Старики чудные.

Чем старее, тем чаще вспоминают детство.  Взахлёб, наперебой. Какими-то каркающими голосами, междометиями, жестами, гримасами.

А дети? Тоже чудненькие, как называла их бабушка.  Играют и играют в маму-папу, в дочки-матери, в больницу, в магазин, в школу. Репетируют взрослую жизнь. Галдят, верещат, ругаются, дерутся, рыдают. Торопят время, чтобы скорее вырасти, повзрослеть. Зачем? Чтобы через много лет, впадая в детство, рассказывать своим внукам: когда я был маленьким…

Редко, кто не хочет взрослеть, может, подсознательно предчувствуя ушибы, тупики, опасные повороты, крутые виражи или вовсе не преодолимые преграды, трагические утраты. Или от страха собственной метаморфозы – как измены самому себе.

Детство проходит, как болезнь, когда ты знал и остро ощущал, что тебя любят, берегут, жалеют, лелеют, выхаживают. Рецидивов детства не бывает. Совсем иное, хотя в чем-то узнаваемое, а в целом ничуть не похожее детство придет к нашим детям и детям наших детей – такой вот круговорот детей в природе.

Тасе – странная она всё же – очень хотелось учиться, она ныла и рвалась в школу. И однажды всё-таки убежала к первому уроку с книжкой под мышкой. Это были «Сказки, пески и загадки» Маршака с автографом автора на титуле, подписанным вовсе не ей, Тасе, а какой-то неизвестной Аннеточке… Кто она, эта Аннеточка? Книжка, наверное, потерялась?  Тася ничего не знала, да и не пыталась узнать, но полюбила эту неизвестную девочку с иностранным именем.

Из школы, вернее даже из вестибюля школы, Тасю с позором изгнала крикливая гардеробщица в синем сатиновым халате, она же и привела беглянку домой. Тася скулила, вытирала слезы, огрызалась и желание учиться стало еще крепче.  Однажды папа сообщил:

– В нашей музыкальной школе дополнительный набор подготовишек. Ты хочешь учиться музыке, доча?

– Как это? – Тася распахнула зелёные глаза и замерла.

– Научишься играть на каком-нибудь инструменте.

– На пианино?

– Вряд ли. Куда его ставить в нашей-то комнатушке? Да и не по карману нам… Кроме пианино, доча, есть много других замечательных инструментов. Аккордеон, например. Ты же знаешь, у меня чудный немецкий аккордеон. И покупать не надо. Клавиши из настоящего перламутра. Хочешь, стать аккордеонисткой?

Тасю ужаснула такая перспектива.

– Я видела кино, там тетя, расфуфыренная толстая бочка, играла в ресторане. Она еле удерживала аккордеон на пузе, он все время сползал, вот так…большой, тяжелый, красный. У меня же нет такого пуза…Так некрасиво! Она играла, а вокруг – все пьяные, песни орали. Фу!

– Забудь, полная ерунда! Ты послушай, что я тебе скажу: французы и немцы – музыкально очень одаренные нации, и совсем не дураки. Так вот французы и немцы обожают аккордеон. На набережных, на площадях, в парках, в ресторанах – там звучит аккордеон. Там он – король! Такие дивные мелодии. Мастера! Ну, ты, конечно, как хочешь. – Он внимательно посмотрел на Тасю и почему-то махнул рукой. – Чтобы научиться играть на любом инструменте, хорошо бы сначала полюбить этот инструмент, обязательно полюбить! Можно попробовать струнные: домра, балалайка, виолончель, скрипка. Это, конечно, потруднее, чем клавишные. Нужен абсолютный слух. Дай-ка, проверю!

Отец достал с полки игрушечный металлофон и ударил палочкой по одной из пластин:

– Повторяй!

– Что повторять?

–  Звук повторяй!

–  Как это?

Отец пропел: ля-а-а. Потом ударил по другой пластине, и звук был другим, но он опять пропел: ля-а-а. Тася не понимала, как ей нужно петь.

– Да у тебя, девонька, слуха нет, что ли?

Отец пропел: до-о-о.

Тася совсем сникла, петь категорически расхотелось.

– Тогда давай «Катюшу» или «Полюшко-поле».

Обрадовавшись, Тася затянула: «расцветали яблони и груши».

– Чистенько, молодец, – после первого же куплета похвалил отец и, вдохновившись, потрепал ее по щеке – собирайся, пошли на прослушивание.

Домра и балалайка Тасю не привлекали, виолончель – тоже: даже маленькая виолончель больше Таси, и сидят виолончелисты очень уж некрасиво, широко растопырив ноги, а между ногами – виолончель. Ей не хотелось так выглядеть.

– Скрипка! – наконец, определился отец, – Царица и душа музыки!

Тася не понимала, почему «царица», если говорят: скрипит, визжит, пиликает. Про душу было понятней: она внутри инструмента и вылетает из отверстий, похожих на морские коньки – эфы называются! –  потом душа влетает обратно и прячется, как в домик или в норку

Приёмная комиссия расположилась в актовом зале вокруг рояля. Тасю попросили спеть «В лесу родилась ёлочка». Потом карандашом постучали по столу, похлопали в ладоши, и она должна была повторять «ритмический рисунок», как они выразились. Это было легко. Потом рассматривали ее руки, растягивали и очень похвалили пальцы, и Тася за всё получила «отлично». В зал пригласили бровастого, с обжигающими чёрными глазами худого старика по имени Георгий Афанасьевич, и, показывая на Тасю, отрекомендовали:

– Товарищ Скрипченко, вот будущая скрипачка, отличные данные, возьмете?

 

Это произошло в один из тех ласковых дней бабьего лета, когда солнца, тепла и золотой листвы отпущено было с лихвой.  Щедрый аванс за долгую холодную унылую зиму.

Воодушевлённые, отец и дочь пошли в магазин музыкальных инструментов. Срочно нужна была скрипка, конкретно – фабричная скрипка-четвертушка, потому что Тасиной руки пока хватало только на четверть целой скрипки. И это её забавляло – детская скрипочка, почти игрушечная, но чтобы играть по-взрослому, по-настоящему. И заочно Тася уже любила свою скрипку-четвертушку.

По дороге папа вспоминал, как прекрасно играла на рояле марки «Бехштейн» его мама – Царствие небесное! Но во время войны, когда вся семья уехала в эвакуацию на Урал, «Бехштейн» украли и продали злые соседи, многие годы притворявшиеся добрыми друзьями.

А когда семья вернулась из эвакуации, дома их ждали только голые стены. С тех пор его мама, Тасина бабушка, никогда уже не музицировала, и даже пианино отказалась покупать.

– Будешь скрипачкой, как Паганини. Знаешь, это имя? Итальянец, гений всех времен и народов. Человек-легенда! Сколько о нём книг написано, ого-го… Конечно, скрипка – это рабский труд. У мальчика отняли детство. Жестоко, негуманно, изуверски! Но каков результат!  – Тасе от слов про детство стало не по себе, что-то тревожное и тёмное толкнулось в грудь. Отец не заметил, он громко, с азартом объяснял, – чтобы стать виртуозом, надо по три-четыре часа заниматься каждый день: гаммы-этюды, гаммы-этюды-упражнения, – отец шумно сглотнул, его кадык лифтом прокатился вверх-вниз, он зачем-то поднял руку, как дирижер перед началом концерта, и взглянул на Тасю. Она сделалась маленькой-маленькой, как Дюймовочка, и молчала.

– Малыша Паганини запирали в чулане и морили голодом, – отец неизвестно кому погрозил пальцем, не отрывая от дочери пронзительного взгляда, – пока  не отыграет  положенное время, не выполнит дневную норму гаммы-этюды-упражнения…Его нещадно пороли розгами, нещадно, слышишь? – Тася поджала губы, уставилась на свои пыльные лаковые туфли и вдруг вспомнила, что с утра ничего не ела и дико проголодалась, её даже подташнивает, и судьба скрипача Паганини ей как-то по барабану. Хотелось яичницу! Из трёх яиц! С гренками! Немедленно! –  Тася молчала, возвращаясь в бурный поток папиного монолога. – Всё ужасно, да, доча? Но таков уж путь к славе! – пафосно закончил он. И тут же открылось второе дыхание, как новый регистр, отец еще сильнее раскочегарился:

–  И чего, спрашивается, стоили все эти страдания и муки детства? Подумаешь, не поиграл с соседскими мальчишками, не подрался, не набегался…Зато стал виртуозом, звездой, мировой легендой! Больше двух веков прошло, а имя Никколо Паганини из Генуи все знают, и музыку его любят и исполняют во всех странах мира! Никто его не переиграл! Он и сегодня – первый в мире, хотя завистники и неудачники называли его «скрипач дьявола»… В скрипке, правда, есть волшебство, есть магия. Это необъяснимо, но можно почувствовать. И ты, когда будешь играть, когда вырастешь, однажды почувствуешь эту тайну. Вот окончишь консерваторию, пригласишь нас с мамой на концерт –  ты будешь выступать  с оркестром в Большом зале консерватории. Или в Малом. Или в зале Чайковского.  Нет, скорее всего ты будешь играть в оркестре, может, даже первую скрипку… ты будешь сидеть перед пультом в роскошной тёмной оркестровой яме, на пульте маленький фонарик освещает ноты… например, в Большом театре…

Тася, забыв про тошноту и голод, улыбалась, представляя себя в длинном чёрном платье, с большим сверкающим кольцом на пальце правой руки, которая отвечает за смычок. Но тут же начала соображать: где же её будут запирать на ключ, когда захочется побегать с девчонками, поиграть в мяч или прятки? Где? В чулане, в погребе, на чердаке? Самое противное место – холодный погреб, где пахло мышами. Длинный тёмный чулан подходил больше. Там на полках стояли банки с вареньем и висел очень красивый, хоть и пыльный, старинный резной шкафчик со стеклянными дверцами.  О чердаке Тася и мечтать не смела, чердак – никакое не наказание, там все интересно: керосиновая лампа, корзины и корзинки с сушеными лечебными травами, деревянные старые санки, чемоданы с ненужным барахлом, которое можно сколько хочешь примерять, старая раскладушка, чтобы полежать, коробка с обувью и еще много всякой всячины.

– Погреб, – вынесла себе приговор Тася и сжалась от страха и холода. – Но там же нет света? Как я увижу ноты?

 

Отец ликовал. Он что-то насвистывал на ходу и вдруг остановился.

– Слышишь? – Он поднял вверх указательный палец, длинный, но кривой из-за ранения, единственного ранения, которое отец получил на войне.  – Полонез Огинского, – дикторским баритоном объявил отец. – Сегодня хорошая погода, вот он и вышел…

– Кто «он»?  Полонез Огинского?

– Сейчас завернем за угол, сама все увидишь.

 

В просторной тени высоченного тополя странного вида старик играл на скрипке. Маленький, тощий.  Лица у него будто не было – только тёмно-зелёные толстые очки, какие носят слабовидящие, тёмно-зелёная мятая шляпа, надвинутая на лоб и…скрипка, которую он прижимал к плечу бородатым седым подбородком.

– Слепой музыкант. Сколько лет здесь играет и вот так   зарабатывает на жизнь! Может, и неплохо зарабатывает. Город немаленький, народ жалостливый.

– Но почему здесь?

–А-а-а, не понимаешь, дурашка! Людная улица, рядом вокзал. Одни приехали, другие уехали. Все мимо него проходят, какую-никакую мелочишку или денежку, да и подкинут. Его работа, его дело играть так, чтоб за душу хватало, чтоб слезу выжимало. Глянь-ка, что-то не густо у него сегодня, – отец заглянул в раскрытый скрипичный футляр, обитый зелёным сукном, пошарил в кармане брюк и бросил несколько монеток.

– «Аве Мария» Шуберт, – снова включился диктор, но его быстро сменил знакомый голос отца, – представляешь, доча, этот старик тоже был ребенком. Он тоже начинал со скрипки-четвертушки, мечтал, наверное, стать профессиональным музыкантом, концертировать, играть в оркестре или преподавать. А кем стал? Слепой, нищий, несчастный, но зато – знаменитость. Правда, другого масштаба. В каждом городе, даже в каждой деревне, есть местная достопримечательность, местная знаменитость: свой врач, учитель, свой юродивый, сумасшедший, а у нас – свой скрипач.

–  Папа, – с робкой надеждой начала Тася, – папочка любимый, не отдавай, – и Тася громко заревела, так заревела, что заглушила «Аве Марию»,  – Можно я не буду играть на скрипке? Не отдавай меня в музыкальную школу, не надо!

Она повисла на отце и, пуская слюни и сопли, ревела в самое ухо все громче и громче. Прохожие оглядывались, скрипач всё играл и играл.

–  Умоляю, родненький, не на-до-о-о на скри-и-пке…не хочу, не буду, как этот слепой, нищий, несчастный…юродивый под деревом…не хочу в погреб…

–  Да что ты придумала? Откуда ты это взяла?

–  Я догадалась, – Тася вытерла лицо и смотрела отцу прямо в глаза, – он ведь старенький, он скоро умрет. Кто тогда будет играть? Кто станет нашей местной знаменитостью?

И Тася не стала скрипачкой.

Она обходила стороной ту улицу, рядом с вокзалом, где когда-то в тени высоченного тополя играл местный Паганини, городской скрипач в зелёных очках и зелёной шляпе. Скрипача давно уже не слышно, и мало кто помнит его, и никакой местной знаменитостью город уже похвалиться не мог.

Когда Тася стала бабушкой, она любила рассказывать внукам о своём детстве, и начинала обычно так: вот когда я была ещё маленькой…

И тогда круговорот детей в природе обещал: продолжение следует…