Не се ль Элизиум полнощный…
                                            А. Пушкин

Сквозь редкий снег мы этот город весь
пройдём и удивимся с непривычки,
какие ходят худенькие здесь
колеблющие воздух электрички,
как, в сумерках впадая в забытьё,
Господень храм без пристальной опеки
разменивает золото своё
на нищий сад, всё сбывший до копейки,
как зимний день умеет озарить
в оконных переплётах те страницы,
в которых он приговорён прикрыть
в три пополудни серые ресницы.
Вот эти жизнь и смерть, не обессудь,
смотри, не оскверняя их проклятьем,
и если ты не римлянин, то будь
невозмутимо зорок, чтобы стать им.
Пройдём весь город вдоль и поперёк,
висящий на пунктирных нитях,
чтобы забыть роскошность этих строк,
не стоящих его, забыть, забыть их.

 

* * *

        Спящей ночи трепетанье…
                                      А. Пушкин

Вой ветра или чей-то плач?
Я подошёл к ограде –
в саду безмолвно стыла ночь,
и вcё затихло вроде.
Сверкнул светильник из-за туч
и тоже стих бесследно.
О чём ты, стих, заводишь речь?
О ком ты? Здесь безлюдно.
В ночной квартире я один.
Один. Чего ты хочешь?
Угомонись. Средь этих стен
ведь только ты и хнычешь.
Как поводырь, меня провёл…
Провёл? Но я не слеп и
я не был там, где ветер выл,
и не слыхал ни всхлипа.
И я не рад тебе, не рад,
как если б ты постылым
мотивом мне пророчил труд,
который не по силам.

 

сараи

мне поручили охранять сарай…
Ю. К.

тяжёлые дубовые ворота –
их открывают только в дни, когда
хоронят – (мебель не вывозят
и не привозят – покупают раз
и навсегда) – дубовая калитка
добротная – и двор – дома квадратом –
и – поперёк – дощатые сараи,
гордящиеся ладностью дверей –
там пролетают два дошкольных года –
сочащееся солнце из щелей –
лучи с мерцающей в них пылью –

ещё – что ни секунда – я рождаюсь –
и нет страданий или поводка
поэзии живописать страданья
(беду не приближая к сердцу,
а то и вовсе равнодушно их
писать) – и дышится легко,
и таинство вершится детства –

сараи! – кажется, что свет внутри –
из читанных мне на ночь сказок –
то крошка Цахес, то Мышиный
король семиголовый по углам
мерещатся – и дрожь внутри,
похожая на имя Дроссельмейер –

скажи мне кто-нибудь в ту пору,
что жизнь конечна – ничего
не только бы не понял – не услышал –

в том Харькове у тётушки моей
и дядюшки висит в сарае шкаф
с инвентарём – о скука! – плоскогубцы,
напильник… – рядом детская коляска –
кто упорхнул отсюда? – и всегда
одна калоша под велосипедом –

нет, я люблю соседские сараи! –
у дяди Коли фотоаппараты,
штативы, ванночки, футляры, линзы,
колёсики – фотограф-летописец
картошку жареную с простоквашей
ест и зовёт меня, и угощает –
а тётя Шура на веранде тесто
раскатывает – вот, смотри, как надо
раскатывать и как лепить края
вареников! – и я смотрю, смотрю –

смотрю – как все по-разному живут –

в сарае тёти Лиды по-другому –
она с Ивановной свой делит дом
и свой сарай –

Ивановна прислуживает в храме –
квартира аскетична и чиста –
кровать, застеленная насмерть –
подушки белоснежной горкой –
и белоснежна вышивка на них –
на Троицу пахучая трава
разбросана по полу – в церкви свечи
раскладывает, натирает
подсвечники – а иногда
берёт меня с собой – в квартире
на стенах забелённые следы
от пуль – в войну какой-то немец
пугал и заставлял её
пить молоко, когда она постилась –
Ивановна же говорила: «Нi» –
и он отстал –

в сарае у неё горшки
для куличей, тазы… – всё безупречно,
стерильно, прибранно, всё – благодать –

на половине тёти Лиды – стопки
мешков, какие-то верёвки, барахло
с завода – «быть» убито в слово «быт» –
безмужняя, она родит Олесю –
(а тётушка и дядюшка мои
ей детскую коляску отдадут) –
та подрастёт, и тётя Лида ей
с завода парашютный шёлк притащит
и платье ей сошьёт – и та, кружась,
легчайшая, почти взлетит –
и будет у обеих счастье –

но это позже, без меня –

ещё не всё – напротив – через двор –
Марья Петровна с дочерью – в их доме –
громоздкие торжественные лампы
и бархатом обита мебель –

их нет на фотоснимках дяди Коли –
на задохнувшихся, белёсых, стёртых,
хранящих отраженье тех,
кого ничто уже не отражает –

они за общий не садятся стол,
который накрывают во дворе
по праздникам – горды и неприступны,
гостей не принимают, и меня
не угощают никогда – но странно! –

их, сломанною мебелью набитый,
торшерами и сундуками,
я так люблю их чёртовый сарай –
кресло-качалка – я сажусь и ставлю ноги
на мягкую скамеечку под ним –
она материей обшита, вата
торчит из дыр – я втискиваю вату внутрь –

мне хочется там говорить – как странно! –

и я впервые говорю – да, там
я сам с собою говорю впервые –

и вот последний на сегодня дом –
он тоже надвое поделен –
мать, дочь и дочери
немолодая дочь – всё сведено
к тому, чтоб младшенькую выдать замуж –

сарай их пуст – заржавленные вёдра –
и это всё –

другая половина – тётя Поля
и сын её – с застенчивой улыбкой
нежнейший Павлик – он слегка косит –
он математик – почему-то их –
(я в том числе) – жалеют все – и эта –
моя – опять впервые! – жалость –

сарай их… – я не помню в нём вещей –
но помню: ни к чему
не прикасаюсь – там нельзя нарушить
безукоризненный порядок – там я тих –
сарай, где даже паутины нет –
высокий есть порог – на нём сижу
и вижу вертикальный свет… –

когда я о повешенных читал
Андреева – лет через семь – на даче
в Лисьем Носу – (не ведая, что тех,
с кого лепились образы, казнили
именно там) – увидел из окна
калошу в луже и обрывок
верёвки… бельевой вполне… –

то был дождливый день, зато назавтра
светило солнце, как светило там,
где грудятся дощатые сараи,
дома квадратом и куда ни глянь –
куда ни глянь – натянуты верёвки –
и на ветру полощется бельё,
как флаги бесконечной жизни.

21 мая 2023 г