Алена ЯВОРСКАЯ. «Осиротелые ветви низко склоняются…». Истории об одесском кладбище
Старый одесский анекдот: Идут два еврея по кладбищу. Первый: «Здесь лежит банкир Ашкенази, я бы хотел лежать рядом». Идут дальше. – «Вот лежит адвокат Абрамович, я хотел бы лежать рядом. А ты?». – «Я? С Розочкой Рабинович». – «Так она же еще жива!» – «О!»
Евреи шутят обо всем, даже на такую печальную тему.
Самые яркое описание одесских похорон оставил Исаак Бабель в рассказе «Как это делалось в Одессе». Беня Крик утешает мать убитого случайно Иосифа Мунштейна: «Похороны Иосифа будут по первому разряду: шесть лошадей, как шесть львов, две колесницы с венками, хор из Бродской синагоги, сам Миньковский придет отпевать покойного вашего сына…»
И похороны состоялись на следующее утро. О похоронах этих спросите у кладбищенских нищих. Спросите о них у шамесов из синагоги торговцев кошерной птицей или у старух из второй богадельни. Таких похорон Одесса еще не видала, а мир не увидит. Городовые в этот день одели нитяные перчатки. В синагогах, увитых зеленью и открытых настежь, горело электричество. На белых лошадях, запряженных в колесницу, качались черные плюмажи. Шестьдесят певчих шли впереди процессии. Певчие были мальчиками, но они пели женскими голосами. Старосты синагоги торговцев кошерной птицей вели тетю Песю под руки. За старостами шли члены общества приказчиков евреев, а за приказчиками евреями – присяжные поверенные, доктора медицины и акушерки-фельдшерицы. С одного бока тети Песи находились куриные торговки старого базара, а с другого бока находились почетные молочницы с Бугаевки, завороченные в оранжевые шали. Они топали ногами, как жандармы на параде в табельный день. От их широких бедер шел запах моря и молока. И позади всех плелись служащие Рувима Тартаковского. Их было сто человек, или двести, или две тысячи. На них были черные сюртуки с шелковыми лацканами и новые сапоги, которые скрипели, как поросята в мешке».
В городе нашем было не одно еврейское кладбище. Если верить Семену Гехту, ученику Бабеля: «…у нас там было четыре кладбища. На первом хоронили миллионеров и стотысячников; их укладывали в мраморные склепы с райскими изображениями на каменных плитах. Их отпевал кантор Маньковский [правильно Миньковский – А.Я.], их навещали толстые старухи в черных шелках. Они приезжали сюда в лакированных экипажах. <…>
– А на второе кладбище свозили адвокатов, зубных врачей и торговцев с «Привоза». Их отпевал кантор из Шалашной синагоги. Здесь не было склепов, но все же покойников размещали удобно…
– За зелеными оградами, – сказал Броун, – среди тенистых акаций… и сторожа обходили свои владения, прогоняя бродяг и влюбленные парочки.
– Третье кладбище, – продолжал я, – было далеко за городом, рядом с сумасшедшим домом, на глухой и скандальной слободке Романовке. В ужасной куче теснились бедняки и члены погребального братства; они жаловались, что нищие их разоряют. Наших бедных отцов хоронили быстро и бесплатно. Вместо акаций рос дерн, вместо гранитных памятников над убогими и неряшливыми холмиками возвышались деревянные таблички…
– И еще было четвертое кладбище, – сказал Броун, – кладбище для самоубийц, для тех, кого религия поставила вне закона».
О роскошных памятниках упоминает и Бабель в рассказе «Король»: «Слушайте, Эйхбаум, — сказал ему Король, — когда вы умрете, я похороню вас на первом еврейском кладбище, у самых ворот. Я поставлю вам, Эйхбаум, памятник из розового мрамора».
И в «Конце богадельни»: «Старый портняжеский подмастерье показал своему начальнику столетнюю историю Одессы, покоящуюся под гранитными плитами. Он показал ему памятники и склепы экспортеров пшеницы, корабельных маклеров и негоциантов, построивших русский Марсель на месте поселка Хаджи-бей. Они лежали тут — лицом к воротам — Ашкенази, Гессены и Эфрусси, лощеные скупцы, философические гуляки, создатели богатств и одесских анекдотов. Они лежали под памятниками из лабрадора и розового мрамора, отгороженные цепями каштанов и акаций от плебса, жавшегося к стенам».
История первого еврейского кладбища прослеживается по документам Одесского архива. И документы там можно найти самые разнообразные.
3 июля 1829 Одесский еврейский кагал пишет рапорт одесскому градоначальнику о недопустимости соседства кладбищ христианского и еврейского (участок хотели отвести для захоронения умерших в военном госпитале) «…имеет честь кагал поднести к рассмотрению поданное прошение братством, покорнейше просит повлиять, кому следует. Отведенное место оставить для еврейского кладбища, ибо сообщать христианское с еврейским погребением будет противно религиям – как первым, так и последним».
Рапорт этот последовал после поданного в кагал прошения Братства сословия еврейского Одесскому еврейскому кагалу: «…как сие место еврейскому обществу отведено здешним комитетом еще за градоначальничества г-на Дюка, то мы покорнейше просим кагал предпринять меры в застраивании сего места».
Через два дня Одесский кагал обращается в Одесский строительный комитет: «Хотя кагал имеет отдельное от христиан кладбище, но как до сего малочисленно нахождение в Одессе евреев, то достаточно было по сие время к погребению умирающих на отведенном месте, а так как увеличилось еврейское общество, более стало умирать, то такового места к погребению евреев весьма недостаточно <…> кагал просит отвести в добавку к имеющемуся месту еще 25 сажень в квадрат, которое обязывается произвести сообразно плану комитета под ограду».
В 1836 вновь последовало прошение попечителей одесского братства Еврейского общества «О присоединении части места к еврейскому кладбищу для увеличения оного» из-за увеличения численности евреев: «не зная, что они распространятся до такого множества, каково оно теперь состоит прибылью и поселением здесь из разных мест евреев»
В 1846 году о расширении кладбища за счет пустопорожнего места просили караимы. Но тут же возразили старшины Одесского еврейского погребального братства. В докладной записке Одесскому военному губернатору они просили об отведении этого пустопорожнего места для еврейского кладбища « т.к. евреев в Одессе до 16 тысяч, а караимов не более 200 душ». В предписании Строительного комитета архитектору Моранди было сказано об ограничении участка караимского кладбища «в уважение многочисленности населения в г. Одессе евреев и весьма недостаточного участка земли, отведенного под кладбище».
Кладбище расширялось: место отвели в 1836 году – по приказу градоначальника, а в 1846 и в 1856 – уже по распоряжению генерал-губернатора.
В 1860, когда строили новую ограду, возник спор с владелицей соседствовавшего с кладбищем хутора Максимовой из-за проезда на ее участок. Закончилось дело через год, в мае 1861, докладом «о неуместности претензий владелицы хутора и устройстве проезда между хутором и еврейским кладбищем».
Гражданская война изменила и жизнь кладбища. Семен Гехт писал об этом времени в повести «Пароход идет в Яффу и обратно»: «У Гордона был среди родственников один скорняк, заседавший в погребальном братстве. Теперь, когда Гордон ходил по улице, о нем часто шептались: «Вы видите этого мальчика? Это – Гордон. У него рука в погребальном братстве».
Впрочем, работать и даже просить милостыню на кладбище было делом опасным. «Одесский листок» 27 августа 1919 (день, когда из города ушли красные и пришли белые) сообщал: «Семь вооруженных грабителей явились на Второе еврейское кладбище и ограбили всех служащих, посетителей и даже… кладбищенских нищих».
В марте 1920 контролер сообщал городскому начальству о том, что «хотя на основании формальных данных Еврейское погребальное братство имеет право на получение денег за похороны неимущих, но по существу платить не следует, так как означенное братство захватило в свои руки монополию на погребение евреев, и ни один еврей не может быть похоронен помимо этого братства, и братство, не боясь конкуренции, назначает за похороны состоятельных граждан такую плату, что с избытком покрывает свои расходы и получает очень значительный доход, выразившийся за прошлый, 1919 год, в сумме полутора миллионов рублей чистой прибыли. Таким образом, уплата Еврейскому братству просимых ими 180 583 руб. за прошлый, 1919 год, еще больше увеличила бы эту, и без того громадную прибыль».
Мрачную картину похорон дважды описывает Константин Паустовский – в дневнике 1920 и в повести «Время больших ожиданий».
«Дневник 1920 года»: «Вспомнил похороны Гартенштейна. Он был еврей. Что-то бормотал над ним рыжий синагогальный служка в пыльном цилиндре. На кладбище около гроба подрались канторы. Один из них взял верх и надрывно, отчаянно запел отходную. «Ой, лейбе, ицко, лейбе!» Было невыносимо тяжело. <…>Старик умер от тоски – пять дней ничего не ел».
«Время больших ожиданий»: «… гроб, взятый «напрокат», уже сотни раз перевозил на расшатанных дрогах покойников из города на еврейское кладбище.
<…>Я впервые был на еврейских похоронах. Меня поразила их судорожная спешка.
Приехали дроги, запряженные траурной пыльной клячей. Седой болтливый возница вошел в комнату, постучал кнутовищем по крышке гроба и сказал:
– А ну, герои, кто помоложе! Взяли! Подняли! Разом. Понесли! Осторожнее на поворотах. Того, кто строил эту лестницу, надо заколотить в гроб вместо этой девицы, чтобы ему икалось на том свете. Разве это лестница! Это головоломка, накажи меня бог!
Потом мы долго шли по булыжным мостовым, и дроги перед нами подскакивали и неожиданно сильно дергались из стороны в сторону, будто хотели сбросить гроб на землю, как норовистая лошадь сбрасывает надоевшего седока.
Кладбище лежало в степи за городом. Степь уже выгорела, несмотря на раннее лето.
Вдоль высокой кладбищенской ограды ветер нес теплую пыль.
<…> Вокруг не было ни одного дерева. Должно быть, их все порубили на дрова. Только одинаковые могильные памятники желтели по сторонам на грязной, неподметенной земле.
Могила была далеко. Мы бежали за дрогами вместе с толпой спотыкающихся кладбищенских нищих. <…> Торелли роздал нищим подаяние – по тысяче рублей каждому (в то время деньги уже поднялись в цене). Нищие, брали деньги неохотно и не скрывали своего недовольства. <…> Торелли не мог успокоиться и всю дорогу до дома время от времени плакал. А синагогальный служка ковылял рядом и говорил:
– Время лопнуло вдребезги, и я уже не узнаю людей, месье Блюмкис. Чем так хоронить, так лучше самому лечь в могилу, клянусь матерью».
Впрочем, читателям книги больше запомнился другой эпизод:
«Я помню, как ошеломило меня одно похоронное объявление и своим содержанием и своим умелым набором. Выглядело оно так:
Рухнул дуб
ХАИМ ВОЛЬФ СЕРЕБРЯНЫЙ
и осиротелые ветви низко склоняются
в тяжелой тоске.
Вынос тела на 2-е еврейское кладбище тогда-то и там-то.
Это было очень живописное объявление. Можно было довольно ясно представить себе этот «могучий дуб», этого биндюжника или портового грузчика – Хаима Серебряного, привыкшего завтракать каждый день фунтом сала, «жменей» маслин и полбутылкой водки. Но всех особенно умиляли эти «осиротелые ветви» – сыновья и дочери могучего Хаима». (О Хаиме-Вольфе и его детях замечательно написал Александр Розенбойм).
И завершает рассказ о еврейском кладбище Исаак Бабель:
«В пору голода не было в Одессе людей, которым жилось бы лучше, чем богадельщикам на втором еврейском кладбище. Купец суконным товаром Кофман когда-то воздвиг в память жены своей Изабеллы богадельню рядом с кладбищенской стеной. Над этим соседством много потешались в кафе Фанкони. Но прав оказался Кофман. После революции призреваемые на кладбище старики и старухи захватили должности могильщиков, канторов, обмывальщиц. Они завели себе дубовый гроб с покрывалом и серебряными кистями и давали его напрокат бедным людям.
Тес в то время исчез из Одессы. Наемный гроб не стоял без дела. В дубовом ящике покойник отстаивался у себя дома и на панихиде; в могилу же его сваливали облаченным в саван. Таков забытый еврейский закон.
Мудрецы учили, что не следует мешать червям соединиться с падалью, она нечиста. “Из земли ты произошел и в землю обратишься”.
Оттого, что старый закон возродился, старики получали к своему пайку приварок, который никому в те годы не снился. По вечерам они пьянствовали в погребке Залмана Криворучки и подавали соседям объедки».
Но счастье заканчивается, новая власть выселяет нищих с кладбища. «Солнце стояло высоко. Зной терзал груду лохмотьев, тащившихся по земле. Дорога их лежала по безрадостному, выжженному каменистому шоссе, мимо глинобитных хибарок, мимо полей, задавленных камнями, мимо раскрытых домов, разрушенных снарядами, и чумной горы. Невыразимо печальная дорога вела когда-то в Одессе от города к кладбищу».
Об Авторе: Алена Яворская
Яворская Алена (Елена), родилась и живет в Одессе. Заведующая отделом научно-экспозиционной работы Одесского литературного музея, автор книг "Забытые и знаменитые"(2006), "Осколки"(2008) , "42 истории о... Или это было, было в Одессе" (2010) и статей по истории русской и украинской литературы 1920-х годов.