Я проснулся в комнате смеха в холодном поту, с ощущением безвозвратной потери – потому что мне приснилось, будто умер Пушкин. То есть, сначала мне приснилась площадь, на которой открывали памятник Пушкину. На площади собрались люди, много людей. Все стояли и ждали, когда откроют памятник. К микрофону по очереди подходили, по-видимому, важные руководители и вдохновенно говорили о певце свободы. Они клеймили позором царя и всю его царскую власть. Потом то же самое говорили поэты, но уже в рифму. Наконец, оркестр сыграл туш, и важные руководители вместе с поэтами сдернули покрывало. Но под покрывалом, к моему ужасу, оказался пустой постамент. Пустой постамент из черного мрамора. Я рвался из толпы, расталкивал локтями рядом стоящих, задыхался и все спрашивал: где же Пушкин? Почему его нет? От меня шарахались, на меня шикали, даже пытались ухватить за шиворот, чтобы выбросить вон из толпы. В конце концов, какая-то сердобольная старая женщина, предварительно посмотрев на меня, как на больного, зашептала на ухо:

– Откуда взяться Пушкину, сынок? Он же умер.

И меня объял ужас.

Поворочавшись на жестком диванчике, я все-таки сообразил, что это был сон. Но сон этот почему-то продолжался, хотя я проснулся. Он не отпускал меня. И я вдруг понял, что все правильно, что постамент и должен быть пустым, что Пушкин стал частью огромной, вечной, космической Пустоты, которая так манит и так пугает. И памятник тут ни при чем.

* * *

Торговые суда на рейде заслоняли горизонт белоснежными парусами, с которыми сливались голодные утренние чайки и альбатросы. Чуть дальше, левее Ланжерона, копошился порт. Вернее, еще не порт даже, а несколько уходящих в море причалов – начало будущего порта. У берега, стоя по колено в воде, заспанные мальчишки с удочками пытались выловить из прозрачной воды дородных бычков, но вылавливали только принесенные штормом водоросли. И с завистью посматривали на возвращающиеся с утреннего лова шаланды.

Постепенно стало припекать, и я двинулся вдоль берега, осторожно преодолевая мелкие овраги, заросшие кустарниками, бурьяном и ромашками. Все еще дикий, неухоженный берег довольно высоко висел над морем и в некоторых местах был буквально непроходимым. Но мне удалось преодолеть последний глубокий овраг и выйти на шум суетливой стройки: сотни две мужиков корчевали деревья и мостили булыжником дорогу. Явно строили улицу, ведущую к причалам. Или бульвар, по одну сторону от которого плотно пригнанные друг к другу уже стояли дома, своей архитектурой живо напоминавшие Париж или, скорее, Марсель. Но пыль и грязь вокруг были пока местными, одесскими.

Поднявшись вверх от моря, я вначале обнаружил огромную театральную афишу, сообщавшую, что ближайшие две недели в городе гастролирует итальянская опера, а, пройдя чуть дальше, обнаружил застрявший в яме экипаж, который изо всех сил вытягивали два вола, подгоняемые двумя же довольно мелкими, но вполне энергичными мужиками.

– От-то-цобе! От-то-цобе! – орал один, как будто перед ним были не волы, а быки.

– Тяни, проклятые! – вторил ему другой.

– Не вытянут, – засомневался, стоя у своей бочки, торговец питьевой водой. – И тут же заорал: – Рубль бочка! Рубль бочка!

– Или вытянут, – предположил у той же бочки кособокий мужик с бутылью.

– Какой ужас, мон шер ами! – пропела высаженная из экипажа дама в шляпке с вуалькой, прижимаясь к своему спутнику. – Что мешает его превосходительству распорядиться, наконец?

– Государственные дела, мадам, – ответствовал спутник, поправляя цилиндр. – Исключительно государственные дела. Император приказал прежде прочего благоустроить порт. И подъезды к порту. Торговля страдает.

Проходя мимо них, я учтиво поклонился и изобразил на лице крайнее сочувствие, что было воспринято, по-видимому, вполне благосклонно. По крайней мере, дама грустно улыбнулась в ответ, не скрыв, однако, и удивления.

Осторожно перейдя по ветхому мостику очередной овражек, я вышел на изящно застроенную улицу, пока, впрочем, обходившуюся без мостовой. Зато рядом обнаружился причудливый дом, вывеска у дверей которого оповещала, что это не что иное, как «Гостиница Отона с ресторацией и игорным залом». Игорный зал меня никак не заинтересовал. Зато возможность позавтракать в ресторации привлекла.

Войдя в залу и оглядевшись, я пристроился в углу у окна и стал ждать официанта, который не замедлил вынырнуть из-за ближайшей шторы.

– Чего изволите, ваше.., – тут он запнулся, и стал оглядывать меня с нескрываемым и даже нескромным интересом. – Ваше высоко… бродь… дительство… свежий окунь… раки… телятина с ужина осталась. Шо желаете? – И попятился.

– Глазунью и кофе.

Официанта сдуло, как сквозняком. Зато через несколько мгновений из-за той же шторы выглянуло несколько любопытных физиономий обоего пола с глазами, вылезающими на лоб. И тут же скрылись.

В ожидании глазуньи я еще раз оглядел зал и, кажется, понял, чем так удивил персонал ресторации: моя одежда слишком уж отличала меня от других клиентов. А, главное, не давала возможности определить, какого я рода и звания, что доставляло крайнее неудобство.

В этот момент в зал вошла давешняя дама с вуалькой в сопровождении своего кавалера, а, может, и вовсе мужа, и принялась оглядываться, ища свободные места. Но таковых не было. Заметив крайнюю растерянность на ее лице, я вскочил, поклонился и, пользуясь относительной простотой южных нравов, пригласил обоих за свой столик.

– Очень мило с вашей стороны, – чуть присела дама, – пригласить нас. – И тут же затараторила нежнейшим голосом: – Всю ночь глаз не сомкнули, а тут еще и гиштория с нашим экипажем. Не на жаре же дожидаться, пока эти противные мужики его вытащат. А муж мой уперся и ни в какую. Говорит, здесь не место для нас. А улица место?

– Статский советник Яновский Казимир Казимирович, – отрапортовал мужчина, выпрямившись во весь немалый рост. – А это моя жена, Елена Николаевна. Вы уж простите ее разговорчивость.

– Вот и славненько, Казинька. Здесь так интересно!

– А вы, простите, какого звания? – поинтересовался Казимир Казимирович. – Вы, как я вижу, приезжий?

– Тоже, – ответствовал я, – советник… э-э… штатский… по делам искусства. Больше комедиантами интересуюсь.

– Как это мило! – воскликнула Елена Николаевна. – То-то я смотрю, вы несколько странно одеты. Пиэсу разыгрываете?

– Можно сказать и так. Пиэсу. А можно и наоборот.

– Это как же?

– Никто не знает, кто кого разыгрывает: мы – пиэсу или пиэса – нас.

– Ах, как забавно! Не правда ли, Казинька?

– Вообще-то его высокородие прав: я тут проездом. Путешествую по Новороссийскому краю. Я, знаете ли, убежден, что новые земли империи имеют надобность не только в торговле, но и в искусствах. И чрезмерно счастлив тем обстоятельством, что и сам государь Александр Павлович, и его превосходительство граф Михаил Семенович это понимают. Не случайно же в Одессе гастролирует итальянская опера. Но, согласитесь, неплохо бы нам уже и свою иметь, так сказать, на манер итальянской.

– Комедиантов у нас и без того хватает, – откинулся на спинку кресла Казимир Казимирович. – Даже, извините, неплохо бы убавить. Давеча на балу у Елизаветы Ксаверьевны только и разговоров было, что об одном комедианте. Вот ведь, шельмец, чего удумал. Язык не повернется изложить.

– Казинька, ну как ты можешь? – перебила его жена. – Пушкин не комедиант, он пиит. И, говорят, не без способностей.

– И к чему же он способен? – недовольно переспросил Яновский. – К торговле, строительству, военной службе? Чем может послужить государю или хотя бы нашему городу, где его приняли и облагодетельствовали? Граф ночи не спит, все думает, как наш край получше устроить. А он? Одни насмешки да распутство. И ведь жалованье из казны получает! А служить – увольте. Это пусть другие.

– Позвольте, ваше высокородие, а не тот ли это Пушкин…

– Именно тот! – перебил Казимир Казимирович. – Именно. К сожалению.

– Но он пользуется расположением иных дам, – хитро улыбнулась Елена Николаевна. – Ужасен, конечно, сущий африканец. Но бывает очень мил.

– Дамы уже вызвали неудовольствие графа. Особливо Вера Федоровна. – И Казимир Казимирович оглянулся по сторонам, словно опасаясь, что кто-то подслушает информацию, предназначенную покуда лишь для избранных. – Надо же! Муж, поди, почтенный человек в Петербурге, а она здесь потворствует сумасброду.

– Ну, что ты, шер ами! – Елена Николаевна погладила руку мужа. – Супруг Веры Федоровны известный литератор.

– И что с того? Нет, таких комедиантов нам не надобно. Мы, знаете ли, патриоты Отечеству и городу своему, у нас и дом тут поставлен. И дети наши, и внуки, и правнуки тут жить будут.

– Ах, дети! – вздохнула Елена Николаевна. – Даст ли господь?

– Даст! – заверил Казимир Казимирович, чуть заметно покраснев.

Тут дали, то есть подали мою шипящую на сковородке глазунью. Что вызвало почему-то странную реакцию Елены Николаевны.

– Как это мило, Казинька, – сказала она. – Настоящая глазунья! Как это романтично. Почему у Елизаветы Ксаверьевны на балах никогда не подают глазунью?

И мило засмеялась собственной шутке, откидывая прелестную головку и кокетливо прикрывая рот черной перчаткой под цвет вуали.

* * *

Дворец генерал-губернатора Новороссийского края и полномочного наместника Бессарабской области графа Михаила Семеновича Воронцова белоснежным облаком плыл над высоким берегом Одесского залива, вызывая некоторую зависть местной знати и страх простых горожан. Поэтому без особой надобности старались мимо не ходить и не ездить. Да и ездить, в общем, было некуда, потому что почти сразу за дворцом земля была расколота глубочайшим оврагом, по дну которого с трудом продирались к строящемуся порту тяжело груженые зерном подводы. По-местному – биндюги.

Впрочем, избранное одесское общество собиралось время от времени в парадном зале дворца отнюдь не только потому, что к этому вынуждало высокое положение. И не из одного лишь пиетета к генерал-губернатору и его прелестной супруге. Балы, которые обожала давать Елизавета Ксаверьевна, служили, быть может, главным источником информации, предназначенной для относительно широкого круга. Здесь можно было точно узнать, с кем сегодня нужно дружить, а кого стоило бы и посторониться. Настроение графа удивительно точно отражалось на поведении его жены. И для опытного завсегдатая балов этого было вполне достаточно.

Ночь, проведенная во дворце без сна Казимиром Казимировичем и его супругой, ознаменовалась любопытным событием: среди приглашенных не было не только впавшего в глубокую немилость Пушкина, но и княгини Вяземской, сославшейся на нездоровье. Что было весьма странно, поскольку, во-первых, намедни видели ее весьма бодрой, а, во-вторых, Вера Федоровна находилась в довольно-таки доверительных отношениях с Елизаветой Ксаверьевной. А посему бальная зала полнилась слухами, перешептыванием, недомолвками и догадками. В точности никто ничего не знал. Никто. Кроме, может быть, самой графини. Но она хранила грустное молчание, и только по лицу ее можно было догадаться, что происходит нечто малоприятное.

* * *

Вера Федоровна тем временем пребывала в крайнем смятении, уже сама плохо понимая, каким образом она, взрослая женщина, мать семейства, позволила втянуть себя в опасные затеи этого мальчишки. По доброте, конечно. Исключительно по доброте. Нет, понимала, что – талант. Понимала, что сладкой жизни ему не будет. Понимала. И жалела. Но ведь форменный сумасброд. Просто мальчишка. Господи! Убьют его здесь.

И Петр Андреич, конечно же, не одобрит. Не одобрит, хоть Александра любит и даже считает своим другом. Не одобрит. Ведь одно дело любить и жалеть, и совсем другое – ох, страшно вымолвить… Преступление против воли государя! Причем, сама, сама все придумала. Александр и не просил ни о чем таком. Так, заикнулся только, что неплохо бы глянуть за море. А она и повелась. Да с чисто женской практичностью кинулась денег искать на дорогу. И Елизавету Ксаверьевну втянула, что уж совсем не к добру.

А ему – хоть бы что. Чуть стемнеет, отправляется едва ли не каждый день на извозчике на хутор Рено выслеживать очередную даму сердца. Правда, когда решена была его высылка из Одессы, прибежал с дачи Воронцовых растерянный, без шляпы и перчаток. Пришлось даже человека за ними посылать. Но ничего, примирился. Не сегодня же ехать. И не завтра. Какое-то время еще есть. Можно отдаться увлечению.

И как вскрылось-то? Непонятно. Елизавета Ксаверьевна только и сумела сообщить о глубоком неудовольствии графа и о его желании, чтобы ее, Воронцовой, сношения с Вяземской прекратились. Очень, дескать, Михал Семеныч сердит на обеих. Особливо на княгиню. Но как узнал-то? Неужто сама графиня и проговорилась? И что теперь будет с Сашей? А со всеми нами? Как жаль, что Петра Андреича рядом нет. Письма-то когда еще дойдут? А понять, что делать – сегодня надо бы.

* * *

– Ваше высокородие! – завопили мужики с порога, откуда их пытался вытолкать наружу гренадерского вида швейцар. – Вытащили, ваше высокородие!

– Ну, слава богу! – откликнулся Казимир Казимирович. – Я уж думал, до ночи провозятся.

Распростившись со своими новыми знакомыми, я отправился побродить по городу. Спустившись поближе к уже преодоленному мною утром оврагу, свернул на Итальянскую улицу, утонувшую в тени платанов. Ходить здесь было, конечно, небезопасно, поскольку улицу буквально разрезали морщины канав, она спотыкалась на грудах камней и прочего мусора. Но, что важно, здесь уже мостили дорогу, которая местами даже напоминала почти паркетную залу. Дойдя до «Северной гостиницы», принадлежавшей, как следовало из вывески, французскому негоцианту Шарлю Сикару, я на минуту остановился, раздумывая, не устроиться ли здесь на ночь. Но не стал, и побрел, коротая время до сумерек, дальше, к базару – мимо еврейских лавочек, наполненных привезенной из-за моря мануфактурой, мимо чубатых малороссов, прямо с телег торговавших свеклой и картошкой, мимо хитрых усатых греков – рыбных королей Одессы. Вся южная жизнь кипела на пыльных улицах – активная, шумная, красочная и певучая, как итальянская опера.

Чуть солнце стало клониться к западному берегу залива, я вернулся поближе к театру, на угол Дерибасовской и Ришельевской, где невдалеке ржала и била копытами извозчичья биржа.

– Куда, барин, изволите? – подскочил низкорослый мужичонка, суетливо почесывая бороденку.

– На хутор Рено.

– Далековато будет, барин. Разве из шести рублей токмо. Оно, конечно, следовает пять, но уж темнеть скоро будет.

– Где хутор-то хоть знаешь?

– Это не сумлевайтесь. Возил. Возил на этот хутор. И не раз возил. Где наша не пропадала.

Я вгляделся в мужичонку попристальнее – кого-то он мне напоминал. Но кого – я сразу не вспомнил. А, может, показалось. В общем, пришлось соглашаться на шесть рублей. Не пешком же идти.

С необыкновенным проворством извозчик провел экипаж среди ям и ухабов, вывернул к окраине, которая начиналась почти сразу за городским центром и, поднимая пыль, пустил кобылу по Малофонтанской дороге. Устроившись поудобней на мягком сиденье, я с интересом разглядывал бегущий вдоль дороги пейзаж. По левую руку, где-то далеко внизу, сливаясь с небом, бродило предвечернее море. Справа остывала после дневного зноя степь, изредка заслоняемая от глаз небольшими придорожными зарослями акаций и пирамидальных тополей. Проезжая очередной такой оазис, я вдруг услышал кукушку. И даже стал было считать, но не успел – пролетка быстро пронеслась мимо, и голос кукушки пропал в густой тополиной листве.

* * *

– Так вы меня слушаете, барин? – переспросил извозчик, которому, конечно, было скучно погонять кобылу молча.

– Слушаю, слушаю, – заверил я, занятый своими мыслями.

– Так вот, я и говорю: прихожу я к нему на квартиру. Жил он в клубном доме, во втором этаже. Вхожу в комнату: он брился. Я к нему. Ваше благородие, денег пожалуйте, и начал просить. Как ругнет он меня, да как бросится на меня с бритвой! Я бежать, давай, бог, ноги, чуть не зарезал. С той поры я так и бросил. Думаю себе: пропали деньги, и искать нечего, а уже больше не повезу.

– Это кто ж такой?

– Я ж сказал: чиновник из графской канцелярии. Возил я его раз на хутор Рено. Следовало пять рублей; говорит: в другой раз отдам. Прошло с неделю. Выходит: вези на хутор Рено!.. Повез опять. Следовало уж десять рублей, а он и в этот раз не отдал. Возил я его и в третий, и опять в долг: нечего было делать; и рад бы не ехать, да нельзя: свиреп был, да и ходил с железной дубинкой.

Тут я стал что-то припоминать, повнимательнее пригляделся к вознице, и неожиданно из меня вырвалось:

– А Вася-то что?

– Какой Вася? – не понял он. – Не было никакого Васи.

Ну, да, действительно, какой Вася… Вася.

– А фамилия-то твоя как?

– Береза, барин, моя фамилия. Все мы Березы, весь род. – И оскалился в бороду. – Иные, конечно, надсмехаются. Вроде как мы деревья, а не люди. И бог с ними, пускай надсмехаются.

– Что ж, так и не отдал денег-то?

– Кто?

– Ну, чиновник-то этот.

– То-то и оно, что отдал. Прошла неделя, другая. Только раз утром гляжу, – тут же и наша биржа… растворил окно, зовет всех, кому должен… Прихожу и я. На вот тебе по шести рублей за каждый раз, – говорит, – да смотри вперед, не совайся!

– Да зачем же ездил он на хутор Рено?

– А бог его знает! Посидит, походит по берегу час, полтора, потом назад.

– Как так? Разве он не на дачу к даме сердца ездил?

– Про даму сердца, барин, ничего сказать не могу. А только видел я, что никакой дачи не было. По берегу ходил – было. А про дачу ничего не знаю.

* * *

С полверсты примерно не доехав до хутора, я спрыгнул на землю и побрел к берегу, оставив извозчика дожидаться у дороги. Чуть дальше, где берег легким выступом уходил в море, уже светились огни дачного поселка – словно мелкие осколки догорающего заката. На гальке у самой воды спали перевернутые лодки, и тут же, привязанные к сваям уходящего от берега узкого причала, дышали на мелкой волне готовые к ночному лову шаланды.

Пройдя три десятка метров по мосткам, я скользнул за заграждение и заглянул в темную вечернюю воду. Контуры моего отражения плавали в беспокойной воде, то истончаясь до полного исчезновения, то вновь обретая форму, летящую, прыгающую, извивающуюся, словно вода отражала призрак. Она отражала не только меня. Она отражала затухающее небо и первые вызревшие на нем звезды. В ней, точно таким же образом извиваясь, плавали прибрежные пирамидальные тополя, теряя в сумеречной воде свои острые кроны. Море отражало целый мир. Оно искажало целый мир. Это было гигантское кривое зеркало из комнаты смеха. И этой комнатой смеха был целый мир, мир, где уже никто не смеялся, глядя на свое отражение

* * *

Никто не смеялся, хотя, конечно, все это было смешно. Какая дача? Какая дама сердца? А еще и деньги! Зачем? Если бы он решился, любая шаланда увезла бы в ночь, к западному берегу за сущие гроши. И все! А если пролеткой – так еще проще. Степью… До Измаила или Рени. Никто бы и хватиться не успел. Нет. Этот берег был границей. Но не границей между странами. Не границей между водой и сушей. Нет, другой границей. Никому и не заметной. Здесь рождался выбор. Выбор без выбора. Не гамлетовское «Быть или не быть». Другое: «Не быть или не быть?» И как именно не быть.

Бежать за море – уцелеть, но не быть. Вернуться – погибнуть, но быть. Или не быть?

– Выбор? – извиваясь и размахивая тростью, смеялся из воды призрак. – Нет никакого выбора, потому что выбор уже давно сделан. Распорядок установлен. Пиэса написана. Нет никакого выбора. Есть только искушение убежать со сцены.

– Куда убежать?

– В никуда. Со сцены – только в никуда.

– То есть исчезнуть?

– Что должно исчезнуть – исчезнет непременно. Чему дано возродиться – возродится.

– Значит, вернуться? Вернуться и…

Я оглянулся. Призрак, размахивая тростью, уходил по мосткам в сторону берега. Его ладная фигурка в цилиндре таяла в подступающей темноте. Я заглянул в воду: она больше ничего не отражала. Кинувшись к экипажу, я услышал скрип рессор, хлесткий выстрел кнута и успел разглядеть на заднем сидении коляски выступивший на фоне почти погасшего неба высокий цилиндр. Призрак на моем экипаже возвращался в Одессу. Или… не призрак? Или я не заметил, как сам стал призраком? Господи, ну какие призраки в наше время!

Так или иначе, но экипаж умчался. А я остался среди ночи на берегу. Делать выбор, которого нет. Выбор без выбора.

Поодаль светились огни дачного хутора Рено.

One Response to “Ефим БЕРШИН. Комната смеха. Из книги «Ассистент клоуна»”

1. Чеслав Одиссей Лейв Фрекен-Гиляр says:

   October 4, 2023 at 3:00 pm

   Я одногодка автора.И у меня есть материал,созвучный его. Только посвященный не Пушкину,а Гоголю. Под названием”Рукописи не горят” Возможно это совпадение, обусловленное нашим поколением.Что касается моей принадлежности к ремеслу писательства,то я тоже член, только НСЖУ и Лауреат Региональных и Международных конкурсов по литературе. В настоящий момент живу в Израиле.

   Reply