Тем и интересен наш великий поэт, что, не дожидаясь, пока мы обратимся к нему за подтверждением скромных наших предположений и/или за советом в каких-то литературных, шире – экзистенциальных запросах, он самолично вторгается в наши мысли и чувства! Тем более, когда по жизни мы сталкиваемся с трудностями, в которых немудрено заплутать, как в судьбоносных лабиринтах смысла жизни. Самая судьба – огромное и многозначное понятие, столь занимавшее Пушкина с юных лет. Достаточно припомнить некоторые из его суеверий. Пушкин был уверен, что ему открыты обстоятельства будущей своей кончины, ссылаясь на известную петербургскую гадалку Александру Киргхоф. Та, глянув на жизненные линии поэта, сказала, что он умрет насильственной смертью, по вине женщины, а убийцей станет белый конь или мужчина той же масти…

Пушкин, с его богатым мистическим воображением был крайне внимателен к мелочам, вроде зайца, перебежавшего дорогу, плохой Луны с левой стороны, и хорошей – с правой… далее, амулетам, ладанкам, талисманам, оберегам, всему богатому арсеналу предрассудков, на которые столь горазд народ. Известно, что когда Пушкин, будучи в ссылке в Михайловском, узнал о смерти Александра I, то решил встретиться с друзьями в Петербурге, полагая, что визит останется незамеченным властями. Совершенно не исключено, что он мог оказаться вместе с ними на Сенатской площади во время восстания декабристов. Неожиданным препятствием к задуманному путешествию оказалась склонность поэта к суевериям, в частности решимость оставила его в то время, как зайцы дважды перебежали дорогу, и Пушкин воротился назад. Не в последнюю очередь, именно предрасположенность Пушкина к мистическим приметам и оберегла его от возможных крупных неприятностей!

С судьбою Пушкин пробовал и бороться, конечно, по-своему. Не только (позволю себе перефразировать популярный мэм) шпагою, но и – пером. Таковы его попытки справиться с личными проблемами через почти молитвенные заклинания в текстах: вот о Татьяне (в девичестве Лариной, а ныне так и тянет дать ей значимую фамилию в духе Дениса Фонвизина, нечто вроде Генераловой):

Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.

    Впрочем, она не преминула Онегину камень вложить в его протянутую руку, предварив свою максиму признанием в любви. Дескать, несмотря на любовь, победило чувство долга. Как у доны Анны –

Дона Анна:

Диего, перестаньте: я грешу,
Вас слушая, — мне вас любить нельзя,
Вдова должна и гробу быть верна.
Когда бы знали вы, как Дон Альвар
Меня любил! о, Дон Альвар уж верно
Не принял бы к себе влюбленной дамы,
Когда б он овдовел. — Он был бы верн
Супружеской любви.

    Однако недопобедило! Ибо сама чуть позже призналась:

О Дон Гуан, как сердцем я слаба.

    Наконец, безукоризненная с точки зрения верности, если не любви, то долгу, сцена из «Дубровского»:

– Вы свободны, – продолжал Дубровский, обращаясь к бледной княгине.
– Нет, – отвечала она. – Поздно – я обвенчана, я жена князя Верейского.
– Что вы говорите, – закричал с отчаяния Дубровский, – нет, вы не жена его, вы были приневолены, вы никогда не могли согласиться…
– Я согласилась, я дала клятву, – возразила она с твердостию, – князь мой муж, прикажите освободить его и оставьте меня с ним. Я не обманывала. Я ждала вас до последней минуты… Но теперь, говорю вам, теперь поздно. Пустите нас.

    Всего только три популярные купюры из наследия поэта, но каким ненарочитым пазлом укладываются в метафорическую стилистику его жизни; помимо взаимных служебных реплик персонажей, они обращены всё к той же судьбе и с аналогичной молитвой, с единым смыслом: сохрани, пронеси, спаси! О том, насколько упомянутые обращения к судьбе сработали – можно судить, исходя из биографических обстоятельств его жизни.
В любом случае, в противоборстве с судьбою как литературным героям, так и авторам, остаётся положиться на счастливый случай, к которому тем не менее следует быть готовым.
Бескомпромиссный ответ дан у Пушкина в повести покойного Ивана Петровича Белкина «Метель». Главные действующие лица – Марья Гавриловна Р. и полковник Бурмин. Расклад предлагаемых обстоятельств самый неутешительный и требует от них безупречной самоотдачи для достижения целей. Они любят друг друга, в полном соответствии с авторской ремаркой:

Se amor non è, che dunque?..*
* Если это не любовь, так что же? (итал.). 

    Описания благополучной любви по законам мировой да и пушкинской драматургии оказывается недостаточным для создания полноценного художественного произведения. Что-что, а из схематической бесконфликтности ничего стоящего для искусства не выжать! Впрочем, в повести конфликтов хватает: Бурмин женат, Маша замужем. Мало? Тогда на бонус – знайте, что у него нет шансов отыскать свою жену: не помнит деревни, станции, церкви, где его повенчали; и вообще так мало полагал важности в преступной проказе, что недалеко отъехав, спокойно уснул. А Маша? Только и успела увидеть, что тайно венчают её вовсе не с Владимиром… Между тем, отчего героям не изменить судьбу по своему произволу, согласно популярной формуле «цель оправдывает средства»? Возможное искушение натолкнулось на нравственные, религиозные установки, с которыми не имело ни единого шанса совладать!
Обращусь к Пушкину, который через два века дидактической фразой: «нравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем выдумать себе в оправдание», иронизирует не только над шаблонными представлениями персонажей «Метели», но и над нами и нашими взглядами.

Высказывание поэта, буквально выходит за пределы непосредственного отношения к действию; оно может быть интерпретировано в более широком контексте, как приговор над нравственным релятивизмом, когда имеет место одновременное оправдание искушения и искус оправдаться, то есть попытка представить свою версию событий истиной в последней инстанции…
Маша и Бурмин вплотную встали перед сложившейся дилеммой: pro или contra, солгать или? Коварная судьба не дремлет. В самом деле: любите друг друга? – так идите в несознанку, тем более что некому проверять А с химерою совести как-нибудь сговоритесь. Напрашивается ассоциация со знаменитым романом Михаила Булгакова:

– Где свидетели? – искушал Коровьев от имени нечистой силы Никанора Босого, – я вас спрашиваю, где они?

Нету свидетелей! Слуга, бывший с Бурминым, умер в походе; записи в церковной книге нет; письма, накануне написанные Машей, были сожжены; ее горничная никому ни о чем не сказала, опасаясь гнева господ. Священник, отставной корнет, усатый землемер и маленький улан молчали, как партизаны (напомню, о недавней войне двенадцатого года года) на допросе. Кучер Терешка, констатирует Иван Белкин со слов подполковника И. Л. П., никогда ничего лишнего не высказывал, даже и во хмелю. Таким образом тайна была сохранена более чем полудюжиною заговорщиков. А с Маши и вовсе взятки гладки, учитывая болезненное ее состояние, словом, метель, мираж, читательский эпатаж…

Конечно, женщина остаётся таковою при всех поворотах событий. Маша тоже проявила минимум кокетства перед решающим объяснением, когда после первых слов, «нарочно перестала поддерживать разговор, усиливая таким образом взаимное замешательство, от которого можно было избавиться разве только незапным и решительным объяснением».

    Да, кстати, ещё вспоминала при этом первое письмо St.-Preux. Впрочем, игра была взаимною: она не могла не сознаться себе в том, что очень ему нравилась (женщины всегда это чувствуют – об этом и я могу судить не понаслышке). А Бурмин с высоты мужского опыта уже успел заметить, что она отличала его от других. Не такие это грехи, за которые следует требовать к ответу! А может и совсем не грехи. Вот за Бурминым значится несомненная и непростительная вина, которую он навлёк на них обоих своим легкомыслием. Правда, полюбив Машу, он переродился, почти буквально повторив мысли другого пушкинского героя – дон Гуана:

Но с той поры, как вас увидел я,
Мне кажется, я весь переродился.
Вас полюбя, люблю я добродетель…

    Бурмин и сам не ропщет на судьбу, открыто признавшись:

    …я не имею и надежды отыскать ту, над которой подшутил я так жестоко и которая теперь так жестоко отомщена.

Почти четыре года хранили они тайну, каждый – свою, вместе – общую! Самым главным обстоятельством, без чего их взаимные судьбы остались нескрещёнными, оказалась неистовая честность, позволившая пойти наперекор усвоенным понятиям достоинства и гордости. Даже не солги, но только умолчи хоть один из них – всё бы так и оборвалось в середине пути. Лишь предельная искренность обоих и привела к неожиданной для влюблённых и читателей развязке! Так наши герои прямодушно обошли хитроумную судьбу, затаившуюся в метафизической близости, и в свою очередь зависящую от их поступков. Тем значимее оказывается единоборство с нею – в тексте и в жизни! Венцом, вопреки популярному мнению персонажей Фёдора Достоевского, оказалось нечего прикрывать, да и самый венец, вправду говоря, был пронесен над нашими героями почти четырьмя годами ранее в самых драматических обстоятельствах. Судьбе ничего не оставалось, как вознаградить их за честность перед Богом и самими собой! Остаётся возблагодарить Пушкина за открытие неожиданного эвристического хода, внушившего каждому надежду на счастье, которое казалось доселе недостижимым. Как неоднократно Лев Толстой повторял максиму Марка Аврелия, «делай, что должно, и будь что будет»!