Не так чтобы жила, но была девочка без кожи. И не так чтобы совсем без кожи – она привыкла носить чужие. А что делать, если своей нет?

Ей говорили:

– Слушай, ты странно выглядишь.

Она отвечала:

– Вы ничего не понимаете, я творческая личность и все такое.

Некоторые верили и восхищались новым трендом. Другие предпочитали творческих личностей со своей кожей.

Но девочка точно знала, что к чему. Чужая кожа ей здорово мешала – то парит, то морозит, а снять нельзя, иначе как весь ее богатый внутренний мир удержится в одном пространственно-временном континууме, да еще и под одним ФИО?

Время от времени девочка ходила к психологам и говорила:

– Верните мне кожу. Вы же умеете. У меня тоже психологическое образование, но сама им воспользоваться не могу, оно осталось в старой, то есть в первой, то есть в моей коже. Это как с кошельком, он вроде есть, но вышла из дома без.

Психологи понимающе кивали и после долгой паузы спрашивали:

– А где вы последний раз видели свой кошел… извините, кожу?

– Ну, наверное… – начинала девочка и понимала, что не помнит.

Они вместе начинали вспоминать, доходили до бабушек, дедушек, а потом и до французской революции, до конкисты, до крестовых походов, до зарождения письменности в Шумере, до падения Трои и гораздо дальше, но про кожу ничего не вспомнилось.

Тогда психологи советовали расслабиться и чем-то себя порадовать. Чужая кожа вместо радости подсказывала какую-то ерунду, и то тащила покупать сто пятьдесят девятое платье, то требовала заказать билеты на душераздирающий спектакль, то съесть несъедобное, то поверить в ненужное.

Девочка постепенно превращалась в тетеньку. Она научилась хорошо гримироваться, и чужую кожу теперь почти никто не замечал. Но она-то знала и продолжала искать.

Однажды вечером, когда магнитные бури, парад планет, наклон земной оси, галактические ветры и плохое настроение сошлись в одной точке, девочка оставила грязную чашку в раковине и пошла к морю.

Она смотрела на шторм и задавала волнам один и тот же вопрос:

– Неужели мой поезд ушел?

Конечно, она имела в виду совершенно другое, но склонность к драматизму не дала ей спросить прямо: «Где, черт побери, моя кожа?!».

Волны ей, конечно же, не ответили. Но от камня отделилась тень и хихикнула. У тени была склонность к черному юмору, неуместным шуткам и сомнительным формулировкам.

– Поезд-шмоезд, драма квин, она видите ли ищет всю жизнь, а мне то тушкой, то чучелом прикидываться!

Тень на песке и впрямь была какая-то рваная, она будто приплясывала, постоянно меняя формы.

– У тебя что ли тоже кожи нет? – догадалась девочка.

– Капитан Очевидность! Наконец-то! Аллелуйя! Боже храни Америку и все такое! Да, екарный  бабай, я твоя тень и тоже без кожи, то есть без ф-о-р-м-ы!

– Тебе тоже плохо?

– Мне прекрасно! Только не обижайся, если я от тебя сбегу.

– Далеко?

– А вон туда, – сказала тень и ощутимо ткнула щупальцем в сердце девочки.

– Но там пусто, – усмехнулась девочка, – там ничего нет.

– Умная сильно, да? До конкистадоров она дошла! А кто в сердце будет смотреть? Папа Римский? Или дядя Вася, сосед из третьей квартиры?

– Не до конкистадоров… – поправила девочка, – до большого взрыва… И дядя Вася из пятой квартиры.

Она всегда держалась за факты, когда держаться было больше не за что.

–  Не надо держаться, падай! – тень прочитала ее мысли, на то она и тень, хоть и без формы.

– Куда…

Девочка не успела удивиться и обосновать отказ аргументами, как тень легонько, не то копытцем, не то когтистой лапой толкнула ее в грудь.

– В пустоту, Капитан Очевидность, в пустоту…

И девочка упала. Туда, где не было ничего…

Ну как ничего – она же была.

И она была всем, что было.

И если была только она и пустота, то весь мир рождался из нее.

И стало так страшно вырастить из себя что-то не то, что повредит другим или уничтожит ее саму, что-то некрасивое, что быстро умрет или…

– Нет Станиславского на твою голову, не верю! – проорала на ухо тень. – делом уже займись, а?

Девочка подчинилась неизбежному и стала обживать пустоту. Кроме нее создавать ее мир все равно некому.

Кожа наросла быстро. Первое время женщина еще видела ее свет – как напоминание, что все теперь по-другому. И что она сама это сделала.

С тенью они подружились. Та по обыкновению вваливалась в спящий дом и с апломбом несла всякую ахинею, но это было даже интересно – теперь, когда можно не искать, а просто жить.