Русскому поэту-лирику Афанасию Фету была уготована драматичная судьба. Практически любому школьнику известны основные вехи его биографии: участь незаконнорождённого и нескончаемая борьба за место под солнцем, притом, что возвращение дворянских привилегий и восстановление справедливости произошло только ближе к концу жизни. Известна также история его трагической любви к Марии Лазич – девушке, рано и страшно погибшей в результате несчастного случая. По одной из самых распространённых версий, возлюбленная поэта сгорела заживо из-за непотушенной спички, во сне случайно упавшей на подол её платья. Всю жизнь Фет винил себя в её смерти и свою неизбывную боль выразил в многочисленных стихах-посвящениях.

Но если бы дело ограничивалось только этим… Увы, широко почитаемый в наши дни автор при жизни подвергался многочисленным гонениям и даже травле. Современники, среди которых немало хорошо нам известных, мягко говоря, ставили его талант под сомнение и, если уж говорить совсем начистоту, просто ему в нём отказывали. По иронии судьбы, более всего досталось  прославленному тексту Фета , уже давно ставшему визитной карточкой поэта:

Шепот, робкое дыханье.
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!..

Лёгкий, воздушный текст буквально завораживает своей красотой. Но так бы его оценил современный читатель.  А вот как отзывались об этих строках литературные «коллеги» Фета, его знаменитые собратья по перу.

 «Шепот, робкое дыханье…» хорошо, но как же не стыдно тратить времени и чернил на такие вздоры?» –  сокрушался  Виссарион Белинский.  «Поэт может быть искренним или в полном величии разумного миросозерцания, или в полной ограниченности мыслей, знаний, чувств и стремлений. В первом случае он — Шекспир, Дант, Байрон, Гёте, Гейне. Во втором случае он — г. Фет» – беспощадно поддакивал ему другой знаменитый критик Дмитрий Писарев. «Стихотворения г. Фета своей отчаянной запутанностью и темнотою превосходят почти все когда-либо написанное на российском диалекте»,  – вторил им Александр Дружинин. Позорное клеймо на Фете поставил Некрасов, издевательски отметивший, якобы со знанием дела: «У нас, как известно, водятся поэты трех родов: такие, которые «сами не знают, что будут петь», по меткому выражению их родоначальника, г. Фета. Это, так сказать, птицы-певчие». А Николай Чернышевский и вовсе полагал, что стихи Фета «такого содержания, что их могла бы написать лошадь, если б выучилась писать стихи».

Читая все эти, далеко не восторженные, отзывы, не стоит, однако, забывать о том, что все они принадлежат представителям так называемой реалистической школы – народникам и революционерам, глубоко убеждённым в том, что «поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Для таких авторов, пусть даже самых именитых, поэты чистого искусства были как кость в горле или как красная тряпка для быка. Не правда ли, ситуация, в чём-то напоминающая нынешнюю?

Впрочем, и среди современников Фета находились такие, которые уже с близкого расстояния общей эпохи могли оценить новаторство поэта, его уникальный, ни на кого не похожий голос. Таким благосклонным и весьма дальновидным оценщиком неожиданно оказался Лев Толстой, давший следующую характеристику популярным фетовским строкам: «Это мастерское стихотворение; в нем нет ни одного глагола (сказуемого). Каждое выражение — картина; не совсем удачно разве только выражение «В дымных тучках пурпур розы». Но прочтите эти стихи любому мужику, он будет недоумевать, не только в чем их красота, но и в чем их смысл. Это — вещь для небольшого кружка лакомок в искусстве».

Вот так, одним махом, удалось воздать должное творцу и отомстить его обидчикам, приравняв их отзывы к оценке простолюдина. Но особенно важным и ценным в  толстовском высказывании представляется мысль о подвергаемой особой критике, но безусловно новаторской безглагольности, ставшей серьёзным и решительным шагом в сторону новой поэтики и нового художественного миросозерцания. Этого самого новаторства народники и приверженцы классической школы, с их любовью к наглядности и обилию эпитетов,  оценить по достоинству естественно  не могли.

Парадоксальность и уникальность поэтического метода Фета заключается в том, что плоскостная, лубочная картинка превращается у него в трёхмерное изображение. Обилие назывных конструкций, заменивших собой традиционные сказуемые, рождает эффект кинематографизма. Это абсолютно нестандартный фокус зрения, при котором статика уступает место динамике. Мы не прочитываем, а «видим» стихотворение, представляющее собой калейдоскопическую смену образов-кадров. Текущий момент жизни удачно схвачен в объектив и развёрнут в маленькую лирическую историю прямо на глазах у читателя. Таким умением оживлять увиденное и придавать ему объём могли похвастаться только импрессионисты.

А если внимательно следить за внутренним сюжетом текста – откроется ещё много всего удивительного. Например, то, что многие стихи Фета представляют собой сплав человеческого и природного миров. Эти миры, вопреки тютчевской идее, не отделены друг от друга, а друг в друге продолжаются и развиваются параллельно. О чём стихотворение Фета, которое многим казалось беспредметным и легковесным? Оно о естественных законах развития окружающего мира и любовного чувства. Подобно тому, как на смену вечеру приходит ночь, а затем утро, любовь, вначале неясная и робкая, смутная и тревожная, дорастает  до вершины её внезапного осознания и впоследствии – до  страсти и одержимости. То, как умел передать это в своём художественном слове Фет, в его эпоху не смог бы сделать никто. «Шепот, робкое дыханье» (ещё неясное, смутное начало любви) отождествляется с вечером – полутёмным временем суток: «серебро и колыханье сонного ручья». И далее смена ночных теней передаёт внутреннюю борьбу света и тени так же, как «ряд волшебных изменений милого лица» способен передать сложное рождение нового чувства. А в конце – катарсис: утренний «пурпур розы» возвещает о победе света над тьмой и об окончательном расцвете любви в душе человека: «И лобзания, и слезы, / И заря, заря!..».

Добавим ещё, что вся эта история сопровождается удивительным видеорядом и звукописью. Да, Фет не пишет – он живописует, наносит изображение яркими мазками, «вдыхая» в произведение жизнь. «Югэн», – как сказали бы японские философы, имея в виду под этим понятием сокровенную или скрытую красоту предмета, лежащую за пределами зримого мира. Её восприятие порождает высшее гармоническое равновесие с миром и интуитивное постижение сути вещей. Это удивительное свойство фетовской поэзии имел в виду и Толстой, когда говорил о том, что «каждое выражение Фета – картина». Разумеется, картина! «Серебро и колыханье» – цвет вечерних сумерек, сероватый и приглушённый,  «ночные тени» –  чернота ночи, а «пурпур розы» – румянец первой зари.

А вот что Толстому, пожалуй, не удалось оценить в должной степени, так это звучание фетовского стихотворения. Строка, которую он посчитал неудачной («В дымных тучках пурпур розы»)как раз содержит удачную аллитерацию согласного «р», дающую эффект единства звука и образа – звукообраз. Мы и видим, и «слышим» утренний цвет. А чего стоит строка «серебро и колыханье сонного ручья»? Если у аллитерации как у популярного художественного приёма и есть высшее предназначение, то его наглядно продемонстрировал именно Фет.  И суть это предназначения – «оживлять» увиденное, придавать ему зримые очертания. Сонный ручей не просто протекает перед мысленным взором читателя – он действительно живёт, колышется, дарит нам свою прохладу и покой.

Если бы Фет жил в эпоху импрессионизма – он бы, скорее всего, был гораздо более популярен и гораздо более обласкан современниками. Но суть заключается в другом – он не был бы новатором, поскольку приёмы, которыми он так смело начал пользоваться в 19 веке, в веке 20 уже никого бы не удивили и воспринимались бы как неотъемлемая черта нового, «виртуального» мировидения. Только это (к слову сказать, весьма существенное) обстоятельство заставляет примириться с теми многочисленными нападками, которые пришлось претерпеть поэту при жизни.  Новое и неизведанное, как известно, с трудом пробивает себе дорогу.

Справедливости ради отметим, что далеко не в одном своём стихотворении Фет продемонстрировал свой уникальный метод «ожившего изображения», в котором важны не линейное, буквальное восприятие и «считывание смысла», а рождаемая ассоциация, мыслеобраз, не воспроизводящий реальность в полном объёме, а только намекающий на нее. Вот один из ярчайших примеров такого метода:

Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня и света,
Этот синий свод,
Этот крик и вереницы,
Эти стаи, эти птицы,
Этот говор вод,
Эти ивы и березы,
Эти капли – эти слезы,
Этот пух – не лист,
Эти горы, эти долы,
Эти мошки, эти пчелы,
Этот зык и свист,
Эти зори без затменья,
Этот вздох ночной селенья,
Эта ночь без сна,
Эта мгла и жар постели,
Эта дробь и эти трели,
Это всё – весна.

 

Об истинном предмете изображения поэт с самого начала открыто не говорит – он только на него намекает, подбирая к понятию многочисленные определения. И значимо, что определения эти – отнюдь не прилагательные, а опять-таки назывные конструкции. Слово «весна» упомянуто только в самом конце – а если бы это произошло чуть раньше, вся прелесть и магия этого текста улетучились бы. С импрессионистской смелостью автор рисует образы-ассоциации, дающие в итоге не сам предмет, а его смутное угадывание, постепенное узнавание и распознавание по знакомым ощущениям и пережитым душевным состояниям. Мы даже не успеваем сразу зафиксировать тот момент, когда природные признаки весны сменяются человеческой симптоматикой. Но «эта ночь без сна», «эта мгла и жар постели» – уже не о календарном времени года. Это уже совсем о другом, переводящем пейзажную лирику в разряд лирики любовной. И в жанровом отношении грани тоже оказываются размытыми, нечёткими. И эта черта – тоже очевидная дань импрессионизму.

Помните знаменитую картину Огюста Ренура «Портрет актрисы Жанны Самари»?  Образ прекрасной молодой женщины, такой радостный и светлый, кажется призрачным, почти воздушным, сотканным из миллиона мазков, локальных пятен и нестандартных световых решений.  Именно это полотно представляется мне символом творчества Фета, его живописным аналогом.

Фет – Ренуар в сфере поэзии – раскрепостил её, сделал равной тем видам искусства, где слова не обязательны, но где сфера чувств и ощущений оказывается доминирующей.  Господин Чернышевский полагал, что стихи, написанные Фетом, «могла бы написать даже лошадь»? Что ж… для лошади весьма изысканный комплимент. Но, возможно, при определённом рассмотрении это можно счесть комплиментом и для Фета – если рассматривать лошадь как объект природного мира: такой же свободный, стихийный и необузданный, как поэзия творца, сумевшего обогнать своих современников на целую эпоху.