– Вы давно стоите?
– Да не очень.
– А не знаете, по скольку дают?
– Черт иx знает… Даже и не спрашивал.
– Не знаете, по скольку дают?
– По два?
– Ага. Сначала-то по четыре, а потом по два.
Владимир Сорокин, «Очередь»

Сколько себя помню, она существовала. Очередь. На площади. Фигурировала по воскресеньям. Испокон веков. Гусеница с аморфной слепой головой у красной торговой палатки.

Очередь то роится, то окукливается, опасная, удивляющаяся, уповающая. Нередко она кокетливо огибает памятник, который горожане привыкли называть Ботинками. На солнышке действительно поблескивают громадные базальтовые лапти на гранитном кубе постамента, как сухой остаток какого-то древнего каменного дядьки, надоевшего потомкам. Башмаки, чтобы не сбежали, взяты в осаду грубезной чугунной цепью. На ней, будто прикованные, тусуются зеваки, птицы и прочий деклассированный элемент. Прижившиеся при памятнике чайки который год кричат с возмущением – теперь их жребий обгаживать вместо венценосной головы монументальные останки. Однако очередь слишком эгоистична, чтобы различать изменчивые интонации чаек.

Очередь… Очередь – мой тиран. Я – пшик вне очереди, она – всё, что у меня есть. Некоторые видят во мне прирожденного лидера фаланги – наиболее активного отрезка очереди, где всё начинается и всё заканчивается. Испуг, изумление, уныние и восторг. Порой мне кажется, что в очереди из каждого вылупляется что-то потустороннее, даже из меня, «прирожденного лидера», будь я проклят!

Но в данный момент я независимый репортер. Разгильдяй и пьяница. Специализируюсь на очередях. Вернее, на одной из них, единственной и неповторимой.

Как ни странно, мои репортажи частенько появляются на местных новостных порталах и пользуются умеренно-высокой популярностью. И это несмотря на то, что я – человек без манишки. Как я лишился своей статусной манишки? Легко. Очередь объявила меня одновременно придурком, предателем и фриком и отняла манишку с прекрасным счастливым номером – 1313.

Бдительные соглядатаи всегда материализуются, стоит только заикнуться о своих сомнениях в целесообразности стояния. А я ведь только опрометчиво поинтересовался, что дают. В тот солнечный день 30 февраля. Очередь зашикала и выплюнула в меня целую свору важных молчаливо-заносчивых соглядатаев, наделенных ответственностью красных сатиновых нарукавников. Они немного намяли мне бока и выперли из очереди.

В глазах аж потемнело от несправедливости. Лежа на грязном плацу, как на пляже, словно сквозь ознобную анестезию, я почувствовал: кто-то ободряюще и невесомо коснулся маленькой ладонью моей щеки. Всё время боюсь забыть ту мимолетную улыбку. Ракурс дорогого стоит. Представьте себе – лица нет, а улыбка есть! Прямо чеширское издевательство!

Короче, вытурили. Теперь вот уж которое воскресенье хожу вдоль очереди с расхристанной пазухой без права приобретения того, за чем стоят.

Я и раньше догадывался, что главный смысл очереди не в том, чтобы овладеть неизвестным чем-то, и не в том, чтобы время от времени вопить: «Больше штуки в руки не давать!» Теперь вот, спасибо солдафонству соглядатаев, до дна ощутил сакральную науку очереди.

Впрочем, без этого токовища, сублимированного багряной палаткой, было бы нестерпимо скучно. Удача, что я вовремя сообразил заняться репортерством. Держит на плаву. Пока. Даже шанс возвратить манишку с номером снова забрезжил на горизонте. Потому что мое стремление всячески превозносить культ очереди само по себе есть бесспорное благо для тирана.

Лишь бы поскорее туда вернуться. Не терпится. Ух, и развернусь я в главной фаланге! Первым долгом соглядатаев на дембель отправлю. А наказание введу гуманное, без рукоприкладства. Пусть нарушитель просто отодвигается в очереди, меняясь номерами со стоящим позади. Дешево, сердито, эффективно. Факт!

Но до возвращения в очередь еще дорепортерствовать надо. Сегодняшний репортаж за номером 321 ничем особенным от прочих отличаться не будет. Пожалуй, только новой шуткой, порожденной очередью. Она смешнее тех, что были на прошлой неделе. Что-то о нескончаемом и быстротечном стоянии. Очередь смеется, словно горло содой полощет. Манишки гогочут напропалую.

– Шурлики… Мурлики… Заканчиваются… За мной не занимать… – доносится сокрушенное со всех сторон.

Очередь колышется, вибрирует, переливается радужно. Жаль, что мой мандариновый смарт не может запечатлеть ее во всей красе. В кадре одни манишки. Множество манишек. Целый строй одинаковых белоснежных манишек, маниакально выстиранных, накрахмаленных и выглаженных к воскресенью. Постных, высокомерных, злых, непреклонных и озабоченных. А в хвосте очереди – к тому же сомневающихся и напуганных. Лишь в голове очереди (у самой красной палатки с транспарантным призывом над прилавком «Все в очередь!») манишки во власти чего-то иного. Я назвал бы это духом опасности разочарования. А какие развеселые манишки попадаются в середине очереди, в пресловутой главной фаланге! Они задорно толкутся и беседуют, напевают и переругиваются. Наверное, поэтому здесь больше всего соглядатаев, а также коммерсов разных мастей.

Не будь на соглядатаях красных нарукавников, я все равно с легкостью отличал бы их по нахмуренным бровям под маленькими черными котелками. Впрочем, котелки нынче носят многие. Мода. Но брови таким фасоном не хмурит никто. Кроме того, сатиновые яркие нарукавники затмевают лепотой даже белизну манишек.

Коммерсов отличить – тоже плевое дело. Они снуют кто с ящиком на колесах, кто с клетчатым баулом. Напитки, бутерброды, мороженое, сувениры. Что поделать, очередь жаждет еды, питья, лакомств. Еще очередь жаждет зрелищ. С этим сложнее. Промышлять артистом в очереди – опасное занятие. Запросто можно получить по башке. Или еще что похуже. И уже не от протокольных общественных соглядатаев – от любой рядовой манишки, в качестве выговора за неудачное выступление. Особенно достается поэтам. Слушать стихи большинство считает скучной и бессмысленной потерей времени. Так и кричат: «Не кради нашего драгоценного воскресного времени, ушлепок-рифмоплет!» Правда, ухитрившимся развлечь – щедро получай сластями и сладостями!

Хорошее и плохое в очереди рядом. Всего в метре от аплодирующих клоуну с мартышкой освистывают и толкают незадачливого скрипача, рискнувшего сыграть какую-то тоскливую мелодию.

Я строго велю себе – не залипать в своих отстраненных наблюдениях за очередью. Репортаж должен продолжаться, не прерываясь ни на мгновение. Show must go on. Только тогда это будет более или менее успешный репортаж. Кому это нужно? А черт знает, кому. Манишкам точно не нужно. И мне, похоже, не нужно. Разве что очередной ролик в смарте подзадоривает мою надежду на возвращение в очередь. Зачем? А черт знает, зачем. Возможно, чтобы вновь обрести все права стоящего. Какие права? А черт знает, какие. Никаких прав, одни запреты. Например, запрет на энтропию. Попробуй, стоя в очереди, подать милостыню прохожему попрошайке. Или поделись бутербродом с бедным, побитым камнями поэтом. Живо вылетишь с потерей права приближаться к очереди. Это страшное наказание – быть отлученным навсегда. Почему страшное? А черт знает, почему. Кстати, за подобные мысли тоже можно живо утратить манишку. Вот и приходится помалкивать.

Тем временем фантомная боль атрофированных эрогенных зон овладевает очередью, которая ощутимо возбуждается, становясь упругой и плотной, выравнивается и словно сворачивается в жгут. Издалека нарастает ропот копыт. Очередь, прикусив язык и заныкав манишки за поднятыми воротниками, великодушно всасывает клоуна, попрошаек, даже побитого поэта. Чтобы им не досталось на орехи от безжалостных центурионов.

Лишь несчастного репортера очередь отвергает. Рвусь внутрь, но меня выдавливают прочь. Прямо под копыта гнедого казенного кентавра, где едва не попадаю под раздосадованную нагайку. Объектив смарта выхватывает из вечности гигантские первичные половые признаки и шелушащееся микозное копыто в ореоле ужаса. Ракурс дорогого стоит. Уворачиваюсь, падаю, отползаю к краю очереди. Меня пинают несколько ног. Не больно пинают, больше для субординации. Кто-то надо мной даже сочувственно вздыхает украдкой. Вдруг всё испаряется – и центурионы, и чей-то тайный сочувственный вздох.

Долго еще очередь равнодушно молчит и не интересуется ничем. Будто безуспешно хочет познать самое себя. Но у нее нет времени. Вечер 30 февраля неумолимо приближается. Очередь становится короче и короче, подтягиваясь к вожделенной красной палатке.

Счастливые обладатели неизвестно чего с пестрыми свертками и пакетами торжествующе исчезают за ней. Впрочем, некоторые с целью банального бахвальства дефилируют от головы к хвосту очереди. Очередь ропщет. Они рискуют навлечь на себя ее гнев. Нельзя же так нагло разрушать интригу и раскрывать волшебные секреты! На хвастунов бросаются соглядатаи и отгоняют на безопасное расстояние. Манишки вытягивают шеи в тщете разгадать тайну неумолимо удаляющихся пакетов и свертков.

Но далеко не каждого вдохновляет чужая удача. Встречаются и такие, кого в процессе больше влечет доминирующий пурпур палатки и нарукавников. Именно это и без толмача читается в вытаращенных глазках какого-то толстенного персонажа. Пузан настолько зациклен на монохромности своих предпочтений, что даже его персональная зеленая жаба, кажется, покраснела. К тому же и авоська с горелыми домашними пирожками ярко-алая. Не говоря уже о носках и лысине. А воображаемая примерка нарукавников вообще вгоняет его в особенный завидущий раж, граничащий с чувственным экстазом. Das ist fantastisch!

Всеобщая вовлеченность в процесс… Вот только эфемерная нездешняя сгорбленная тень мусорщицы снует, не обращая внимания ни на красное, ни на белое, ни на мандариновое. Ей никто не указ. За жалкий муниципальный грош сбывает она свою обездоленность. Ей некогда стоять, некогда и никогда! Она не ведает, каково это: просыпаться с надеждой, пить утренний чай с надеждой, надевать чистую одежду, предназначенную исключительно для очереди. Прилаживать крахмальную манишку с номером. С надеждой. Потом спешить, но не слишком, чтобы не выказать неуважения к ее степенству Очереди. И скрывая изо всех сил учащенное дыхание, спрашивать:

– Кто крайний? За вами буду? Мой номер такой-то. А у вас? Значит, я точно за вами. Никак не впереди вас.

И приподнимать любезно котелок. И улыбаться лучезарно. Потому что весь день впереди. Будут и свежие сплетни, и клоуны, и музыканты, и поэты, и ритуальное мороженое, и сдержанные, но содержательные драки, и безопасность от соглядатаев, и нагайки центурионов, угодившие не по твоим ребрам, а по ребрам стоящего позади или впереди, неосторожно отколовшегося от очереди на шаг или два. И это всё с надеждой. А вдруг посчастливится, как тем, с пакетами и свертками. Раек планиды.

А у мусорщицы нет надежды. Она вольна не надеяться, вольна не стоять. Ее уровень – мусор, производимый очередью в изобилии. Она наклоняется за обертками и огрызками тысячи раз и к вечеру уже не разгибает спину. Так и ходит согбенной каргой. Она подставляет свой мешок пузану, доедающему большой пирожок. Тип смачно отрыгивает и со злостью отталкивает мусорщицу.

А я! А я, красава, успеваю запечатлеть это на смарт. Можно будет снова прокрутить ролик: вот она упала навзничь. Волосы ее рассыпались. Шелковые черные волосы. Глаза сверкнули и погасли. Она тихо выругалась. Я уловил. И испугался, что ее площадную брань услышит очередь. Отвергнет! Но нельзя же отвергнуть и без того отвергнутую. Что это я, в самом деле? У нее шанса нет. А вот я все еще при надежде. Однако я внезапно осознаю, что сильно рискую ее утратить. Потому что смеюсь ругательствам мусорщицы, рассмотрев изнанку согбенной спины. Подаю руку, помогаю подняться, отряхиваю замурзанное платье. И в довершение всего заботливо и безрассудно вынимаю из чудесных волос застрявшие летучие перышки. Она слегка вздрагивает от моих прикосновений, но не шарахается. Напротив, решительно вкладывает свою руку в мою, вставая с асфальта. Совпали пазлы. Маленькая рука. И улыбка оскорбленной травести, отринутой рампой. Нашлась и невесомая ладонь, и чеширская улыбка. Ракурс дорогого стоит. Я ликую и даже решаюсь заговорить.

– Презираешь очередь? – тихонько спрашиваю.

Она упрямо не смотрит в мою сторону:

– Презираю? Вообще-то мне чхать на нее. Мусора и без очереди полно. На мой век точно хватит.

– И никогда тебе не хотелось?..

– Что?! Встать в очередь? Тупо смотреть кому-то в затылок? – Хмыкает, сверкнув искоса черным глазом. – Вздор!

– Почему? Достояться до красной палатки…

– Плюнуть и растереть! Я и так из нее каждое воскресенье мусор выношу. Чего я там не видела?

– Тебе известно, что там дают?

Мое сердце сладко терпнет. Я по-прежнему держу девчонку за руку.

Очередь замечает это. О, всевидящая очередь! Соглядатаи уже бегут неслышным шагом, хмурятся и угрожающе сопят. Я тут же получаю увесистую зуботычину. Потом еще и еще. Не стой на пути, посторонись! Но я уже не желаю сохранять свой шанс вернуться в очередь. И он тает, меркнет, растворяется… Похоже, безвозвратно.

Я не отступаюсь. Соглядатаи выветриваются. На волне триумфа я оглядываюсь, чтобы увидеть нечеширский восторг чеширской улыбки. Но девчонки нет у меня за спиной. Вдали, между домами, маячит хрупкий силуэт, обремененный большим мусорным мешком. Она ушла, но не исчезла…

– Всё! К дьяволу шансы! Свобода! – радостно выкрикиваю я.

Очередь опасливо косится на меня и нахохливается, как если бы услышала стук копыт кентавров. Неужели мне под силу принудить очередь?.. Нет, не принять меня обратно (я этого уже не хочу), а просто уплотниться, подобраться, насторожиться? Выходит, могу! Так говорил Заратустра.

Я безнаказанно хохочу. Мой хохот всходит громогласной сдобой и заполняет площадь. Словно в ответ очередь растрескивается от известия, прокатившегося по ней судорогой:

– Шурлики закончились!

– Закончились?!

– Остались только мурлики…

– И всё? И всё?!

– Да и то на всех не хватит.

– Не хватит?..

– Не хватит и на половину очереди.

– Расходимся. Финита…

– Уже? А как же…

Пузан оборачивается и брызжет слюной:

– Слыхали? Пошли вон! По понятиям – вас здесь не стояло!

Очередь рассыпается, раскрошившись, как ударившийся оземь черствый батон.

Чудо чудное! Пропала очередь!

Осталась растерянная толпа у красной торговой палатки, памятник «Ботинкам» и чайки над ним. Скованные одной цепью…

– Погодите! – шепчу я, и как ни странно, меня все слышат. – Не всё потеряно – ведь абздоценсы могут оказаться еще пафоснее и гламурнее шурликов и мурликов!

До чего же легко быть буддой! Очередным, но пока незаменимым.