8 апреля 1925 года родился Сергей Зенонович Лущик.

Он скрывал свой день рождения и отшучивался, что родился в один день, записан в другой, а крестили и вовсе через три месяца.

Дотошный, въедливый, насмешливый, щедрый, гостеприимный. Исследователь, краевед, учитель.

Очень не хватает его иронических комментариев, не с кем поделиться новыми находками. И нет уже квартиры на Уютной, где за огромным столом, переделанным из бильярдного, царил Лущик в окружении книг, картин и картотеки.

Я два раза писала о нем. Впервые – в статье об издательской деятельности музея. Лущик тогда был жив и весело было вспоминать все: и серьезное,  и забавное. Над этим текстом Лущик посмеивался. Он вообще иронически относился к дифирамбам в свой адрес, хоть и заслужил их, как никто другой.

А потом Ольга Барковская предложила замечательную идею – книгу о Лущике, и не просто книгу статей, а и полный библиографический указатель. И она вышла в издательстве «Optimum», с которым Лущик дружил, в котором вышли практически все его книги. В книге статьи друзей и учеников Лущика, далеко не всех, иначе это было бы не скромное издание – всего 132 страницы, из которых 77 приходится на библиографию, а пять или шесть томов. И в этой книге есть мой очерк «Лущик и его уроки».

Одесский литературный музей открылся в июле 1984 года. И до этого в секторе литературы двадцатых годов  (точнее, советской литературы 1920-х гг.) часто появлялись коллекционеры. Но лишь один из них стал приходить в музей, как на работу. Каждый день Сергей Зенонович осматривал очередной зал (не более одного за посещение). С неизменным портфелем, неизменно  улыбающийся, неизменно с каким-то интересным рассказом о малоизвестных или вовсе неизвестных одесских литераторах. Слушать его было необычайно интересно, – ссылки на архив (в который пускали тогда очень немногих), спецхран Публичной библиотеки с газетами времен гражданской войны, – все то, что было нам недоступно.

Тем обиднее было услышать и серьезный разнос: осмотрев все залы, Лущик строго отчитал за ляпы в экспозиции.

Именно ему, человеку, который вполне мог бы заменить целый научно-исследовательский институт, удалось привить вкус и навыки к исследовательской работе многим из сотрудников музея.

Когда Сергей Зенонович Лущик предложил нескольким из них работать с ним вместе, восторгу нашему не было предела. Мы преклонялись перед его знаниями и горели желанием рассмотреть поближе его архив. Но выяснилось, что в работе он, мягко говоря, диктатор, и требования его не только очень высокие, но и прямо скажем, драконовские. Пропущенная запятая, слово, перепутанное в цитате, одна измененная буква и ─ вывод: «Пить чай и разговаривать с Вами можно, работать – нет».

Отобрал он в результате (не без оговорок) всего двух человек: Олю Лагутенко, искусствоведа по образованию, и меня. Первое разочарование – я надеялась заниматься биографией поэта Анатолия Фиолетова, но мне было строго указано: «Вы хорошо знаете украинский, будем работать над архивом Жука». Имя позабытого писателя и художника тогда совершенно не вдохновляло, но – спорить с Лущиком… Из всех известных мне людей на это осмеливается только библиограф и исследователь Ольга Барковская.

Пока я корпела над рукописями, разбирая и сличая варианты, Сергей Зенонович и Оля Лагутенко подготовили выставку и каталог книжных обложек работы Михаила Жука. Макет каталога и распечатку сделал бесплатно Михаил Кордонский, а вот скреплял страницы в книги (все сто!) лично Лущик, мотивируя это тем, что барышням из музея такую работу доверить нельзя. Впрочем, мы все же были допущены: вклеивали вручную иллюстрации. Тираж был соответствующий условиям – всего сто экземпляров.

Сергей Зенонович не оставлял надежды сделать из нас исследователей. И когда он предложил (после разбора архива Жука и серии публикации его  рассказов и дневников в наших сборниках), помочь ему в работе над очередной книгой, восторгу не было границ. Речь шла о Вениамине Бабаджане, одессите, фронтовике, искусствоведе, поэте, художнике, основателе издательства «Омфалос», расстрелянном в 26 лет в Феодосии в 1920. В семье сохранились его записи 1915-1919 годов в больших тетрадях, письма, фотографии. В 1991 году родственники Бабаджана, жившие в Москве,  передали на время Лущику для изучения архив: тетради с записями Бабаджана. Сергей Зенонович, получивший инженерное образование и отличавшийся четкостью и дальновидностью, немедленно скопировал все тетради. И оказался прав.

Материалы он вернул через полгода. А спустя еще несколько лет родные, понимая, что именно Лущик может сделать книгу о Бабаджане, подарили ему весь архив. Но две тетради за это время исчезли. И если бы не предусмотрительность Лущика, от наследия Бабаджана, и так небольшого, осталось бы еще меньше.

Моей частью работы была расшифровка и набор стихов и дневниковых записей из рабочих тетрадей – работа настолько же тяжелая, настолько и увлекательная. Текст одного, самого сложного для прочтения из-за неразборчивого почерка и многочисленных исправлений стихотворения, был прочитан полностью после пятнадцати попыток. А подсчет начался далеко не сразу после первой неудачи. Работала я в доме у Лущиков.

В музее все знали: если ты говоришь, что  идешь в библиотеку, то вполне можешь оказаться в кинотеатре. Но если с работы уходишь к Лущику в 12 часов, то не только попадешь именно к нему, но и освободишься намного позже официального окончания рабочего дня. В старой коммунальной квартире за старым столом были разложены рукописи. После трех часов работы голос Галины Григорьевны: «Хватит работать, идите пить чай,» ─ кажется гласом ангела небесного. После неизменного часового перерыва на чай, пироги и беседу опять берусь за ручку.

Затем Сергей Зенонович сжалился над трудом переписчика и разрешил взять тетради на работу, поближе к компьютеру. Надо ли говорить, что, опасаясь его неодобрения, я перечитывала каждую распечатку по десять раз. Но все равно, хоть одну не поставленную в нужном месте запятую он находил. И приговаривал, заставляя заново переделать: «Не жалейте бумаги на высшее образование».

Наконец, я отобрала сто стихотворений. Дальше сократить рука не поднималась. Но были еще Лущик и строгий редактор Ольга Барковская. Итак, собрались мы втроем. Дальнейшее напоминало описанное Ильфом и Петровым голосование авторов о судьбе Остапа Бендера. Каждый из нас получив список стихов, ставил крестик возле достойного, на его взгляд. Вкусы не совпадали, мнения резко расходились. Но в результате возобладали женская логика и женская солидарность: нам с Олей нравились одни и те же стихи. Я благоразумно предоставила редактору право на отстаивание нашей точки зрения. Лущик вынужден был пойти на уступки.

В двухтомник вошли три книги стихов и две искусствоведческие книги Бабаджана, неопубликованные стихи, отрывки из писем, каталог художественных работ. Основательная статья о нем – результат многолетней работы Сергея Зеноновича.

Денег, которые выделил «Мемориал» не хватило. Часть добавили издатели (книгу печатал «Optimum»), часть Галина Безикович (отец которой, как и Бабаджан, был караимом), а остальные – сам Лущик, продав одну из картин своей коллекции.

Малотиражное (всего триста экземпляров) издание стало  предметом гордости и недостижимым объектом для подражания в дальнейшей издательской работе музея.

С первого выпуска научного сборника музея «Дом князя Гагарина» Сергей Зенонович был постоянным автором. Его тексты – одни из наиболее часто цитируемых исследователями. Но со статьей об одесских альманахах 1914-1917 годов (одной из любимых тем Лущика) в третьем сборнике связана история почти эпическая.

Макет и корректуру делала Соня Кобринская, уже вроде бы привыкшая к работе с музеем. Но и ее и меня ждало очередное испытание.

Из-за чего разгораются войны? Формально – из-за сущего пустяка. Как правильно писать:  «южнорусский» или «южно-русский»? Это невинный вопрос застопорил работу на месяц. Соня и Лущик (тогда еще не признававший телефона и не имевший его) обменивались изысканно-вежливыми записками. Ядом,  капающим с одного такого  маленького листика, могли бы обеспечить себя три поколения семейства Борджиа. Роль почтальона исполняла я.

Как  повелось, больше всего в войне страдало мирное население: к концу третьей недели, преклоняясь перед авторитетом Лущика и отдавая должное  профессионализму Сони, я все чаще вспоминала  переписку Грозного с Курбским. Точнее, балладу Алексея Толстого о жертве переписки, стремянном Ваське Шибанове: «Шибанов молчал. Из пронзенной ноги //Кровь алым струилася током».

Надо ли говорить, что в этой войне победил Лущик?

Удивительное сочетание инженерного расчета и блистательных филологических выкладок, вежливости и язвительности – это был он.

Настойчиво призывая работать в архиве и в библиотеке, он щедро делится и своими открытиями, его картотекой пользовался не один одесский, израильский, французский, японский филолог.

Именно Лущик показал нам одесские дома, где жили скульпторы, художники, музыканты, он повел нас на Второе кладбище, где чудом сохранились их могилы.

Лущик был вездесущ, встретить его можно в музеях, на выставках, в архиве,  по дороге в Публичку и на берегу моря: с началом теплых дней он ежедневно проходил пешком от Отрады до Большого Фонтана (пока пляжи не перегородили заборами)

Сергей Зенонович многие десятилетия собирал материалы о людях, творивших культурную жизнь Одессы начала ХХ века. Но сам он – творец сегодняшней культурной жизни, исследователь и учитель. И дом его – такое же культурное гнездо, каким были дома героев его исследований – Брайкевича, Федорова, Буковецкого.