(Сокращённый вариант повести «Несостоявшийся роман» ¹

В центре этого повествования – стихи, написанные в шестидесятые годы двумя людьми, которые были тогда совсем юными. Стихи эти несовершенны, но и теперь, по прошествии многих лет, мне кажется, что они представляют интерес. Они интересны своей достоверностью, показывая, как в общем-то обычные молодые люди тех лет воспринимали мир, как стихи могли стать частью отношений, как нередко именно то, что не сбылось, навсегда меняет наш внутренний мир ²

* * *

Познакомились они на картошке. Так для многих в те годы начиналась студенческая жизнь. «Небось, картошку все мы уважаем, когда с сольцой её намять…». И мяли, должно быть, в больших количествах, чтобы прокормить химиков и геологов, которых прислали на месяц в этот совхоз недалеко от финской границы. Она совершенно не помнит, чем их кормили. Помнит озеро, уже мягкую от дождей, хотя ещё успевающую просыхать в тёплые дни дорогу под звёздным сентябрьским небом, бесконечные картофельные поля, куда их возили по утрам на грузовике. По дороге туда и обратно горланили песни. Пели песни Галича, Визбора, Якушевой, Анчарова, Высоцкого, Кукина, Городницкого, Окуджавы, Матвеевой, – словом, всех известных тогда бардов. Пели песни блатные, студенческие, одесские, пели известную песню «Битлз», неуклюже переведённую на русский язык. Она помнит, как он фальшиво пел очень смешную песню про мстительную Маруську-зубного врача… И, конечно, помнит стихи.

Трудно сказать, каким образом в их отношения вошли стихи, – может быть, всё началось с песен. А может быть, с одного из тех дождливых дней, когда их не возили на работу и они проводили день в бараке. Большой барак, в котором жили студенты, был поделён продольной перегородкой на две части – на одной половине жили химики, на другой – геологи. Среди химиков преобладали девочки. Они занимали нары, тянувшиеся вдоль перегородки, и часть нар, расположенных вдоль наружной стены под окнами, ближе к двери. Потом шёл трёхметровый участок пустых досок, а потом опять начинались матрасы – территория мальчиков. На стороне геологов девочек не было, но зато там были старшекурсники. Там много пили и матерились, а по выходным подолгу не ложились спать. Иногда пели под гитару, чаще всего – «Ну перестань, не надо про Париж».

Когда шёл дождь, деваться было некуда, народ лежал вповалку на нарах, развлекаясь, кто как мог. Играли в карты, в шашки, рассказывали анекдоты, читали. Первокурсники знакомились, вспоминали вступительные экзамены, прислушивались к разговорам второкурсников, которые обсуждали профессоров и университетские порядки, щеголяя жаргоном – кач, колич, фак (то есть, качественный и количественный анализ, факультет) и сплетничали о тех, кого в колхозе не было.

Высокая красивая второкурсница, громко смеясь, читала Бабеля. Время от времени она читала вслух куски своим соседкам, изображая в лицах Беню Крика и других персонажей. Она была начитанная и ехидная. Одного нахального первокурсника прозвала почему-то Фердыщенко. Мимоходом пущенные словечки и фразы тут же брались на вооружение и входили в обиход.

Он был одним из немногих ребят-второкурсников, попавших в совхоз. В отличие от большинства своих однокурсников, вернее, однокурсниц, он относился к первокурсникам вполне доброжелательно. Его место на нарах было почти точно против неё, и было удобно переговариваться, сидя по-турецки на матрасах.

Как-то он предложил что-то вроде соревнования – за полчаса сочинить стихотворение. Предложение относилось, в основном, к ней – было ясно, что их соседей по нарам очень мало интересуют стихи. Через полчаса они обменялись тетрадными листами в клетку. Ей было приятно и немного смущало, что его стихотворение было явно обращено к ней, но разочаровал слишком приземлённый тон. А вот это хорошо: «Я представлю себе, как мы бродим с тобой по сырому сплетению улиц…» Но она была недовольна и чрезмерно незаземлённым, книжным романтизмом собственного стихотворения. К тому же она боялась, что он примет на свой счёт «ты» последней строчки: «Там синие цветут цветы, и в целом мире – я и ты».

Они обменялись своими старыми стихами. Она подивилась сходству их восприятия. Она: «Дождь бормочет осенние глупости, капли начали в лужах галдёж. Только день такой жаль пропустить – я люблю бродить под дождём». Он: «Почему я люблю эту пору – бисер капель в ворсинках пальто и лимонные листьев узоры на проспектах больших городов?..»

 

    * * *

Когда не было дождя, студентов с утра отвозили в поле, химиков и геологов отдельно. Работали парами, вдвоём волоча по борозде ящик, в который кидали выбранную из земли картошку. Однажды она работала без пары.

– Маленькая и хрупкая, она в одиночестве собирала картофель, – сказал он, как будто цитируя фразу из плохого романа. Студенты перебрасывались цитатами, как мячиками. Это помогало сближению, просеивая сквозь сито непонимания непохожих. Она легко ловила его мячи. Их духовные поля явно перекрывались.

Они почти никогда не работали вместе, но часто – на соседних бороздах, так что было удобно переговариваться. Он был острый на язык, с хорошим чувством юмора. Она ещё никогда не встречала человека, который читал почти все те же книги, что и она. Как-то он даже вспомнил «Сказку о Пете, толстом ребёнке, и о Симе, который тонкий». Их ровесники этих стихов не знали – в пятидесятые годы детям читали более дидактичные и совсем не смешные «Кем быть?» и «Что такое хорошо и что такое плохо». Ей эту сказку читал по памяти отец, как и многое другое, что было популярно в годы его детства. Ей было приятно думать, что, наверно, и он услышал это от кого-то из своих родителей и что, возможно, его детство было чем-то похоже на её.

 

* * *

Через день после возвращения в город студенты должны были явиться с утра в деканат, узнать расписание. Договорились после этого не расходиться, а пойти всем вместе в кафе-мороженое. Она очень ждала этого дня, ждала встречи с ним. Теперь всё пойдёт по-другому – их будет разделять уже не проход между нарами, а метро, электричка и год учёбы. Но ведь что-то будет – иначе зачем он писал про «сырое сплетение улиц»? Она явственно ощущала, что их соединяет какая-то невидимая нить.

В назначенный день в вестибюле химфака собирались вчерашние колхозники. Стоял хохот, бойцы вспоминали минувшие дни. Группа росла, подошедших встречали радостным криком. Решено было пойти в «лягушатник» на Невском. Он так и не пришёл.

Наступил первый день занятий. В перерыве между лекциями холл между Большой химической и Большой физической аудиториями так забит, что невозможно повернуться. Она присматривается к незнакомым лицам вокруг. А вот и он! Поймав её взгляд, он протиснулся к ней сквозь толпу. Она обрадовалась встрече, но он почему-то держался отчуждённо. Натянутость росла, она ничего не понимала, а потом он, наконец, спросил:

– Ты что, не получила письмо?

– Какое письмо?

– Подожди.

Через несколько минут он вернулся. Было смешно смотреть, как он, небольшого роста, хотя и крепкого сложения, тащит за собой огромного Фердыщенко и как тот, глупо ухмыляясь под его сердитым взглядом, смущённо достает из кармана сильно помятый конверт и протягивает ей. Конверт заклеен, но совершенно очевидно, что его вскрывали. Фердыщенко исчезает, а он говорит, что просил Фердыщенко передать ей письмо в тот день, когда они ходили в «лягушатник».

В письме были стихи на двух страницах. А кончалось оно так: «На фак я не явился потому, что должен встречать родителей на аэродроме… Если хочешь, увидимся на факе 27-го около 11 утра где-нибудь в районе деканата. Я приду по небольшому делу».

А сегодня 1 октября. Проклятый Фердыщенко!

* * *

Шли дни. Они иногда встречались, но их отношения никак не развивались. Как будто это злополучное письмо нарушило естественный ход событий, и всё повисло в воздухе. Спрашивать о чём-то ей и в голову не приходило. Казалось очевидным, что нужно обо всём догадываться самой – таковы были правила игры. Иногда, видя её сидящей на скамейке где-нибудь в коридоре с конспектом в руках, он подсаживался к ней поболтать. На правах старшего давал ей полезные советы – к кому лучше идти отвечать на экзамене, делился стратегией сдачи зачётов и коллоквиумов.

Он часто бывал в театре и в кино и говорил с ней о том, что видел. Он гораздо реже, чем большинство её знакомых, ругал фильмы или новые театральные постановки, не цедил с видом знатока снисходительное «так…ничего особенного», не бросал презрительно «мура!», а многое хвалил. Даже чешский фильм «Старики на уборке хмеля», в котором она обратила внимание в основном на то, что хмель убирать приятнее, чем картошку, он нашёл интересным. Он всегда мог чётко объяснить, почему ему что-то понравилось. Благодаря ему она поняла, что людям многое в искусстве не нравится не от искушённости и знания, а от непонимания и неспособности к самостоятельным суждениям. Именно изощрённый ум и душевная тонкость позволяют увидеть и оценить то, что неискушённым недоступно. От него она впервые услышала, что в искусстве важно не что, а как. И хотя поняла потом, что важно и то и другое, без этого маленького открытия её мир был бы иным.

Поздней осенью на факультете был вечер. Народу было мало. Они сидели рядом, потом он пригласил её танцевать. Играли «Дом восходящего солнца». Его близость и прекрасная, пронзительно-напряжённая мелодия вызывали в ней никогда раньше не испытанные ощущения. «Уходит день, и солнца луч горит в глазах твоих…» – так перевёл эту песню её однокурсник. Тогда она ещё не знала английского и не понимала, что на самом деле эта песня – исповедь человека, сожалеющего о жизни, растраченной в публичных домах.

 

* * *

Нет, она его совсем не понимала! Он продолжал заходить к ней, был внимателен, смотрел «со значением». В то же время она часто видела его в обществе то полной рыжеволосой девушки с милым лицом, то маленькой черноволосой дурнушки. Казалось, что и с той, и с другой его связывают больше чем дружеские отношения. В его присутствии она то продолжала ощущать невидимую нить, соединяющую их, то чувствовала отчуждение.

С наступлением марта стало теплее, и она ходила гулять на набережную. Шла мимо невозмутимых сфинксов, спускалась по ступенькам к реке. Кроме неё там не было никого – только два молчаливых крылатых грифона. Однажды после занятий она сидела в «Лондоне» (так неофициально называлась столовая недалеко от химфака) и в ожидании официантки смотрела из окна второго этажа на мощёный перекрёсток, где неуклюже разворачивались трамваи. И все ощущения последних дней вдруг внезапно обрели форму.

Опять солжёшь – возьмёшь недорого,
Их тьма – готовых верить дур.
Поэзия большого города!
И Блок, и старый Петербург…

Суровый, серый, полный тайны.
Куда идти – вперёд, назад?
Я забрела сюда случайно,
И вот – шагаю наугад.

Тебе-то что – глядишь игриво,
И не поймёшь ты – хоть реви,
Как страшно в обществе двух грифов
Одной на берегу Невы.

Прошу тебя, не лги, не надо,
Мне жаль их, легковерных дур.
Пусть верят кораблям Синдбада
И птице сказочной Симург.

 

* * *

Как-то в апреле он зашёл к ней в лабораторию аналитической химии, где первокурсники в прожжённых сатиновых халатах корпели над качественными задачами. За окнами неистово светило солнце, и у всех было хорошее настроение. Он что-то рассказывал, шутил, а потом предложил:

– Хочешь, покажу тебе самую красивую реакцию в качественном анализе?

Он взял пробирку, смешал какие-то реактивы, стоявшие на лабораторном столе, и поднял пробирку вверх… Вы когда-нибудь видели, как кристаллы йодистого свинца сверкают и переливаются золотом и перламутром в лучах апрельского солнца?!..

 

* * *

В июле она уехала в университетский спортивный лагерь на Чёрном море и там познакомилась с математиком, студентом матмеха на курс старше неё. Почему лагерь считался спортивным, непонятно. Может быть, потому, что студенты жили в палатках, без всяких удобств, то есть, по-спортивному?

В первые дни жизнь была однообразной. После завтрака студенты лениво тянулись на пляж, потом под палящим солнцем тащились обратно. После обеда был тихий час. Стенки палаток закатывали вверх – для улучшения вентиляции и обзора – и, развалившись на кроватях, обитатели лагеря разглядывали друг друга, намечая цели для знакомства.

Когда народ разобрался, что к чему и кто с кем (последнее часто менялось), жизнь потекла веселее. Днём – экскурсии, по вечерам пение на поляне у воображаемого костра или танцы на площади перед кафетерием. «О, море в Гаграх, о, пальмы в Гаграх, кто побывал, тот не забудет никогда…» – струился из репродуктора бархатный голос. Бархатное прикосновение южной ночи, россыпь звёзд над головой, громовой хор лягушек…

День студенты обычно проводили на пляже. Наслаждались морем и солнцем, играли в карты, пили пиво (бывалые – с солью). Местное мужское население настойчиво пыталось знакомиться с девушками, прочувствованно повторяя:

– Абхазия – страна любви.

Девушек предпочитали незагорелых. Логика тут проста: загорела – значит, отпуск подходит к концу, скоро уедет.

По вечерам собирались большими группами в палатках или исчезали парами в темноте вокруг лагеря. Пили божественное «Псоу», которое уже тогда было редкостью, «Лидию», «Чёрные глаза», но чаще – обжигающую чачу, которую покупали в соседней деревне. После отбоя начальник лагеря заглядывал с фонариком в палатки девушек, проверяя, не осталось ли там мужчин.

Молодые люди водили девушек в хорошие рестораны, где заказывали самые дешёвые блюда. Было весело лететь по шоссе на попутной машине, теснясь вчетвером на заднем сиденьи, а ночью в темноте возвращаться пешком по пустынной дороге и, положив друг другу руки на плечи, петь, неловко вскидывая в канкане ноги, «Красотки, красотки, красотки кабаре…».

Математик приехал в лагерь позже других: сдав экзамены задолго до начала сессии, он отдыхал в Адлере, пока другие предавались зубрёжке. Он сразу стал ненавязчиво, но настойчиво проявлять к ней внимание и всегда предлагал что-то интересное, не входившее в стандартный лагерный джентльменский набор. Сначала она не обращала нa него внимания, но потом стала соглашаться то пойти в кафе, где варили самый вкусный в городе турецкий кофе, то купаться в море ночью, когда на пляже не было ни души, то покататься по морю на лодке. С моря город был виден как на ладони, утопающий в зелени, обрамлённый горами, звенящий гортанными голосами чаек… Кто бы мог тогда подумать, что через двадцать пять лет здесь будут рваться снаряды?..

 

* * *

В первый же день после возвращения в Ленинград математик пришёл к ней домой и принёс билеты в кино. Она познакомила его с мамой и бабушкой. Говорить было не о чем, и он скоро ушёл, условившись встретиться вечером перед кинотеатром. Когда подошло время собираться, она решила, что не пойдёт. Мама возмутилась: раз взяла билет, значит, надо идти, а иначе нужно было сразу отказаться. Пришлось пойти, чтобы не быть свиньёй в глазах родных. Прощаясь, она сказала, что больше встречаться не хочет. В конце августа она столкнулась с математиком в библиотеке, и он помог ей донести до дома сумку с книгами. Он был более разговорчив, чем обычно, и предложил назавтра встретиться, но она опять отказалась.

В конце сентября в один из необычно тёплых дней бабьего лета она надела свой любимый летний костюм и отправилась в ателье. Настроение было отличное. Прохожие оглядывались на неё, а трое молодых людей, глазевших на неё в троллейбусе, даже вышли за ней на остановке и некоторое время шли следом. Закройщица явно любовалась ею. Она посмотрела на себя в зеркало и пожалела, что никто из знакомых её сейчас не видит.

Она вышла на Невский. Смеркалось. Надо кому-нибудь позвонить, а то так и пройдёт день совершенно впустую. Она попробовала позвонить кому-то из подруг, но никого не было дома. Тогда она вспомнила, что где-то здесь неподалёку живёт математик. Он подошёл к телефону и предложил проводить её домой. Она жила на Васильевском, и они пошли пешком, выбирая тихие, нелюдные улицы. В этот вечер математик много рассказывал о себе. Оказалось, что у них много общего. Его родители были родом из того же города, что и семья её отца. В нем чувствовались талантливость, незаурядность. Расставаясь, они договорились увидеться снова – и очень скоро.

 

* * *

Жизнь на химфаке шла своим чередом – лекции, лаборатории, собрания, вечера, обычно с музыкой и танцами. Играл на вечерах ансамбль «Кванты», созданный группой её однокурсников по образу и подобию «Битлз» и очень профессионально исполняющий их репертуар. Математик редко ходил с ней на вечера – он не любил танцевать и считал, что танцы скоро отомрут, чем приводил в ужас её бабушку.

Всё, что было в прошлом году, отодвинулось куда-то далеко-далеко. Она уже не была прошлогодней наивной девочкой и перестала думать о нём, как тогда, хотя он по-прежнему возникал периодически на её горизонте. Однажды она сидела на комсомольском собрании на самом верху амфитеатра Большой химической аудитории. Внизу кого-то за что-то прорабатывали под предводительством Фердыщенко, который после летней работы в стройотряде стал большим общественным деятелем. Вдруг она увидела его. Он поднимался вверх по лестнице, направляясь к ней, и присел на скамью рядом. Они поговорили о том-о сём, потом он неожиданно спросил:

– Как ты думаешь, почему Онегин сначала отверг Татьяну, а потом добивался её любви?

Что за вопрос? Ведь это всё хрестоматийно – «когда бы жизнь домашним кругом я ограничить захотел», «напрасны ваши совершенства: их вовсе недостоин я», «вам была не новость смиренной девочки любовь», «и мог бы в обществе принесть вам соблазнительную честь». Он отрицательно покачал головой:

– Нет, не поэтому.

– А почему?

– Потому, что Татьяна была наивная девочка, и он не хотел брать на себя ответственность.

Она не могла взять в толк, к чему был этот экскурс в «энциклопедию русской жизни». Действительно ли это его сейчас занимало или таким образом он хотел дать ей понять что-то? Но что? Что он заметил в ней перемену и хочет перемены в их отношениях?

Она недолго ломала голову. Её куда больше занимали её отношения с математиком. С ним не нужно было догадываться и соблюдать правила игры, потому что игры не было. Он не любил танцевать и не очень-то любил стихи, но он любил её. Тут всё было ясно.

 

* * *

Время шло. Наступил февраль. Как-то он подошёл к ней в перерыве между лекциями и попросил придумать пять рифм к слову «туман».

– Обман, – сразу сказала она. Больше ничего в голову не приходило. Он настаивал.

– Чемодан? – неуверенно предложила она.

Он решительно отверг чемодан и назвал пять вполне приличных рифм. А на следующий день вручил ей стихотворение.

Стихотворение показалось ей вялым и слабым. Она отметила про себя, что её даже не очень интересует, кому оно посвящено. Но ожила атмосфера их прежних разговоров, и ей захотелось показать ему прошлогодние стихи, продолжить их стихообмен. Назавтра она принесла ему стих, написанный в «Лондоне». Она почти не волновалась, передавая ему листок, – настолько всё это стало прошлым, перестало быть частью её. Но именно поэтому она и могла теперь это сделать.

Он нашёл её после лекции. Его глаза казались темнее обычного.

– Почему ты не показала мне это год назад? – с упрёком сказал он. Она пожала плечами.

– Ты стала гораздо лучше писать стихи.

Через два дня они столкнулись в дверях факультета. Оба куда-то спешили. Он молча протянул ей сложенный лист бумаги. Это были стихи.

«Да, мне-то что? Гляжу игриво,
Совру – недорого возьму,
Прохладно в полдень, даже в ливни
Сухой, не знаю почему.

Я вру с расчётом и экспромтом,
Забавы ради и всерьёз,
Ни капли жалости к девчонкам –
Что дела мне до всяких слёз?

Девчонки-дуры верить рады
Во всё, чего им ни наврут.
Им подавай корабль Синдбада,
А мне не жалко – пусть берут.

Корабль, правда, лишь подделка,
Да им-то что – не разглядят,
Им всё равно – они, как белки,
Всё крутят колесо назад.

Как надоест, так им сейчас же
Другую сказку подавай,
А мне прискучит – я для каждой
Подлец, обманщик, негодяй.

А мне плевать, живу спокойно».
Закончил исповедь вполне
Тот донжуан или разбойник,
Что ты увидела во мне.

* * *

Дни выросли и потеплели. Они допоздна гуляли теперь с математиком. Всё трудней становилось расставаться. Всё чаще ему приходилось возвращаться домой пешком. Однажды он не успел перейти Неву до развода мостов и полчаса просидел на краю моста, свесив ноги…

Кончились экзамены, неслышной поступью белых ночей шло лето. Июль она провела в колхозе в Выборгском районе – это было обязательным для всех, кто не попал в стройотряд. В колхозе были в основном девочки – мальчики старались уехать на стройку, потому что там можно было заработать. В хорошую погоду она и ещё несколько девочек уезжали на шхеры, брали напрокат лодку и катались по заливу среди дивной красоты островов. Огибали похожие на утюги неприступные острова, поросшие хвойным лесом, с огромными валунами у воды. Подплывали к низким круглым островам с уютными камышами у берега. Спрятавшись в камышах, курили и ели конфеты, запивая красным вином. А в солнечный воскресный день высадились на дальнем острове с заброшенными дотами, где тонкие стволы деревьев с негустой листвой казались насквозь пронизанными светом, и загорали голышом на песчаной косе, конец которой изгибался вопросительным знаком и исчезал в заливе. Добежать до конца косы, следуя изгибу, слиться на миг со всем, что вокруг – мягким песком, тёплым ветром, водой, цвет которой невозможно определить из-за солнечных бликов до самого горизонта…

Математик писал ей хорошие письма. Они не виделись всё лето. А встретившись после каникул в Ленинграде, она почувствовала отчуждение. Или она отвыкла от него, или на расстоянии стала представлять его себе другим. Это её мучило, она никак не могла в себе разобраться.

Бабушка говорила, что ей нужно встречаться с разными людьми, расширить круг знакомств. Следуя мудрому совету, она снова стала ходить с разными знакомыми на вечеринки, в театр, на концерты. Ходила и с ним на какой-то концерт и согласилась пойти в гости к его друзьям на октябрьские праздники. Уже на концерте она поймала себя на том, что ей с ним скучно. Но всё-таки решила пойти с ним к его друзьям, познакомиться с новыми людьми, увидеть его в другой обстановке.

Тем временем её отношения с математиком менялись день ото дня, появились новая близость и теплота, которых не было раньше. И в день, когда она должна была идти в гости к его друзьям, и они с математиком сидели в уютном «предбаннике» бабушкиной комнаты, освещённом оранжевым светом бра, ей стало ясно, что ни в какие гости она идти просто не может. Ни за что, никогда, ни с кем! Сообщить об этом ему было уже невозможно – телефона его у неё не было, узнавать было поздно. Сестра, как когда-то мама, её осуждала: раз дала слово, надо идти. Ведь человек специально приедет из пригорода на электричке! Ну и что, возражала она, он приедет не зря – ведь его ждут друзья и он может прекрасно провести там время без неё.

– Он не пойдёт один, – говорила сестра.

– Пойдёт!

Но он не пошёл. Он явился нарядный, в новом шотландском свитере, очень весёлый. Она сразу извинилась, что не сможет пойти, и стала убеждать, чтобы он шёл один. Но он твёрдо сказал, что без неё не пойдёт, повесил пальто и прошёл в комнату. Она была дома одна, так что пришлось играть роль гостеприимной хозяйки. Он с интересом, склонив голову набок, наблюдал, как она разливает чай. Потом они о чём-то говорили, но она ни о чём не могла думать, кроме как о математике, с которым договорилась встретиться, как только он уйдёт. Но он всё не уходил. Они сидели на диване. Он обнял её и попытался поцеловать, но она его оттолкнула. Ему ничего не оставалось делать, как попрощаться и уйти.

 

* * *

Так получилось, что после факультетского вечера в конце ноября он пошёл её провожать. Это было грустное провожание. Они медленно шли по сырому сплетению улиц, и бисер капель в ворсинках пальто тускло мерцал в жёлтом свете фонарей. В понедельник он принёс ей стихи, написанные на половине блокнотного листа в клетку. «Фонари на улице – светофор судьбы. Пусто. Лишь сутулятся кое-где столбы. И слова простые стали вдруг слышней, что-то стало биться громче и больней. Что-то вдруг упало, разлетевшись в пыль… Может, было б лучше, если б я шутил? Все деревья голы – не найти листа. Мне теперь минуты незачем считать. И осталась осень с дождиком седым. Может, это нужно – дождь, и пыль, и дым?»

* * *

Весной они с математиком подали заявление в загс. Её приятельницы говорили, что она выглядит такой счастливой, что на неё приятно смотреть.

В солнечный апрельский день в вестибюле химфака к ней подошёл он и сказал, что хочет с ней поговорить. Они вышли на Средний и пошли по направлению к метро – ей нужно было на Невский. Шли молча. Но когда они поравнялись со станцией метро и она замедлила шаг, он сказал:

– Давай погуляем.

– Только недолго.

– Хорошо.

Он быстро и уверенно шёл в сторону Невы.

– Куда мы идём? – спросила она.

Он удивлённо вскинул брови, как будто не понимая, о чём тут спрашивать. Ах да, конечно, она должна была догадаться – они идут на набережную к грифонам. Он заговорил о её предстоящем замужестве, а потом без перехода сказал:

– Если бы Фердыщенко тогда передал тебе письмо, ты бы выходила сейчас замуж за меня, а не за него.

Вот она и получила ответ на свой давний невысказанный вопрос… Значит, всё, что она чувствовала, было, а не казалось, значит, существовала невидимая нить, связывающая их. И он это знал. И позволил какому-то Фердыщенко решить всё за них. Ведь когда выяснилось, что тот не передал письмо, об этом можно было забыть, как забываешь о случайном камне на дороге, о который споткнулся. Люди часто полагаются на случай в решении своей судьбы. Но Фердыщенко в роли фортуны? Как он мог это позволить!

А впрочем, всё к лучшему. Не даром же бабушка говорит, что математик – человек надёжный, а что с ним ей было бы трудно. Бабушка не знала его, но она знала жизнь и знала математика.

Они вышли на набережную. Он замедлил шаг, предоставляя ей быть проводником. Однако она не помнила точно, где находится тот спуск. Он насмешливо смотрел на неё, как будто уличая во лжи. Но она приходила сюда так давно – в другой жизни, а он, чувствуется, побывал здесь совсем недавно. Они подошли к просвету в гранитном парапете и спустились к грифонам, сидящим на широких ступенях, омываемых водой. Она погладила холодный металл крыла.

Возвращаясь к метро, они оживлённо разговаривали, почти как раньше.

– Всё-таки удивительно, – сказал он. – Мне всегда нравились ненормальные, а ты – совершенно нормальная.

– Почему это я нормальная? – обиделась она, как другая бы возмутилась: «Почему я ненормальная?». Ненормальность казалась им нормой, нестандартность – стандартом.

Чем глубже они спускались под землю и чем дальше мчался поезд метро, тем больше он мрачнел. Его лицо казалось таким беспомощным, а горе таким искренним, и ей так хотелось его утешить! Она пыталась что-то говорить, но он только качал головой.

– Ну, что я могу ещё сказать?.. Ну, хочешь, я буду объясняться тебе в любви? – вдруг сказала она неожиданно для себя. Он вздрогнул и внимательно посмотрел на неё.

– Не надо.

Вот и её остановка. «Осторожно, двери закрываются».

 

1. Повесть «Несостоявшийся роман» входит в сборники прозы Т. Янковской «Далёкое-далёкое лето» (Алетейя 2020) и «Раскраски для взрослых» (M-Graphics 2016).
2. В тексте цитируются стихи автора и Н.М.