RSSЕлена ЛИТИНСКАЯ. Польские каникулы
Почти каждое лето мы с мамой уезжали в Польшу навестить дедушку и бабушку и заодно отдохнуть от московской суеты. В поезде Москва-Варшава ехать было удобно и приятно. Мама обычно заказывала билеты в двухместное купе. (Не первый класс, но все равно – классно.) Посторонних не было, никто нам не мешал. В дороге мама, как правило, читала книгу или журнал, а я любила смотреть в окно, как бегут навстречу леса, поля, деревеньки и городки. «Тук-тук, тук-тук» – весело стучали колеса поезда. «Тук-тук, тук-тук» – стучало радостно в ответ мое сердце, переполненное ожиданием новых летних впечатлений и, может быть, приключений. Мне было шестнадцать лет. Я считала себя уже взрослой и достаточно самостоятельной, чтобы не отдыхать с мамой, а поехать, например, с друзьями в Прибалтику. Но мама была другого мнения и настояла на том, чтобы мы поехали вместе, ну, хоть этим летом. А на следующий год посмотрим: надо будет готовиться поступать в университет – не до летнего отдыха. Вот тогда и проявляй свою самостоятельность. Подумав, я наконец согласилась. А когда сели в поезд и раздалось знакомо-радостное тук-тук, тук-тук, я забыла о своей гордой взрослости, обняла маму, поцеловала и воскликнула:
– Как же я люблю ехать в поезде – все равно куда!
В Варшаве на вокзале нас встречали улыбающиеся дедушка с бабушкой. Как никак, единственная дочка и внучка, которые были для стариков, кроме театра, конечно, центром Вселенной и смыслом существования.
Дедушка с бабушкой жили в прекрасной трехкомнатной квартире на улице имени Мордехая Анелевича, возглавившего восстание в Варшавском гетто. Недалеко от нашего дома на улице Заменгофа находился мемориал героям Варшавского гетто. Война давно закончилась, о жертвах холокоста в польско-еврейской прессе вспоминали, естественно, не каждый день. (В Советском Союзе слово «холокост» в то время вообще не употребляли ни в прессе, ни в обиходе. Оно отсутствовало.) Но мемориал, мощный, величественный, был здесь, неподалеку. В центре памятника – бронзовая фигура двадцатичетырехлетнего Анелевича с гранатой в руке. Рядом с ним другие бронзовые фигуры героев восстания. Изможденные, гордые, прекрасные лица готовых к борьбе на смерть. Мимо памятника нельзя было пройти спокойно, думая о повседневном. Он призывал всех: остановись, призадумайся, поклонись, помни, возложи цветы! У подножья мемориала всегда было море цветов. Так приезды в Польшу раскрывали передо мной, невежественной советской пионеркой и комсомолкой, истинную историю Второй мировой войны. Я духовно обогащалась и взрослела.
План отдыха был такой: побыть неделю в Варшаве, что включало поход в Государственный еврейский театр, где играли дедушка с бабушкой, пробежаться по Маршалковской, главной улице города, ну и, конечно, с заходом в кино на какой-нибудь популярный польский или заграничный фильм, куда юное поколение до шестнадцати или даже, в некоторых случаях, до восемнадцати лет, не допускалось. Мы с мамой обожали кино и всегда, приезжая в Варшаву, как говорится, отрывались там по полной программе. Ведь в Союзе в то время массовому зрителю не показывали фильмы типа «Сладкая жизнь» Феллини с Марчелло Мастроянни и Анитой Экберг. Кроме того, в послевоенные годы был настоящий расцвет польского кино. Взять, хотя бы, такие мировые кино-шедевры, как «Пепел и алмаз» Анджея Вайды, «Крестоносцы», «Нож в воде» Романа Поланского и другие фильмы.
В юности я выглядела на пару лет старше своего возраста, и проблем с планкой допускаемости в кино у меня не возникало. Паспорт у входа никто не спрашивал, да и мама была настроена весьма либерально-демократически, понимая, что фильмы с запретным предлогом «до» не окажут катастрофически плохого влияния на воспитание почти взрослой дочери. Проблем с польским языком у мамы не было, так как она родилась в Польше. А я, приезжая почти каждое лето в Варшаву, как губка, впитывала польскую разговорную речь и уже к концу самого первого приезда лихо болтала по-польски. С помощью мамы я научилась также читать по-польски и с обожанием проглатывала журналы «Фильм» и «Экран», по-детски вырезала портреты любимых актеров и бережно складывала их в специальный альбом.
Как приятно было прошвырнуться по Маршалковской, с ее магазинами и частными лавочками, в которых продавали заграничные (не польские) тряпки! Дедушка всегда от щедрот душевных финансировал эти наши с мамой «прогулки», так что мы возвращались домой с горой коробок и пакетов, в которых помещалось полное «обмундирование» для молодой женщины и девушки – от нейлонового белья до модных тогда туфель на гвоздиках или на платформе. Наши с мамой походы по городу обычно завершались заходом в кавярню (кафе), где мы, выпивали по чашечке кофе со сливками, заедая обалденными польскими пирожными. Моя память до сих пор хранит вкус их нежного крема.
После недели беготни по жаркой столице мы поехали в еврейский дом отдыха (частично субсидируемый организацией TSKZ *), который находился в недалеко от Варшавы в местечке с лесным названием Щрудборув. Дом отдыха был старый, но чистый и ухоженный. Наверное, бывшая усадьба каких-нибудь шляхтичей. Вокруг раскинулся парк с тенистыми аллеями вековых деревьев, скамейками и уютной беседкой. Прогулки по аллеям располагали к покою и романтическим мечтам.
В нашем номере было четыре кровати. На всякий случай, если приедут дедушка с бабушкой. Но они не смогли приехать в дом отдыха, так как съездили на гастроли в Лодзь, Вроцлав и Краков, а потом начали репетировать новую пьесу. Мама часто уезжала в Варшаву, так что все четыре кровати в огромной комнате были предоставлены мне. Увидев такое обилие спальных мест, я вспомнила одно из еврейских проклятий: «Чтобы у тебя было сто домов, в каждом доме по сто комнат, в каждой комнате по сто кроватей и чтобы холера тебя кидала с одной кровати на другую!» Конечно же, никакая холера меня не перебрасывала с одной кровати на другую. Я просто облюбовала себе местечко у окна и в какой-то мере наслаждалась одиночеством, хотя и скучала по маме.
Отдыхающих было немного, где-то десятка два – три. Возраст и социальное положение самое разное: от юного поколения, с родителями и без, до пенсионеров; от актеров и писателей до работников торговли. Все встречались три раза в день в столовой и, если хотели, ограничивались цивильными приветствиями: «доброе утро», «добрый день» или «добрый вечер!». Вокруг звучала как польская речь, так и идиш. На идиш говорили, в основном, пожилые евреи: поэт, который зарабытывал на хлеб сапожным делом, несколько еврейских актеров и корреспондент еврейской газеты. Я понемногу осваивала идиш, так как в школе выучила азы немецкого.
В столовой кормили вкусно и наубой, чередуя польские национальные блюда с еврейскими. С печальной обреченностью я предполагала, что к концу лета прибавлю пару килограммов в нижней части тела, которая у меня и без того отличалась «приятной округлостью».
* Товарищеское общество еврейской культуры.
За нашим столиком сидела разношерстная компания: рыжеволосо-конопатый, суетливый юноша Натан, бледная, словно восковая, Ружена с заботливо-печальной мамой, высокий и очень худой юноша Изя (с мамой, напоминавшей кудахтующую наседку) и я (иногда тоже с мамой). За соседним столиком сидела ярко накрашенная, стильная девушка Илона и молодая то ли парочка, то ли нет: очень симпатичный Анджей (лет двадцати) и хорошенькая женщина Анеля, которой на вид было лет двадцать пять. Суть отношений Анджея и Анели вызывала нездоровое любопытство отдыхающих, но до истины никто так и не докопался.
Как и полагается на отдыхе, болтали обо всем и ни о чем. За завтраком говорили о том, какая сегодня ожидается погода и стоит ли пойти в бассейн или остаться на территории дома отдыха, поиграть в карты или в настольный теннис. Ну, может, просто расслабиться, загорая в приятной полудреме на поляне. За обедом обсуждали планы на вечер. Выбор времяпрепровождения был не очень широк. Тем не менее, возможные варианты горячо обсуждались: смотаться ли на электричке в ближайший городок на дансинг или в кино, ну и, наконец, остаться в общей гостиной, чтобы смотреть любимый всеми фестиваль песни из Цопота. С утра я чаще всего направлялась в бассейн, сопровождаемая Натаном и Изей. Я хорошо плавала и даже ныряла с вышки, охотно хвастаясь перед мальчиками своими спортивными достижениями.
Ружена страдала белокровием. Врачи запретили ей находиться на солнце. Большую часть времени она проводила в беседке. Тихая, неразговорчивая, смирившаяся со своей судьбой, она целыми днями читала романы, пытаясь чужими, более удачными судьбами отвлечься от печальной своей. Иногда я оставалась с Руженой. Мы говорили о книгах и кино.
– Когда ты себя будешь лучше чувствовать, мы поедем на электричке в кинотеатр, – фантазировала я.
– Спасибо тебе, Хеленка! Но мне уже никогда не станет лучше. Я смирилась. Ведь человек когда-нибудь должен умереть. Я вот умру молодой, без морщин и вставных зубов… и это даже хорошо, – она улыбалась какой-то полуулыбкой и даже пыталась острить. Я не знала, что ответить, восхищаясь ее спокойствием и мужеством.
В субботу к Анджею приехала мама, и я страшно удивилась, когда услышала, что они между собой говорили по-русски. Никакого польского акцента. Обычная русская, московская речь. У меня, как говорится, аж челюсть отвисла.
Вечером, дождавшись, когда Анджей остался один (без мамы и Анели), я заговорила с ним по-русски:
– Ты знаешь русский? Я слышала, как ты хорошо говоришь, совсем без акцента. Ты из Союза?
– Да, я родился в Москве. Мои родители – репатрианты. Мы уже пять лет, как живем в Польше. Я здесь окончил гимназию, сейчас учусь в университете.
– Не понимаю. Как ты мог уехать навсегда из Москвы? Не скучаешь?
– Сначала скучал, потом привык. А теперь я даже не представляю, как я мог там жить и учиться. Все это промывание мозгов и дребедень с пионерами и комсомолом… Здесь, конечно, тоже много коммунистической брехни, но все же не в такой степени. К тому же я скоро… – тут Анджей осекся и сменил тему разговора. – Хочешь, пойдем погуляем?
– А как же Анеля? Ревновать не будет?
– А что Анеля? Пусть немного поревнует. И… я же не в постель тебя тащу, а на прогулку.
Мне было шестнадцать лет, я была девственна и наивна, и меня не только никто еще не пытался затащить в постель, но даже разговоров на эту тему в моей жизни пока не было. Хотя увлечения мальчиками были, но дальше поцелуев дело не доходило.
Анджей взял меня под руку, и мы побрели по аллее к выходу из парка. Юноша был красив лицом и хорошо сложен. Наверное, занимался спортом. Я гордо почувствовала себя избранницей, хоть и на час.
– Ну, расскажи мне о Москве. Как там Красная Площадь? Ленина еще из Мавзолея не вынесли? – смеялся Анджей.
– Нет! Вождь мирового пролетариата пока еще там, – подыгрывала я ему. – И Красная Площадь на месте. Знаешь, я безумно люблю Москву и не представляю себе жизни без этого города. Я бы ни за что не уехала в Польшу, хотя мне нравится проводить здесь летние каникулы. Но в конце лета я всегда ужасно хочу домой.
– Милая Хеленка! В жизни иногда случаются такие пертурбации, что диву даешься. Человек ко всему привыкает и везде выживает, если, конечно, хочет выжить и быть счастливым.
– Как ты интересно рассуждаешь! Стало быть, ты привык жить в Польше и счастлив…
– Стало быть…
Мы весь вечер гуляли с Анджеем по аллеям парка, дошли до леса и вернулись в дом отдыха. Анджей был, что называется, свой парень, москвич, хоть и бывший. С ним было легко и просто. Мы говорили на одном языке о том, что волновало только нас двоих. Ни Анелю, ни Илону и ни Натана с Изей. У нас было общим его, Анджея, прошлое, над которым он подтрунивал, и мое настоящее, в которое я тогда еще верила и без которого не мыслила своей жизни.
В эту ночь я долго не могла уснуть. Все думала о том, какой Анджей симпатичный и умный и что, я уже почти в него влюбилась, хотя эта новая любовь была абсолютно безнадежной и безответной. Ну разве я могла соперничать с хорошенькой, взрослой, опытной в любви Анелей!
На следующий день мы встретились с Анджеем за завтраком, как ни в чем не бывало, как будто не было вчерашнего волшебного вечера, который так неожиданно нас сблизил. Я, было, начала при всех говорить с Анджеем по-русски, но он поднес указательный палец к губам, давая мне понять, что русский язык – это наша маленькая тайна. Мол, не здесь и не сейчас. Анджей не хотел выделяться из польско-еврейской среды. Он хотел быть таким, как они.
Вечером мы всей молодежной компанией отправились в кафе на дансинг. Анджей, Изя, Натан, Илона и я. Анеля уехала в Варшаву по каким-то своим делам. В кафе было много народа. Играли и танцевали модный тогда твист. Мы заказали по чашечке кофе с пирожными. Мальчики добавили пива. Все закурили, я тоже, хоть и в первый раз. Я должна была показать им всем и, прежде всего, Анджею, что я – такая же, как они, современная, раскованная, без советско-комсомольских «предрассудков и заморочек». Натан пригласил танцевать Илону. Изя покуривал и поглядывал по сторонам.
– Потанцум, Хеленка? – спросил Анджей по-польски.
– Да, конечно! – с готовностью ответила я, хотя сей модный танец еще не освоила. Просто до сих пор не представился случай.
Способности к танцам и хорошее чувство ритма были у меня с детства. Я быстро схватила нужные движения: как будто ты топчешься на месте и никак не можешь погасить каждой ногой по сигарете, и уже через минуту лихо твистовала напротив Анджея.
– А ты очень пластична, хорошо танцуешь, – похвалил меня Анджей и улыбнулся радостно-одобрительной улыбкой.
После танца он подвел меня к нашему столику и очень по-польски поцеловал мне руку. Я понимала, что это всего лишь ритуал, но все же зарделась. Мне хотелось большего. Ну почему бы ему не поцеловать меня, хотя бы в щеку? Потом мы поменялись парами. Я танцевала с Натаном, а Анджей – с Илоной. Изя пригласил на танец девушку с другого столика. Так мы менялись партнерами несколько раз. Вечер подходил к концу. Шел двенадцатый час, пора было возвращаться в дом отдыха. В кафе было так сильно накурено, что силуеты танцующих с трудом различались сквозь сизый дым. Наш последний танец с Анджеем был медленно лиричным. Мы топтались на месте, невидимые, окутанные дымной оболочкой. Анджей взял меня за подбородок и легко и нежно поцеловал в губы. Потом прошептал по-русски:
– Ты славная девочка, Хеленка! Как жаль, что я завтра должен уехать.
– Как уехать? Почему завтра, ведь каникулы еще не кончились?
– Мои каникулы уже кончились. Мама сказала, что все документы уже оформлены. Очень скоро мы уезжаем в Израиль. Навсегда!
– Господи! – опешила я. – Ну зачем же в Израиль? Тебе мало Польши? Ты же сказал, что привык к жизни в Варшаве и вполне счастлив. И как же Анеля?
– А что Анеля? Она полька… Да, я привык. Но я еврей, и мое место не здесь. Каждый раз, когда я прохожу мимо памятника героям Варшавского гетто, я чувствую какую-то непреодолимую связь с этими парнями и девушками. Как будто они призывают меня отомстить. Вот поеду в Израиль, поступлю в армию, возьму в руки винтовку и…
– Ты сумасшедший! Кому ты там будешь мстить? Арабы не причастны к холокосту. И вообще, Израиль – это восток. Там совсем другие евреи. Другой менталитет. Ты – прежде всего европеец, а потом еврей.
– Нет, ты ошибаешься. Я – прежде всего еврей, а потом уже все остальное. Газеты читаешь? Новости смотришь? Они нас тут не хотят. Кричат, чтобы мы «убирались в свой Израиль». А сейчас поехали в Щрудборув. Поздно уже.
– Не уезжай в Израиль, Анджей! Ты горько пожалеешь об этом, – умоляла и предостерегала я.
– А я думаю, что ты пожалеешь, если останешься в Союзе.
Бесполезно было продолжать этот спор, и я замолчала. Слезы выступили у меня на глазах. Я так не хотела, чтобы он уезжал, понимая, что мы больше никогда не увидимся. И даже писать ему из Союза в Израиль было под негласным запретом.
Я опять не могла уснуть. Как-то все сразу обрушилось на меня, юную, советскую патриотку, комсомолку. Вспыхнувшая влюбленность в польско-еврейского репатрианта из Москвы. Его внезапный отъезд в Израиль. В голове была полная сумятица и обида на жизнь за то, что она забирала у меня Анджея.
Анджей уехал на следующий день до завтрака, ни с кем из нашей компании не простившись. (Что ж, ведь мы, по сути, простились с ним накануне!) Оставшиеся пару недель в Польше пролетели, как пустые листки календаря. Я не переставала думать об Анджее и больше не ходила ни в бассейн, ни в кино, ни на танцы. Проводила почти все свободное время в разговорах с Руженой, понимая, что ее горе несоизмеримо с моим… К первому сентября мы с мамой вернулись в Москву. Московская жизнь закружила, завертела меня, и я отодвинула историю с Анджеем в дальний угол памяти.
* * *
Прошло десять лет. Я полюбила другого парня, вышла замуж, родила ребенка. Обстоятельства вынудили нашу семью эмигрировать. Местом назначения мы выбрали США. Я все еще люблю Москву, но скучаю, скорее, не по городу, а по моей московской юности. Недавно я ездила в Израиль, чтобы взглянуть на эту загадочную страну, объединившую евреев всех уголков земли, оттенков кожи и культур. Как-то вечером мы сидели в кафе с моей подругой детства, которая жила в Израиле с конца семидесятых и стала настоящей израильтянкой. За соседним столиком я увидела мужчину, лицо которого мне показалось знакомым. Мы смотрели друг на друга с нескрываемым интересом, пытаясь откопать в памяти то, что, возможно, нас когда-то свело в этом мире. Долго всматривались в наши, измененные временем лица, но все же не решились заговорить и разошлись в разные стороны. Мне показалось, что это был Анджей. С ним были молодая симпатичная женщина и девочка-подросток. Хотелось верить, что в Израиле Анджей не только взял в руки винтовку и отомстил за холокост, но просто нашел себя и свое счастье.
Об Авторе: Елена Литинская
Елена Литинская родилась и выросла в Москве. Окончила славянское отделение филологического факультета МГУ имени Ломоносова. Занималась поэтическим переводом с чешского. В 1979-м эмигрировала в США. В Нью-Йорке получила степень магистра по информатике и библиотечному делу. Проработала 30 лет в Бруклинской публичной библиотеке. Вернулась к поэзии в конце 80-х. Издала 10 книг стихов и прозы: «Монолог последнего снега» (1992), «В поисках себя» (2002), «На канале» (2008), «Сквозь временну́ю отдаленность» (2011), «От Спиридоновки до Шипсхед-Бея» (2013), «Игры с музами» (2015), «Женщина в свободном пространстве» (2016), «Записки библиотекаря» (2016), «Экстрасенсорика любви» (2017), «Семь дней в Харбине и другие истории» (2018), "У Восточной реки", (2021), "Понять нельзя простить" (2022), "Незабытая мелодия" (2023) Стихи, рассказы, повести, очерки, переводы и критические статьи Елены можно найти в «Журнальном зале», http://magazines.russ.ru/authors/l/litinskaya, периодических изданиях, сборниках и альманахах США и Европы. Елена – лауреат и призёр нескольких международных литературных конкурсов. Живет в Нью-Йорке. Она заместитель главного редактора литературного журнала «Гостиная» gostinaya.net и вице-президент Объединения русских литераторов Америки ОРЛИТА.
Опубликовано в выпуске: Читаем весну
Замечательный рассказ! Живо и ярко описаны и реалии советского пространства, и воспоминания юности, и печаль по несбывшемуся и безвозвратно ушедшему, по любви “вспыхнувшей, неутоленной”. Елена, поздравляю с несомненной удачей!
Спасибо, дорогая Ирина, за такой замечательный отзыв! Как Вы точно описали авторский замысел и лирическую тональность рассказа!
Спасибо, Леночка (Хеленка?). Воспоминания о юности всегда бередят душу. Никогда не был в Польше, но в Москве прожил 20 лет, так что понимаю Ваши чувства в отношении этого города.
P.S. Разъяснения Хеленки по твисту очень напоминают Бывалого из “Кавказской пленницы”. 🙂
Спасибо за отклик, Александр! (Жаль не знаю фамилии!) Да, до сих пор люблю Москву, хотя уже давно живу в США. Оценила Ваш юмор по поводу твиста и Бывалого из Кавказской пленницы!!!
Прекрасный рассказ. Очень хорошо, что он немного не закончен.
После того, как прочитала:
<>,
я испугалась, что Вы расскажете, как много лет спустя, Вы встретитесь с Анджеем, что напомнило бы сюжет какого-то другого Вашего рассказа (не помню название, но помню сюжет)
А так усилилась нежность в воспоминаниях, лирика и грусть.
Замечаательно!!!
Всег благ, милая Леночка.
Спасибо, милая Анечка, за Ваш добрый отклик! Да, я знаю, какой другой рассказ Вы имеете в виду. Этот рассказ мне больше по душе и по сердцу.