Жаркое знойное южное лето, которому, казалось, не будет конца, внезапно кончилось. И также неожиданно началась осень. Но сентябрь продолжал радовать теплыми солнечными днями, как это часто бывает в Одессе.

На улице Дерибасовской молодые липы стояли вдоль тротуаров, как старшеклассницы, прикрывавшие стыдливо стройные ноги легкими платьицами, словно сшитыми из перламутровых крыльев речных стрекоз. Умиротворенность погожего дня передалась и моей спутнице. Девушка была в том возрасте, когда еще не утрачена способность удивляться, и удивлять. И мне это нравилось в ней больше всего.

Познакомились мы случайно, столкнувшись в коридоре редакции одной из местных газет. «Экскьюз ми», — сказал я, имея глупую привычку употреблять к месту и не к месту несколько заученных английских фраз. Девушка, вскинув удивленно рыжие брови, подняла на меня свои серо-синие глаза, мол, откуда ты такой взялся.

Пытаясь превратить все в шутку, я выпалил:

— Очень приятно, Саша. А вас?

— Александра, — автоматически ответила девушка. И мы рассмеялись, удивившись совпадению наших имен. Как оказалось, моя новая знакомая работает в газете корректором. Но метит в жизни на большее, учась на заочном отделении Киевского института искусств.

Мы шли по Дерибасовской, радуясь погожему осеннему дню. Александра периодически бросала взгляды на витрины, в которых она отражалась, — так делает большинство женщин, чтобы лишний раз убедиться, как они прекрасны. Когда мы проходили мимо ювелирной лавки, я тоже скосил глаза на витрину и среди ювелирных украшений увидел бесплотную сомнамбулическую фигуру Саши. Но моего отражения рядом не было: витринное стекло игнорировало меня.

Миновав когда-то модное кафе «Алые паруса» с боковой стеной из прозрачного стекла, за которым просматривался интерьер и посетители в интерьере, мы пересекли улицу Екатерининскую, и подошли к «дому китобоев» с крупно‒зернистой штукатуркой болотного цвета. На противоположной стороне улицы сверкало большими окнами четырехэтажное здание ресторана «Братислава», с кулинарией и кафе на первом этаже. Его строительство было приурочено к юбилейной дате: 50-летию октябрьского переворота 1917 года в Петербурге. И какое-то время ресторан так и назывался: «Юбилейный». Но после оккупации советскими войсками Чехословакии, вероятно, по политическим соображениям ресторан переименовали в «Братиславу».

— Знаешь, на месте этого ресторана когда-то стоял старенький, почти игрушечный, домик из камня-ракушечника. И в нем была знаменитая на всю Одессу пельменная, — сказал я.

— Знаменитая, потому что ты ел там пельмени? — сыронизировала Саша.

— Да, в юности я часто с друзьями заходил в эту пельменную перекусить. А зимой, продрогнув на холодном, дующем с моря ветругане, погреться. Там было тепло и влажно от испарений, исходивших из кухни, остро пахло уксусом и красным молотым перцем, — сказал я. И тут же переключился на другую тему.

— Улавливаешь? — спросил я Александру, поведя носом по воздуху.

— Что именно? — спросила она, удивившись.

— Запах, запах поджаренных зерен арабики! — сказал я как заправский «вынюхиватель кофе». А минуту-две спустя, мы уже входили в небольшое, всего на три стоячих столика кафе «Малятко».

— Вам как всегда? — встретила нас улыбкой буфетчица Анна, хорошо знавшая меня. Я нередко заходил в это кафе с друзьями выпить коньяку с кофе, закусывая дольками лимона с сахаром. Коньяк Анна наливала, соблюдая конспирацию, в маленькие фарфоровые чашечки с голубым ободком по верхнему краю. Но в этот раз я был с девушкой и, улыбнувшись Анне в ответ, сказал:

— Пожалуйста, дайте нам по два бутерброда с ветчиной и сыром и две большие чашки кофе.

— А я и не знала, что в Одессе есть кафе с таким милым названием! — сказала Александра.

Значит, ей понравилось, подумал я. И это мне на руку: ничто так не сближает мужчину и женщину как совпадение их взглядов и вкусов.

Покончив с бутербродами и кофе, мы вышли из кафе, прошли метров пятьдесят и остановились на углу улиц Дерибасовская и Ришельевская. С этого места еще не было видно и слышно моря. Но близость его уже ощущалась по дуновению легкого бриза, шевелившего листья лип и щекотавшего кожу лица.

Из угловой кондитерской доносились запахи миндаля, марципан и кофе, вызывая адекватные ассоциации. И я не удивился, когда Саша, пристально вглядываясь в очертания Одесского театра оперы и балета, сказала:

— А, знаешь, он напоминает большой шоколадный торт…

— Да, изготовленный кулинарами в стиле венского барокко переходящего в рококо, и с музыкальной начинкой внутри, — поддержал я Сашин экспромт.

— Ты уверен?

— В чем?

— В том, что это венское барокко, переходящее в рококо? — спросила она, поставив меня в тупик.

— Не совсем, но я точно знаю, что сейчас мы пойдем с тобой к морю, — сказал я, мечтая остаться, наконец, с девушкой наедине.

Спустившись вниз по Дерибасовской, мы оказались на улице Пушкинской. Когда мы подошли к Музею западного и восточного искусства, Саша предложила зайти в музей посмотреть одну интересующую ее картину. Минуту спустя, купив в кассе билеты, мы взбежали по ступеням мраморной лестницы, и оказались на втором этаже, где располагалась главная музейная экспозиция.

Просторные с высокими потолками залы в этот час были пустыми. Переходя из одного в другой, мы невольно пугали старушек-смотрительниц, дремавших по углам, сидя на венских стульях. Услышав скрип паркета под нашими ногами, они вздрагивали, вскидывали головы на тонких морщинистых шеях и, моргая, как совы, смотрели подслеповатыми глазами в нашу сторону, не видя нас.

— Вот она! — сказала тихо Александра, когда мы подошли к картине Микеланджело да Караваджо “Поцелуй Иуды». На холсте художник изобразил финальный эпизод трагедии, произошедшей на Масличной горе две тысячи лет назад после того, как Иисус совершил молитву о чаше.

Слабое колеблющееся пламя факелов выхватывало из кромешного мрака иерусалимской ночи несколько ключевых фигур и деталей той сцены. Они так и застыли навечно под кистью художника: на переднем плане Учитель, его ученик Иуда, стражники в металлических доспехах и шлемах. По выражению лица Иисуса можно было догадаться, что Он смиренно принимает происходящее и готов к тому, что предначертано Ему свыше…

— Обрати внимание, как художник экспрессивно изобразил двенадцатого апостола, — сказала Саша. — Он весь в движении, он весь в горячке, он спешит исполнить нечто большее, чем по давней традиции поцеловать Иисуса Христа.

— О чем ты говоришь, Саша? — спросил я, подумав, что она перегрелась на солнце.

— Иуда Искариот выполняет божественную миссию: он содействует гибели, а через гибель воскресению Сына Божьего и спасению всего человечества. Ему вряд ли была известна конечная цель. Но роль свою посредника, назначенную ему самим Учителем, он исполняет со всей ответственностью, на которую только был способен.

— А представь, не будь этого поцелуя, мир мог пойти по-иному пути, — сказал я, подыгрывая Саше.

— Не богохульствуй. Все произошло так, как должно. И ничего не могло быть иначе! — сказала она.

Я подошел к ней, примирительно обнял ее одной рукой за плечи и привлек к себе. Замерев, мы смотрели на Христа, на Иуду, на стражников, на остальных апостолов, застывших в растерянности и панике. Но в отличие от них мы знали, как и чем закончится эта новозаветная история.

Обогащенные новыми мыслями и чувствами, мы вышли на улицу и остановились у входа в музей. Солнечный луч прозрачным мазком лег на веснушчатое лицо Александры. С верхней ветки платана сорвался одинокий лист. Он падал как подбитый фронтовой бомбардировщик «ЯК-28», медленно вращаясь вокруг своей вертикальной оси, смещаясь вправо от меня. Я проводил его взглядом до тех пор, пока он не упал плашмя на мостовую. А когда оглянулся, Саши рядом не было.

Я простоял у входа в музей минут двадцать, растерянный, ошеломленный и озадаченный: было ли все то, что произошло сегодня со мной наяву или это мне только пригрезилось?

Раздосадованный, я уже собрался уходить, когда тяжелая створка музейной двери поддалась под чьим усилием, распахнулась и выпустила улыбающуюся Александру.

— Ты задумался, а я не поленилась и сбегала еще раз взглянуть на картину, — сказала она смущенно.

— Что-то забыла или вспомнила о чем-то? — спросил я, не зная, чего еще мне ожидать от девушки с глазами-хамелеонами.

— Я решила проверить, не ошибаюсь ли я в своих предположениях? Понимаешь, Караваджо на этой картине изобразил стражников, схвативших Христа, в металлических доспехах и шлемах, каких в Римской Империи той эпохи еще не было. Облачения такой конфигурации появились гораздо позже, может быть, в средние века, — сказала Саша.

— О! Художники часто привирают, — сказал я. — Но ты их выведешь на чистую воду. Правда?

Саша посмотрела на меня, проверяя, не привираю ли я? Потом взяла меня под руку. И мы, завернув за угол, вышли на улицу Греческую и направились к Строгановскому мосту. А оттуда уже было рукой подать до приморских склонов…