мы

1

шевеленье на пола́тях,
в люльках и во всех углах,
подрастём и в тихих подлостях –
эх, родименькие, ах! –

расползёмся кто в буфетчики,
а кто в булочники, а
кто в официанты, с печечки
от родного очага

в город прыг да скок да прыг, а там
навещу в селе родню,
из селёдочной головки, ам,
в рот похлёбку наклоню,

ах ты господи ты господи,
эх, родименькие, ах,
поутру из бычьих глаз, поди,
кушанье, и кряк, и страх,

пьёт сосед, а после стонет, жуть,
или в горести орёт,
душно в доме, смрадно, кто-нибудь
кашлем давится и мрёт,

а зачем на камне, сам реши,
светлое дитя стоит
и на церковь смотрит замерши,
не шевелится, как спит.

2

есть «счетовод» и есть «подрядчик»
или «сыскное»,
«извозчик» есть и есть «раздатчик»,
есть «в розницу» и «развесное»,
иди сюда, возьми фонарик
и посвети-ка
туда, где валит с дымных фабрик
народ безлико,
есть паспорт и печать – синюшный оттиск, –
есть, если полистать, прописка,
а то возьмёшь в июле отпуск
и едешь далеко, где море близко,
ещё попутчик пьющий: «бога нет, а?» –
бормочет, и в лице бескровность,
и мало света,
и жизнь продолжить блёклая готовность.

3

со стеариновыми в поле
выйдем свечами
и сядем, что ли,
на землю, и пожмём плечами.
как в раннее по жизни время
сошёл я с круга,
так замер всеми
своими чувствами с испуга
и обомлел: вдали ходили
страшные люди –
посвистывали или
вдруг требовали правосудья.
они, казалось мне, излишни,
грубы и праздны,
нет, не всевышни,
нечисты на руку, развязны.
мой друг, почти неразличимы,
душой восплачем,
а там в ночи мы,
огни задув, себя попрячем.

 

* * *

там, где треплется слово «душа»,
теряя след,
шёл, но опоздал, спеша
сквозь жизни свет,
и под землёй буду землю рыть
туда, к тому,
с кем, моя радость, хочу говорить
сквозь смерти тьму.

 

* * *

сегодня так легко, что вязь ветвей
чем выше и прозрачней, тем видней,

так искренне, что я предположил,
что не живу и никогда не жил,

что день апрельский непоколебим
и я, несуществующий, любим.

 

* * *

до головокружения высокое,
великолепно небо синеокое
над монастырской кладкой тесной,
над гулким холодом, над камнем с плесенью,
где белые в два профиля гробницы,
и шепчется сама собой песнь песней,
где нет между усопшими границы,
где до конца времён лежать двоим,
явившись в неслиянности пред Ним,
где жизнь, жестокости веков обучена,
к секунде приурочена, счастливую,
как апельсин, вбирая, обуючена,
и просится в ладонь теплолюбивую,
где сквозь готическую розу – неба лужица,
и голова у голубя не кружится.

проход по авансцене

домой, домой! – к кому я обращаюсь? –
(ты слышишь? нет?) – ещё я на виду,
но скоро ночь, поэтому прощаюсь,
пока иду, мне спать пора, иду –

в насущных тряпках нищий копошится,
и так тоскливо (ты со мной? аллё!),
как будто кто-то вывесил сушиться –
верёвка из окна в окно – бельё –

подумать только, слово есть: «разуться» –
в нём корня нет (ты здесь?), на склоне дня
(аллё!) я весь усну, чтоб не проснуться,
став зрением и жизнью без меня –