цитаты из Луначарского утряслось и здоровье поправилось, женился на женщине с квартирой и до конца дней жил ухоженный, сытый, без упрёков и претензий к нему безденежному.

Если честно – выходит, не то чтобы хороший человек был. Так, просто обыкновенный.

Но такова уж сила натуры женщины недолюбившей, недополучившей в жизни чувств, переживаний, откровений и потрясений, – Старуха назначила его Принцем. И очень в это поверила.

Дочери даже пришлось отговаривать её от идеи издать его «дивные» письма отдельной «книжечкой». Ничего дивного в этих письмах не было.

Дочь объясняла себе, утешала: «Ну что ж? Таков итог…»

* * *

Так никогда и не найденные кольца – и откуда бы им взяться? – вдруг представились двумя обручальными кольцами на одной руке. Если бы их можно было надеть на безымянный и рядом, на средний…

– А кольца, кольца не нашли, что ли… два?..

Не нашли.

Поздний обед был довольно обильным. Старуха устала. Глаза прикрываются сами собой.

– А какой нынче день?

– Суббота, мам…

– Ну ты подумай, уже суббота!..

* * *

– Надо же, опять жива!..