Перед снегом

1
Тепло и свет –
всё то, что нужно мне,
найду у печки хилой во дворе,
где в щель навеса забралась звезда
и булькает для борова бурда.

Трещит лоза сухая… По холмам
идет зима огромная к домам.
Тем крепче дух от печки крупяной
и слаще мой нечаянный покой.

2
Щеколда где-то щёлкнула… Впотьмах
идет зима в мужицких сапогах,
неся тоску в подоле и метель.
И тем теплей в дому ночном постель.
А утром сын обрадует меня:
«Во сне в снегу поймал я снегиря!».

3
Растет пространство с четырёх сторон,
и если жизнь – по сути, только сон,
то он к зиме просторней и светлей.
Ну, что ж, набью орехов покрупней,
дверною скрипну в тишине петлёй:
высокий снег стоит передо мной.

 

* * *
Как будто силой центробежной
я брошен в сонные дворы,
куда зима тропинкой снежной
несет нехитрые дары…

Что там – в мешке у сей старухи:
тревогу прясть – веретено,
суглинка мерзлого краюха,
тоски прокисшее вино?

Зимы угрюмо бормотанье.
И на пронзительном ветру
души все пристальней вниманье
в дыму житейском и пару

к вещам, подсвеченным грошовой
свечою скорби, к тишине,
прозрачной музыки лишенной,
к фольговой бабочке в окне,

к подаркам зимним, неминучим,
к сухой шиповника листве,
к слезам, и сладким, и горючим,
в платке, на детском рукаве.

И пусть за них не ухватиться,
но и в слепой посмертной тьме
фольговой бабочке светиться
в летящем скошенном окне,

и сердцу сумрачнному мерно
тянуть тревоги долгой нить,
слезам гореть,
музЫке меркнуть,
вещам о жизни говорить.

 

* * *
К стуже закружилось воронье…
Ввечеру снимаю я с веревки
детское подмерзшее белье –
рубашонки, чепчики, пеленки.

Снег хрустит, растаявший слегка
за день теплый, хлопотный, субботний…
Как судьба, находят облака,
словно знобкий промысл господний.

И стою, прищепку раздвоив,
на краю глубокого сиротства
так свежо и остро ощутив
радость запоздалого отцовства.

Будто котик вербный в январе
приютился на моей ладони…
И качает ветром во дворе
на резинке варежки сыновни.

 

* * *
Вербный ветер с кровинкой закатной внутри,
суховатую охру сентябрьской зари,
снегопада огромную зыбку
пусть забуду, растрачу… А время-Кощей
бросит в ларь свой поверх отсиявших вещей
даже сына ночную улыбку.

Пусть моя домотканая нежность груба.
пусть и дело мое – не табак, так труба,
слово – пеплом над глинистой твердью…
Пусть и жизни, и веры – на птичий глоток,
на щенячий на светлый один коготок –
мягко небо Его милосердья.

 

* * *
«…ни сверчок утешенья.
Ни камни сухие журчанья воды»
Томас Элиот

Чем жить нам с тобою, подруга-душа,
зимою, где нету для нас ни шиша
в заначке судьбы косоротой?
Здесь нежности флейта вморожена в лед
и жесткое небо над нами плывет
хозяйской дерюгой потертой.

И верность неясная персти земной,
пучку базилика да склянке пустой,
блеснувшей в руинах амбарных,
сверчком утешения нам не споет…
И только поэзии сумрачный мед
горит на губах благодарных.

 

* * *
Замерзла времени вода.
Душа, как рыба, спит.
Горчит вино. Дрожит звезда.
В полях состав гремит.

И если в мертвый этот час
покинуть темный кров,
пространство тут же втянет нас
в движение углов

домов и улочек косых,
некрашеных оград,
в протяжный ход ветров сквозных,
в деревьев маскарад.

И ты, смотрящий в гиблый мрак,
притихший у окна –

пространства тоже раб и знак,
его величина.

Смотри, как в прорубь, в свой же лик
покуда не сверкнет
души серебряный плавник
внутри оживших вод.

 

* * *
…А в памяти — просторно и светло,
как в мире, наспех выбеленном снегом.
И, кажется, совсем недалеко —
за поворотом,
за собачьим следом —

сгорает день,
с “продленки” я бегу,
и лепят дети бабу по соседству,
и шлак печной дымится на снегу
ко мне щекой прижавшегося детства.

 

* * *

Мы ждали снега, а его все нет.
Вокруг такой непроходимый свет,
что белого за ним не видно света:
деревьев, огородов и домов,
над крышами изогнутых дымов,
собак в листве, которым снится лето.

И нет мне утешения ни в чем!
И, раздвигая медленно плечом
хрустящее сиянье сухостоя,
я все пытаюсь разглядеть за ним
печальный сумрак с кругом золотым
домашней лампы и лицо родное.

И плачет тонкокожая душа,
оберткою конфетною шурша –
из детства – с незабвенным Гулливером.
И хочет беспризорная она
не знания, где свет и тишина,
а бестолковой жалостливой веры.