Нить

Какие были наши времена!
Мою страну корёжило и мяло,
И те, кому по жизни было мало,
Старались отовариться сполна.

И мы вздыхали: только б не война!
Всё остальное жгло, но не сломало.
А этот век своё готовил жало,
И поднималась мутная волна.

Куда ведёт ослепшая судьба?
А мы всё давим из себя раба,
Который крепко держит нас за душу.

Что может на закате защитить?
Жестокий ветер наши лица сушит
И жадно гложет этой жизни нить.

 

Поезд

Сенокос високосного года –
Что-то души летят косяком.
И сержант голосит: «По вагонам!»
А кому-то по шпалам пешком.
Это лето с тобой схоронили
И на пробку налили сургуч.
Ветер, пахнущий яблочной гнилью,
Забавляется клочьями туч.
А сержант всё кричит обречённо
И зовёт в этот меркнущий дым…
Всё же вслед за дыханием чёрным
Мы с тобой уходить погодим.
И всплакнём, и с перрона помашем
Тем, кого с этой осени нет.
Время едет на поезде нашем,
И уже приготовлен билет.

 

Неспящие в Коктебеле

Хвала неспящим в Коктебеле,
Поющим, пьющим и горящим
В кусте терновом, в лёгком теле,
Давным-давно сыгравшим в ящик.
Хвала плывущим в лунном свете,
На берег прущим кистепёро,
Встречающим последний ветер
Улыбкой бога и актёра.
Не видя этой жизни странной,
Где я застрял, смешной и старый,
Вы достаёте из тумана
Свои беспечные гитары.
И, если вы уже запели,
Я вас услышу в это лето…
Хвала неспящим в Коктебеле
И догорающим к рассвету.

 

Клезмерное лето

Я там, где иглы минаретов
Звездами небо помечали,
Стремился в клезмерное лето
Навстречу счастью и печали.
Где величавые хасиды
На языке почти забытом
Субботу пели  с древней силой,
Как будто шторм гудел за бортом.
И эта музыка на идиш
Среди победного иврита –
Казалось, дверь толкнёшь, и выйдешь
В то время, что давно закрыто.
И дед, в губах зажавший дратву,
И бабушка с кошерной рыбой…
Я на горячий Север, к брату,
Где всё припомнить мы могли бы.
Под небом выжженным и тусклым
Одна судьба на многих лицах.
А я писал стихи на русском,
На самом близком во языцех.

 

Из цикла «Севера»

1.    Шаман

Говорил мне шаман Мандаров Алдан,
Стрельнув папиросу, глядя в упор:
– Ты пришёл к нам, солдатик, плати же дань:
Бутылку спирта и «Беломор».
Он священный огонь кормил с руки,
Он камлал, и на всё доставало сил,
Ел с ножа оленину, пил из реки,
И рычал, и чайкою голосил.
А за что сидел он, зачем увезли…
Просто так, без дела, не упекут!
Да ещё загнали на край земли,
В беспредельный город, чужой Усть-Кут.
На щеках Алдана – зарубки лет,
Но бесшумен бег и тугой кулак,
И такого второго шамана нет
На великом озере Укулях.
Здесь железная рыба подземных рек,
Белый конь, и навеки седой орёл,
Здесь не выживет разве что человек…
– Да зачем он нужен! – Алдан орёт.
И кричит шаман, словно птичий хор,
У него для этого свой резон…
И срывается с места наш вездеход,
И как будто падает за горизонт.

2.    Григорий

Бывший вор Григорий (знаю, бывших воров не бывает),
Жил в забытом балке на границе тундры и леса.
По наколкам на сморщенной коже читалась судьба кривая,
А якутская малица как от парши облезла.

Сколько лет ему было – двадцать пять, пятьдесят или триста…
Он ушёл от людей, прислонился к зверью и деревьям.
Не боялся морозов,  полярных ночей и риска,
И казалось – он вырос здесь, словно коряга, древний.

Бывший вор Григорий свалил по снежку оленя,
Под балком вырыл погреб, набил его льдом и рыбой.
Только чая и хлеба, да махорки для зимней лени
Не хватало ему… «Солдатики, вы помогли бы!»

Я его приручал, как шального полярного волка,
Пил чифирь, слушал байки, и он становился добрее.
Угощал пацанов на морошке настоянной водкой
И всё шутки шутил про морозоустойчивого еврея.

Уезжали, когда эта тундра от края до края
Синим, красным цвела, словно вынырнула из мрака…
Бывший вор Григорий (да, бывших воров не бывает)
На пороге стоял, желваками играл, не плакал.

3.    Кирпичный завод

Когда колёса долбят: «Ухта, Инта, Воркута…»,
Кому охота ехать в гиблые эти места?
Но саднит моя память, до боли свербит, дерёт:
Стучат, кричат колёса про старый кирпичный завод.

В тридцати километрах от этой твоей Воркуты,
Где горят мосты, где снега чисты, а дома пусты,
Где речка Юньяха до дна застыла в пространстве густом,
Лежит мой родич, еврей – под простым православным крестом.

Их в тридцать восьмом уравнял трибунал, побратал расстрел –
Пятьсот мужиков, пятьсот затоптанных в землю тел.
Не выдалось сгинуть моей родне на большой войне,
Потом за всех мой отец отвоевал вдвойне.

Как стоял я, вчерашний солдатик, и плакал о том…
Как хватал этот горький воздух обветренным ртом…
И северный ветер выл, и каменный воздух стыл –
И горели мосты, но снега оставались чисты.

 

На Нерли

Плоскодонка режет стругом зеркало воды,
Вот такая расписная местная весна!
Я опять смотрю с испугом на свои следы,
Там, где воду распинают шрамы от весла.

Я вдыхаю воздух древний посреди Нерли,
Небо как мишень пробито птицами, и вот
Мимо нежилой деревни, брошенной земли
Плоскодонное корыто медленно плывёт.

А внизу вздыхают рыбы, просятся в котёл,
Но на ловлю мы забили в этот странный час…
Всё равно, кто убыл-прибыл и чего хотел –
Мы проплыли, и забыли эти воды нас.

 

Седьмая вода

От первой воды – ни беды, ни отгадки,
И были бы взятки привычны и гладки
У тихой рабочей пчелы.
Вторая вода – забодай меня птица:
Такая страница под утро приснится,
Почище двуручной пилы.

Где травы напитаны кровью и солью,
Там бешеный волк породнился с лисою,
И эта вода не для вас.
Вы третью просите – из ветки кленовой,
Не новой, но всё же по масти бубновой,
Готовой гореть напоказ.

В четвёртой и пятой – судак и плотица,
Могли бы ловиться, коль не суетиться…
Шестую не пьёт и зверьё.
Шестая – она для тоски и позора,
В ней вымыты руки и ката, и вора,
И ворон не помнит её.

Но если поднимутся страсти земные
По сердце, по душу, по самую выю,
И ты покоришься судьбе,
Седьмая вода – из-под корня и камня –
Захватит, завертит, застынет и канет,
И память сотрёт о тебе.

 

Птицы

А птицы забыли взять пеленг на юг,
Хрипели, хотели любви и признания,
Над ними всходили снега мироздания,
Казалось, что в глотках ледышки поют.

Под ними – деревья, деревни, и тут,
В тоске, в глубине, где не верится в бредни,
Где тонущий след по тропинке последней,
Неспящие дети за песней бегут.

И взглядом пытаются выследить птиц,
Так счастливо стынущих в небе предзимнем:
«Куда мы летим, для кого же мы гибнем…»
И только мазки запрокинутых лиц.

Завьюжит. И мир, возмутительно чист,
Не будет запятнан ни шагом, ни криком,
И слабо мелькнет над простором великим
Шальное перо или гаснущий лист.

 

Минута тишины

Живу от скорой и до скорой:
Кусает время старика…
А надо мной весенней сворой
Спешат живые облака –

Туда, где лезет из-под дряни
Побегов новых дружный ряд.
И где смешливые земляне
О чём-то тайном говорят.

Им предстоит круги и петли
Пройти, не потеряв земли,
От жизни зимней к жизни летней,
И снова – в обморок зимы.

Они не люди, и не ждите –
Мир насекомый тих и прост.
И муравей, упорный житель,
Уже поднялся в полный рост.

Гудит пчела, кузнечик плачет,
Шмель тянет первый сок весны.
И свет вокруг… а это значит –
Всего минута тишины.

One Response to “Ян БРУШТЕЙН. Седьмая вода”

1. Ирина says:

   January 25, 2024 at 5:14 am

   Отличные стихи, Ян! Честно скажу – зацепило!

   Reply