В последнее время Якову всё чаще снились эти чёрные пески. Ничего особенного связано у него с этими песками не было, просто, наверное, подошёл возраст, когда больше вспоминается то, что было когда-то давно, в детстве, например, или в юности, а вчерашнее или сегодняшнее благополучно куда-то исчезает.

Сюда его родители впервые привезли ещё в шестидесятые годы пятилетним мальчишкой, и необычность этих загадочных чёрных, тянущихся от горизонта до горизонта пляжных песков врезалась ему в память, поэтому он спустя почти сорок лет сам захотел приехать сюда. Уже в другую страну и совсем другим человеком. Для чего ему нужна была эта сельская грузинская глубинка со смешным названием Уреки, он не ответил бы, ведь было же вокруг, в пределах досягаемости, столько роскошных курортов с высочайшим уровнем обслуживания, современными отелями и кучей развлечений, каковых тут и представить не могли, а здесь… Здесь был только прежний берег с чёрными песками, посёлок, состоящий из довольно потрепанных домов и немногочисленных санаторных корпусов, один магазинчик у дороги, работающий неизвестно когда, и… всё, пожалуй.

Яков всегда снимал одну и ту же небольшую двухкомнатную квартирку у знакомой хозяйки, обязательно с окном, выходящим на море, и чтобы непременно рядом покачивали своими мохнатыми лапами высокие тёмные сосны, а в распахнутое окно доносился ровный шум волн и запах моря.

Кроме запаха моря, здесь всегда пахло каким-то пряным варевом, которое постоянно готовила хозяйка по имени Маргарита, и жила она в угловой квартирке в том же доме. Мужа её Яков никогда не видел, потому что тот работал где-то в Турции и приезжал домой лишь зимой, когда сезонная работа там заканчивалась, а отдыхающих в их домике не было.

Якову и не нужна была компания, ни с кем знакомиться он не собирался. Он видел, как другие приезжали с семьями, друзьями, и постоянно у них дымились на берегу мангалы, звенели стаканы с добрым грузинским вином, раздавалась музыка и смех. Ему же ничего этого не хотелось – у него всего этого было в избытке и дома. В его большой гостеприимный дом в кибуце на границе с враждебной Азой, где он жил уже добрые полсотни лет, почти на каждые выходные приезжал кто-то из детей с семьёй, с утра до ночи повсюду стоял гам и детские крики, и хоть он никуда от этого не бежал, но хотя бы раз в году ему хотелось абсолютно полной тишины и покоя. Поэтому он и собирался в конце купального сезона, когда поток туристов спадал, и улетал на пару недель в Грузию, где в опустевших Уреках его уже ждала Маргарита, приготовившая квартирку для постоянного клиента, от которого заранее получала весточку.

Жена один раз съездила с ним, но ей быстро наскучило однообразие и тишина малолюдного посёлка. Тем более, на пляж иногда забредали коровы местных жителей погреться на магнитном песочке и оставляли после себя плохо различимые лепёшки. Угодив пару раз в них ногой, жена наотрез отказалась приезжать сюда следующий раз. Её вполне устраивали средиземноморские пляжи с белым просеянным песочком, без «подарков» под ногами.

…Вот и сейчас он вспомнил свои чёрные пески, и ему отчаянно захотелось каким-то волшебным образом снова оказаться на них, неспеша походить босиком по мягкой упругой подушке, просеивая пальцами босых ног крупные тёплые песчинки, закатать штанины и усесться, зарыв колени в песок, а потом и вовсе упасть навзничь, чтобы сквозь полу зажмуренные веки следить за редкими птицами, пролетающими над ним. Но пока об этом можно только мечтать.

Яков пошевелился на своём продавленном грязном матраце, и сразу же тупая ноющая боль прокатилась по растрёпанным окровавленным бинтам, стягивающим ноги от колена до ступней. В темноте маленькой, заваленной какими-то пыльными досками и пустыми вёдрами каморки, где он сейчас находился, было душно и сыро.

Сколько дней он уже здесь находится? Яков даже со счёта сбился. Наверное, неделю, не меньше. А может, и больше, потому что ему было трудно следить за временем. В этой дурацкой кладовке было одно-единственное окно, наглухо заколоченное досками снаружи, и если приглядеться, то можно было заметить сквозь щели скупые отсветы. Но утро это было или вечер, понять было невозможно. Да и следить за этим он уже давно перестал.

Ни часов, ни телефона у него с собой не было – да и о чём тут говорить, когда его поначалу избили настолько жестоко и бессмысленно, что он потерял сознание не столько от боли, сколько от обиды и бессильного гнева, и сколько пролежал в беспамятстве, не знал. Били-то его поначалу в собственном доме, а куда перетащили потом, понятия не имел. Очнулся уже на этом грязном, вонючем матраце и долгое время не мог опомниться, всё ещё не представляя, что произошло на улице, какое он к этому имеет отношение, и, вообще, что это за безумие – поднимать руку на совершенно незнакомого человека?!

Очень сильно болели ноги, по которым били железным прутом и, кажется, их даже переломали. Незнакомый парень в палестинской куфие с замотанным лицом, который бил его, объяснил на ломаном иврите:

– Чтобы ты, старик, не убежал! Не беспокойся, тебе ноги уже не понадобятся!

Единственное, что в тот момент понял Яков: произошло что-то страшное и невообразимое, и эти люди, одним из которых был этот парень, раньше находились за разделительным забором, но в тот день каким-то чудом вырвались наружу и схватили его. Одного лишь его схватили или ещё кого-то, он не знал, потому что даже понятия не имел, что происходило на улице. Поначалу, когда он ещё был в своём доме, донеслись многочисленные выстрелы и крики людей на улице, но продолжалось это недолго, потому что он потерял сознание от удара прикладом автомата по лицу, когда эти люди ворвались в его дом. Что происходило дальше, и где сейчас его жена, он понятия не имел, потому что очнулся уже здесь, в этой душной крохотной комнатке. Тут было тихо, до безумия тихо. Немного саднила разбитая прикладом скула, но не это страшило. Самым страшным оказалась неизвестность.

Время тянулось бесконечно, и он даже представить себе не мог, как это тяжело – лежать в полной темноте и общаться только с собственной болью и бесконечным одиночеством, к которому, оказывается, так и не привык. Единственное, что его спасало, это воспоминания о чёрных песках – как забытье или уход в иную реальность. По молодости он объездил почти всю Европу, но вспоминать о тамошних достопримечательностях почему-то совсем не хотелось, а хотелось только отмеривать неторопливые шаги, зарываясь по щиколотку в чёрный тёплый песок, бездумно расхаживать по нему и не отводить от него взгляда…

Первый раз, когда Яков приехал в Грузию, уже став израильтянином, он отправился с туристической группой в эти места и неожиданно прикипел к ним душой. Через несколько дней отказался от экскурсии на водопады и поехал на чёрные пески уже самостоятельно. Водитель по имени Джамал оказался довольно симпатичным и разговорчивым мужичком, который всю дорогу рассказывал со смешным грузинским акцентом обо всём, мимо чего они проезжали, но по-настоящему Яков разговорился ним лишь после того, как они растянулись на пляже на полотенце, принесённом запасливым Джамалом из машины, и тот принялся ему рассказывать о здешних местах более обстоятельно.

– Видишь горный перевал, – указывал он пальцем на темнеющие за спиной горы, – за ним граница с Абхазией. Раньше там была тоже наша земля – Сакартвело, то есть Грузия, но во время последней войны до неё со стороны Абхазии дошли российские танки и остановились. Они очень сильно обстреливали нас оттуда, и многие дома были разрушены, а люди погибли, но за перевал танки почему-то не пошли. Видно, их начальники так решили. А ведь могли захватить всё вплоть до Батуми, потому что у нас уже всё было на исходе – и оружие, и боеприпасы, и много военных погибло, а мирные люди ушли из своих деревень… Будешь гулять по поселению, обрати внимание на стены, особенно со стороны перевала. Там до сих пор выбоины от снарядов остались…

Яков молча слушал, не решаясь перебить Джамала, хотя ему очень хотелось спросить, чем же абхазы за перевалом отличаются от аджарцев и остальных грузин, если потребовалось такую славную и гостеприимную страну разрубать по-живому искусственными границами? Кому от этого стало лучше? И сразу же понимал, насколько такой вопрос наивен и даже глуп, ведь совсем другие страны, более сильные и могущественные, кроят карты и продвигают какие-то свои интересы. Да и только ли в одной Грузии творилось такое? Если бы у нас, на Ближнем Востоке и в Израиле, происходило по-другому, а то ведь почти так…

После этого каждый раз, когда Яков приезжал сюда, он невольно время от времени поглядывал на горный хребет, за которым лежала Абхазия, и ему каждый раз казалось, что оттуда, с границы, всё ещё доносится еле слышно шум не умолкающих до сегодняшнего дня российских танков. Но всё было, к счастью, спокойно – привычно шумело море, тяжело перекатывая в волнах прибоя чёрный песок, пели в листве деревьев птицы, смеялись дети, звенели бокалы, и необычное спокойствие, ради которого он ехал сюда, привольно расстилалось повсюду. Лишь сердечко иногда подрагивало тревожно, словно не до конца доверяло здешнему покою и тишине.

Он рано ложился спать и долго наблюдал из окна, как уже утонувшее в море солнце прячет свои последние отсветы в темнеющих и постепенно сливающихся с чёрным песком волнах. Лишь мелкая серебристая рябь самой последней гасла на воде, чтобы такая же чёрная, как песок, беспросветная громада ночи наваливалась тяжёлой тушей до утра на берег…

Изредка к нему в каморку заходил отец парня в куфие, который избивал Якова железным прутом. Сам парень здесь больше не появлялся. Старик молча приносил Якову чёрствую питу с каким-то сухим домашним сыром и бутылку с водой. Никакой другой еды он больше не получал.

Как-то Яков не выдержал и, не очень надеясь на то, что старик, кроме арабского, знает ещё и иврит, спросил:

– Объясни, зачем меня здесь держат? И вообще, что вокруг происходит? Я же ничего не знаю! Кто вы такие?

Старик молча пошарил по стене у двери и щёлкнул выключателем. Под потолком вспыхнула маленькая пыльная лампочка, висящая на проводе без плафона. Каморка осветилась неярким желтоватым светом. Глаза Якова давно отвыкли от света, поэтому он сперва зажмурился.

– Кто мы? – переспросил старик, неожиданно заговоривший на неплохом иврите. – Разве не догадываешься? А находишься ты сейчас в Бейт-Лакие. Знаешь такой город в Азе? Ты сейчас у нас, – старик невесело хмыкнул, – гостишь…

Яков молча кивнул и снова попробовал что-то спросить, но старик отрицательно покачал головой:

– Лучше тебе помалкивать, чтобы не услышал сын, а ведь он хочет вступить в Хамас, и тогда снова придёт, чтобы тебя бить. Он вообще хотел тебя убить и не тащить сюда, но ему объяснили, что лучше заложника всё-таки приберечь и потом получить от израильтян выкуп. А может, ему и в Хамасе за тебя денег дадут.

Яков попробовал пошевелиться, но резкая боль в ногах заставила его поморщиться. Старик заметил это:

– Я тебе перевязал ноги, как мог, когда ты был без сознания. Они наверняка переломаны. Сыну сказали так сделать для того, чтобы ты не сбежал…

– Сколько времени я уже у вас? – насупился Яков.

– Четвёртый день. Только не спрашивай, сколько времени тебе ещё придётся провести здесь…

Уходя, старик виновато пожал плечами и пробормотал:

– Прости, не могу тебе свет оставить. Сын узнает – скандал будет. Лучше полежи в темноте. Я, может быть, найду тебе какие-нибудь лекарства, но не обещаю…

Некоторое время он сидел молча, потом, когда за стеной хлопнула дверь и раздались чти-то голоса, забеспокоился:

– Сын вернулся. Пойду я, а то он ругаться будет, что к тебе хожу.

– Как тебя хоть зовут? Как к тебе обращаться?

– Зачем тебе это? – оглянулся старик, но всё же сказал. – Фархадом меня зовут…

У Якова поднялась температура, и он это чувствовал по горящим щекам и по тому, что голова теперь кружилась даже когда он лежал неподвижно и не шевелился. Иногда ему казалось, что находится он уже не здесь, в этой убогой тёмной каморке среди пыльных досок и пустых вёдер, а глубоко зарылся в тяжёлый чёрный песок, который не даёт ему пошевелиться.

Он перебирает пальцами крупные песчинки, прилипающие магнитиками к металлическим предметам, и те приятно согревают ладони. В двух шагах от него – тяжелые, почти фиолетовые лапы сосен, и когда их колышет ветром, то солнечные лучики словно пробегают по нему, и от этого становится спокойно, и никуда уходить не хочется.

Говорят, что эти чёрные пески излечивают от кучи болезней, и если на них погреться, то проходит радикулит и суставы перестают болеть. Наверное, это так, но Якову всё никак не удавалось это проверить. Просто он никогда не мог усидеть на месте, и вечно его куда-то тянуло. Таким он был непоседой всю свою жизнь. Ему казалось, что когда сидишь неподвижно и ничем не занимаешься, то бесцельно тратишь отпущенные годы. Ну, уж если не годы, то хотя бы часы или минуты, которых может не хватить на что-то нужное и необходимое.

Каждый день, находясь в Уреках, он бродил по пескам от дальних камней, которыми заканчивался пляж, до санаторной ограды, отделяющей общественный пляж от санаторного. Это было довольно большое расстояние, к тому же по горячему песку идти босиком было тяжеловато. Приятная усталость не тяготила его, а, наоборот, радовала, тем более, трудностей он, старый испытанный кибуцник, никогда не боялся. Приходилось ему в молодости трудиться и в поле под палящим солнцем, а потом, когда он пересел на трактор, тоже приходилось попотеть изрядно. Даже когда он закончил бухгалтерские курсы и большую часть дня проводил в офисе, легче ему не стало. Но всё это он воспринимал, как должное. Значит, такая ему отпущена судьба. Он даже иногда представлял свой последний час и очень хотел, чтобы смерть настигла его не в кровати замученным болезнями и врачами, а по дороге куда-нибудь, в полном здравии и рассудке… Вот только помирать в каком-то грязном сарае всеми брошенным и забытым он не собирался. Впрочем… кого интересует, что он собирался?

Казалось, время для Якова теперь остановилось. Его уже не интересовало, пробиваются ли солнечные лучи в щели сквозь доски на окне или нет. Он даже есть почти не хотел, и всё чаще пита с комком сыра, принесённые Фархадом, оставались нетронутыми, а воды из бутылки он отпивал всего несколько глотков. Когда был жар, то пить хотелось больше, а сейчас, когда жар почти спал, уже и неизвестно, что с ним происходило. Только смачивал губы, пока были силы дотянуться до бутылки.

Ног он больше не чувствовал, и это было хорошо, потому что боль успокоилась окончательно, и ему казалось, что ноги превратились в какие-то неподвижные бесчувственные брёвна. Как-то Фархад заглянул к нему и невольно поморщился:

– Фу, как от тебя несёт какой-то гнилью! – он включил свет и посмотрел на ноги Якова, потом покачал головой и отвернулся. – Я хотел их ещё раз перевязать, вон, даже чистые бинты принёс, но, чувствую, это не поможет. В больницу бы тебя отправить к настоящим врачам, пока ты до конца не сгнил, только сын не даст. Он говорит, что отдай тебя в чужие руки, то потом не вернут, и денег мы не заработаем. А деньги нам нужны – у меня кроме сына ещё три дочери… А у тебя сколько детей?

Но Яков ослаб настолько, что говорить уже не мог, да и не хотелось ему рассказывать о своей семье. Он лишь прошептал что-то невнятное и закрыл глаза. Даже с единственным своим собеседником Фархадом разговаривать ему не хотелось, а больше всего хотелось хотя бы во сне вернуться на чёрные пески, которые беспрерывно стояли в его глазах – то ли снились, то ли каким-то чудом каждый раз по желанию появлялись наяву. Несмотря ни на что, Яков всю жизнь наивно верил, что если очень захотеть, то желаемое наверняка станет реальностью…

– Ну, как хочешь – обиделся Фархад – хотел с тобой немного посидеть, пока сына нет дома, но теперь пойду к себе. Оставайся один…

Некоторое время он постоял в дверях, прикидывая, наверное, что ни один нормальный человек не станет отказываться от возможности с кем-то пообщаться, только бы снова не погружаться в надоевшую кромешную темноту и тишину, но ответа от пленника так и не услышал.

Спустя несколько дней – или это были не дни, а часы или даже минуты? – откуда-то издалека послышались взрывы. Яков слегка очнулся от своего всегдашнего полузабытья и прислушался. Сперва взрывов было немного, а потом они усилились и стали громче.

– Наши бомбят, – лениво подумал он, – наверняка авиация в воздухе и артиллерия. Ну, вот и дождался – скоро придут и вытащат меня отсюда…

Чего он дожидался, объяснить было трудно, потому что прекрасно понимал – если авиабомба или снаряд угодят в дом, где его прячут, то никому не поздоровится. Оставалась надежда, что если армия вступила в этот городок Бейт-Лакия, то десант начнёт прочёсывать дом за домом, пока на него не наткнутся. Надежда на это, конечно, слабая, потому что не для того его прятали столько времени, чтобы без боя вернуть своим, но больше надеяться было не на что.

И хоть Яков был человеком нерелигиозным и даже представить себе не мог, что однажды вспомнит о Вс-вышнем, но тут он, неожиданно для себя, принялся горячо молиться и даже попробовал привстать со своего матраца, но у него ничего не получилось. Он что-то шептал сбивчиво и еле слышно, а ему казалось, что он кричит в полный голос полузабытые слова молитв, которые слышал в далёком детстве от деда. О чём он просил? Нет, не о своём спасении – уж он-то только сейчас окончательно понял, что жизнь его на исходе, и большой беды не случится, если он покинет этот свет. Он молил Вс-вышнего покарать самой суровой карой тех, кто поднимает руку на ближнего и покушается на чужую жизнь. Вот в чём высшая справедливость по-настоящему – не в каких-то заслуженных или незаслуженных благах, а в воздаянии за свершённое и в неотвратимой каре за грехи.

Яков даже ещё не знал, что происходило снаружи всего несколько дней назад, но каким-то шестым чувством догадывался об этом по настороженному состоянию Фархада и его смертельной боязни собственного сына. Он неплохо знал арабов, но то, что происходило с ними сегодня, было необъяснимо. Наверняка случилось что-то невообразимое и страшное, чего раньше никогда не случалось.

После молитвы Яков обессиленно закрыл глаза и с трудом поднёс к ним руку. Оказывается, он плакал. Настоящую причину своих слёз он не объяснил бы, но ему было бесконечно горько за то, что он бессильно распластан сейчас на этом вонючем матраце и рядом с ним нет никого, кого он любил и лелеял, а кроме того втайне надеялся, что и они отплатят ему за свою любовь ответной любовью и привязанностью… Ничего этого не было, а была лишь душная темнота, которая никак не хотела рассеиваться или, на худой конец, окончательно слиться с чёрными песками, которые пока никуда не уходили, а были рядом – только сделай шаг, чтобы погрузиться в них, отсечь от себя грязь и мерзость окружающего, но как этот шаг сделать, как?!

Взрывы за стеной дома то стихали, то нарастали, но ничего не менялось, и это тянулось бесконечно. Яков старался заснуть, чтобы ничего не слышать. Тысячу раз он уже представлял, как это случится, но ему не было страшно, если бомба или снаряд попадут в этот дом. Может, так оно будет и лучше – мгновение, вспышка, и всё исчезнет, больше ничего не будет – ни боли, ни этой гнетущей темноты, ни надоевшего старика с его нытьём. Но бомба пока не прилетала.

Как ни странно, но, слушая далёкие и близкие разрывы, Яков немного ожил, принялся прикидывать, что творится сейчас на улице. Нужно всё-таки понастойчивей расспросить старика. Пускай расскажет обо всём, что знает, ведь Якова опасаться ему нечего. Что может сделать пленник с переломанными ногами?

Спустя пару дней в каморке неожиданно вспыхнул свет, и в дверях, наконец, появился Фархад. Он не присел в двух шагах, как обычно, на корточки перед лежащим Яковом, и в руках у него не было пластиковой тарелки с питой и сыром, а подмышкой – пластиковой бутылки с водой. Старик молча и неуверенно прислонился к стене и, царапаясь спиной о шершавую поверхность, медленно сполз на пол и низко опустил голову. Яков с интересом принялся рассматривать его, а потом спросил чуть слышно:

– Что случилось? Какие-то неприятности?

Пожалуй, впервые за последнее время у него на сердце стало сперва тревожно, но не страшно, а потом даже немного радостно. Если у твоих врагов – а разве этот араб со своим сыном ему друзья? – случились какие-то неприятности, то это же хорошо. Учитывая взрывы за стеной, можно представить, что это за неприятности. Тут и не надо быть семи пядей во лбу.

– Сын… Сын погиб, – плаксиво протянул Фархад и даже закашлялся от душащей его слюны. – Я ходил его по улицам искать, потому что он уже несколько дней не появлялся дома, и мне его друзья обо всём рассказали. Говорят, что его в одном из зданий при прямом попадании этой чёртовой израильской авиабомбы завалило. Проклятые сионисты… Кто мне вернёт моего мальчика?

– Может, когда станут разбирать завалы, его вытащат? – Яков даже почувствовал некоторые силы, и, с трудом сдерживая довольную улыбку, поднял голову, чтобы получше разглядеть плачущего старика.

– Куда там… Кто эти горы мусора станет сегодня разбирать? – и прибавил на всякий случай: – И в туннели с Хамасом он не ушёл, я это точно знаю.

– Почему?.. Расскажи всё-таки, что произошло? Почему вас бомбят так сильно? И как вам удалось меня похитить?

– Думаешь, я знаю больше, чем ты? Я же простой человек, без образования, всю жизнь трудился повсюду, где удавалось заработать копеечку. Одна надежда была на то, что сын выучится и станет большим человеком, врачом или адвокатом, а дочек замуж выдам. И вот, не успел… Ничего не успел!

Он закрыл лицо ладонями и глухо, уже не скрывая, зарыдал.

– А где сейчас твоя жена и дочери?

– Не знаю. Остались где-то у развалин, всё не могут успокоиться – пытаются сына найти. Какая мне теперь разница, где они, если сына больше нет?!

«Ну, и нравы у них однако!» – присвистнул про себя Яков, но вслух сказал:

– Что теперь собираешься делать?

На самом деле ему было совершенно безразлично, что ждёт Фархада впереди, и спросил это он, скорее, по привычке. Ни слова не говоря, старик подхватился и выскочил наружу, даже не прикрыв за собой дверь.

Некоторое время Яков безразлично глядел на светлую полоску, протянувшуюся от двери до его матраца, и даже пытался погладить её указательным пальцем, но не дотянулся. Потом глубоко вздохнул, отвернулся и закрыл глаза. Впервые за последнее время – а время, что он находился здесь, оказывается, было неимоверно долгим, почти бесконечным! – ему стало легко и спокойно, как бывает после завершения какой-то тяжёлой и необходимой физической работы. Словно с души какая-то тяжесть спала.

Он лежал и прислушивался к непрерывным звукам разрывов, которые доносились в открытую дверь теперь более ясно, и чем громче они грохотали, тем ему становилось спокойней и отчего-то веселей. Каким-то шестым чувством он догадывался, что Фархад к нему больше не вернётся, а ему нужно лишь немного передохнуть, набраться сил, и он сумеет привстать на свои переломанные опухшие ноги и шаг за шагом выкарабкаться наружу к своим. Он даже знает, куда идти – туда, навстречу к взрывам, уже совсем не страшным, а более похожим на праздничный салют…

Вот только он немного полежит на своих любимых чёрных песках, наберётся от них энергии – и пойдёт. Яков закрыл глаза и сразу увидел себя распластанным на горячем чёрном песке. Откуда-то издалека его зовёт квартирная хозяйка Маргарита, чтобы он шёл домой, а уж она угостит его чем-нибудь вкусненьким, чего он ещё не пробовал. К тому же откуда-то потянуло упоительно душистым ароматом жареных шашлыков вперемешку с солоноватым морским ветерком, по которому он так соскучился.

– Сейчас, одну минуту, – шептал он и чувствовал на губах откуда-то снова взявшиеся слёзы, – я иду к вам, иду, дождитесь меня…

Но он только зарывался всё глубже и глубже в чёрный сыпучий песок, который набивался в ноздри и не давал дышать. Последнее, что ему удалось увидеть, это расстилающееся от горизонта к горизонту бескрайнее море чёрных песков. Ничего другого ему уже не было нужно…

2 Responses to “Лев АЛЬТМАРК. Чёрные пески. Рассказ”

1. Ирина says:

   January 25, 2024 at 4:31 am

   Спасибо Вам, Лев за этот рассказ! Прочитала на одном дыхании. Очень сильно, и больно, и страшно! Думаю, что это – настоящая творческая удача!

   Reply
   • Лев says:

     January 25, 2024 at 4:42 am

     Спасибо огромное! Рад, что вам рассказ понравился.

     Reply