Открыв глаза, я взглянула на часы – семь утра. Больные еще спят. Ночные медсестры передают дежурство дневным. Уборщицы бесшумно натирают полы мягкими веревочными щетками, которые немцы называют забавным словом «мопп». Утреннюю тишину нарушают лишь щебетание птиц за окном да вибрация приступившего к своим обязанностям лифта.

За неделю пребывания в женской клинике Святой Катарины я уже привыкла к неизменной симфонии звуков, которая заполняет этаж пробуждающейся «хирургии», и удивилась, услышав совершенно нехарактерные для нее «аккорды»: скрежет несмазанных металлических колес, чьи-то топтыжьи шаги, тяжелое пыхтение с хриплым подсвистом и глухой матерок на «великом и могучем».

Первое, что выдал мой, еще не проснувшийся мозг: я – на родине. По недоразумению попала в агонизирующую районную больничку, где этой ночью и отдала концы. И вот мою бездыханную тушку везут в морг пьяные санитары на видавшей виды каталке.

От ужаса я окончательно проснулась. Узнав свою палату с деревянным распятием Иисуса на стене, облегченно вздохнула. Привидится же такое. Вернее, прислышится. Хотя нет… Это не галлюцинации. Это – приближение какой-то гигантской погремушки.

– Да чтоб вас самих лечили исключительно уринотерапией! – раздался грубый хриплый голос у двери моей палаты. – Меня чуть Кондратий не обнял, пока я ваших бумажек дожидалась!

– Что, простите? – раздался голос дежурной сестры Сабины. – Вы, фрау Цигаль, явились раньше времени. Нужно немного подождать.

– Щаааа…– фыркнула та, вкатывая в палату огромный чемодан на колесах, получивший в народе прозвище «мечта оккупанта».

Новенькая бесцеремонно зажгла свет и по-хозяйски прошествовала к моей кровати.

– Софочка, – протянула она мне пухлую, унизанную перстнями, ручку.

– Лариса, – кивнула я головой, стараясь не менять позы, – послеоперационные швы были свежи и немилосердно чесались.

– Наша? Я так и думала, – просияла женщина. – Когда средь моря немецких крокодилиц встречаешь симпатичную мордашку, тут и ежу понятно – перед тобой землячка. Мы, русачки, немчуре их породу подправим. Это – наша миссия на этой земле.

Я вежливо улыбнулась, с интересом рассматривая соседку по палате. Софочке было лет шестьдесят, не меньше. Фигура – как у борца сумо, рыхлые руки, отечные ноги. Шапка черных, вьющихся мелким бесом волос. Крупный нос, мясистые губы, кричащее пятно губной помады, испачкавшее ее левую щеку. Между передними зубами – внушительная щель, делающая ее похожей на кролика.

– Вообще-то меня Софой зовут, – уселась фрау Цигаль на край моей кровати. – Но софа по-немецки означает диван. Я, конечно, мягкая и уютная, но боюсь, что какой-нибудь фриц растолкует мое имя буквально и захочет на меня прилечь. Поэтому – только Софочка. Меня все так называют.

Кто мог в здравом уме называть это стокилограммовое создание Софочкой, трудно было вообразить. Как впрочем, и представить немца, который станет домогаться этой женщины. Последнее могло произойти лишь с мужиком, еще не отошедшим от наркоза.

Распахнулась дверь и на пороге возникла старшая медсестра отделения Гизела, женщина строгая и властная, которую побаивались не только больные, но и некоторые доктора.

– Вот ваше место, фрау Цигаль, – указала она на кровать у двери. – Это – ключи от вашего шкафчика. Чемодан немедленно – в камеру хранения, здесь оставьте только самое необходимое.

– Спешу и падаю, – протянула новенькая по-русски, поднимаясь с моей кровати.

Громко протопав к указанной койке, она бухнула на нее свою филейную часть. Затем немного попрыгала, проверяя на упругость качество ложа. Судя по гримасе, появившейся на лице Софочки, последнее было забраковано. А вот кровать, находившуюся рядом с моей, она признала «допустимой», о чем и сообщила Гизеле на вполне сносном немецком.

Та плотно сжала губы и недовольно повела плечом.

«Один-ноль в нашу пользу», – пронеслась у меня в голове озорная мысль. Мое пребывание в стационаре переставало быть томным. В «хирургию» приехал цирк.

– Вопросы будут? – голосом робота произнесла старшая медсестра.

– Целых два: телефон и телевизор.

– Собственным мобильным телефоном пользоваться запрещено. Оставляете залог десять евро и получаете карточку. Залог при выписке возвращается. Тогда же получите и счет – два евро за день пользования. Самому звонить с него несколько накладно, но родные и друзья могут с вами общаться, как по обычному, городскому. Что касается телевизора, то смотреть его можно только в наушниках. Эксплуатация аппарата стоит три евро в сутки.

– За те деньги, которые с меня сдирает больничная касса, – сорвалась на верхний регистр фрау Цигаль, – можно все городские трамваи покрыть золотом … в три слоя. Цель немецкой медицины – не вылечить больного, а как можно дольше, доить его кошелек.

– Здесь вас никто не удерживает, – прошипела Гизела сквозь зубы. – Женских клиник в Германии предостаточно.

– Вы считаете, что, попав в вашу больничку, я должна от счастья пИсать кипятком?  Скажите прямо, что ненавидите евреев, – подморгнула мне новенькая, доставая из недр чемодана собственную подушку, настольный вентилятор, пижаму с зайчиками, несессер с косметикой и пакет, доверху набитый какими-то лекарствами. – Вы, как я погляжу, решили подхватить знамя, упавшее из рук ваших предков, и добить потомков евреев, которых Германия пригласила в страну из чувства покаяния.

– Что за глупости вы говорите? – взвизгнула женщина, явно напуганная подобным поворотом.

– Хорошенькое дело – выставлять за порог неугодных вам раковых больных. Разве это не геноцид? Руководство клиники в курсе ваших убеждений?

Лицо медсестры покрылось красными пятнами. В ее глазах читалось желание совершить смертоубийство.

– Это уже ни в какие рамки не лезет, – сглотнула она слюну.

– Без телевидения вашего я, конечно, обойдусь. Смотреть по нему все равно нечего, – как ни в чем не бывало, продолжила фрау Цигаль. – А карточку телефонную, пожалуй, возьму. Надо позвонить председателю еврейской общины.

Гизела, как ошпаренная, выскочила за дверь.

Софочка подняла вверх сжатый кулак и, глядя на меня, произнесла:

– No pasaran!¹

«Два-ноль», – хохотнула я про себя. Старшая медсестра мне тоже не нравилась.

– Эта фря в нашей палате больше не появится, – пообещала мне новенькая, натягивая на толстые икры белые противотромбозные гольфы. – За антисемитизм им тут вставляют в задницу большую узбекскую дыню.

Переодевшись в «заячью» пижамку, женщина посмотрела на себя в зеркало, встроенное в дверцу шкафа.

– Правда, прикольная? На распродаже купила всего за двадцать евро. А эти – за пятерку, – подняла она над головой белые пушистые тапки.

Для довершения образа «бабушка из «Плейбоя» не хватало только заячьих ушек и хвостика.

Из коридора донесся какой-то неясный шум. Фрау Цигаль быстро нырнула в постель и страдальчески закатила глаза. Старалась она зря. Вместо доктора, явился медбрат, измеряющий температуру и давление.

– Норма, – растянул парень губы в резиновой улыбке.

– Какая норма? – вскинулась Софочка. – Да у меня в жизни еще не было такого высокого!

– В вашем возрасте это давление можно считать идеальным, – настаивал тот на своем.

– В каком это МОЕМ возрасте? Ты что мне хамишь, юноша?

– Меня зовут Андреас.

– Мне чхать на твое имя. Принеси лучше таблетки для нормализации давления.

Молодой человек в недоумении захлопал ресницами.

– Все лекарства – только по назначению профессора Шмидта. Изложите ему на обходе свои жалобы.

– Хваленая немецкая медицина! – воскликнула фрау Цигаль по-русски, поворачиваясь ко мне лицом и задом к медбрату. – Недавно по телику сюжет показывали, как мужику с гангреной не ту ногу отрезали. Сделали анестезию и, вместо больной конечности оттяпали здоровую. Тот от наркоза отошел, закатил истерику. Супермедики ему: «Никаких проблем! Ща исправим». Наркоз – и снова «на пилораму». На этот раз не ошиблись – выбора-то не было. Платят теперь безногому компенсацию. Боюсь я, Лар, операции до смерти. А оттягивать дальше некуда, – смахнула она набежавшую слезу. – Че-то я от нервяка жрать хочу, как блокадница. Скорей бы уже кормежка.

На завтрак принесли хлеб, масло, немного меда, пудинг и чай.

– Это все? – поразилась женщина. – От такого питания можно заболеть еще больше. В котором часу тут обед?

– В час дня, – робко прошептала молоденькая сестричка.

– Чувствую, подпорчу я вашему отделению статистику смертности, не дожив до обеда.

– Вы можете сами заказывать и компоновать свой рацион из трех вариантов. Вот вам листок-заказ.

Водрузив на нос массивные черепаховые очки, фрау Цигаль, впилась взглядом в предложенное меню.

– Ну, айнтопф ваш даже шакалы жрать не станут. Давайте томатный суп, сырную запеканку с брокколи, и салат. А на ужин… что такое шпецле?

– Макароны с сыром, присыпанные жареным луком, – подсказала я.

– Вот их! И порции воробьиные мне больше не приносите. Я что, похожа на воробья?

Девушка отрицательно замотала головой и быстро ретировалась.

Мгновенно уничтожив все лежащее на подносе, Софочка развернулась в мою сторону:

– Ты почему пудинг игнорируешь?

– Я сладкого не ем, мне нужно сбросить килограмм десять.

– А мне ничего сбрасывать не надо. Давай сюда.

Доев мою порцию, женщина тщательно вытерла рот салфеткой и полезла в свою необъятную косметичку. Наведя черным карандашом стрелки на веках, она достала кроваво-красную помаду и стала водить ею по пухлым губам.

– Надо быть во всеоружии, – кокетливо улыбнулась Софочка, полюбовавшись на себя в зеркальце. – Профессор Шмидт, хоть и немец, а все-таки мужчина.

Последний ее стараний не оценил.

– Смыть немедленно это безобразие и лак с ногтей тоже, – метнул он недобрый взгляд в сторону дежурной сестры. – Здесь хирургическое отделение, а не Хэллоуин!

Пациентка заметно сникла. Из ее глаз потекли слезы, оставляя на щеках черные дорожки от туши.

– Давайте повременим с операцией, – простонала она жалобно. – У меня сейчас такое высокое давление, что аж глаза лопаются.

– Вы плохо себя чувствуете?

– Хуже не бывает! – и женщина стала долго и обстоятельно рассказывать, где у нее торкает, колет и ломит. – И вот еще посмотрите, – выставила она перед собой средний палец правой руки. – Тут вена чуть не лопнула. Видите, вздулась синим шаром? Что это, если не тромб?

Теряющий терпение доктор тяжело вздохнул. Глядя на пациентку с вытянутым в сторону Шмидта средним пальцем, медсестры изо всех сил боролись с приступом смеха. Я тоже с головой уползла под одеяло, опасаясь расхохотаться в голос.

– Не переживу я этой операции, – всхлипнула фрау Цигаль. – Умру в вашей больничке…

– Что ж вы вовремя не сделали генетический тест вероятности наследственного рака? В случаях, подобных вашему, не ждут наступления болезни, а, как Анджелина Джоли, удаляют еще здоровые молочные железы.

Густо подведенные брови Софочки удивленно взметнулись вверх.

– Отрезать здоровые сиськи? Нееет! Лучше подохнуть.

– Да вы еще всех нас переживете, – заверил ее эскулап. – Рак – вовсе не приговор, это – диагноз. Не лучше и не хуже любого другого. Конечно, если вы против оперативного вмешательства, неволить вас не станем. Решайте: либо вы подписываете отказной документ и уходите домой, либо мы готовим вас к операции, которая состоится завтра в десять.

Софочка обвела присутствующих растерянным взглядом. Ее нижняя губа дрожала. На лбу выступили росинки пота.

– Я остаюсь, – издала она не то скрип, не то стон.

– Тогда – анализ крови, – бросил Шмидт медсестре, – и все остальное…

Пока новенькая была в процедурной, в верхнем ящике ее тумбочки, надрывался голос Сергея Трофимова:

 

Тетя Соня, душа болит и стонет,

Измученная истиной простой.

Тетя Соня, при всем своем фасоне

Без вас Россия стала сиротой.

 

Только на третьем куплете я сообразила, что это – рингтон Софочкиного мобильника.

– Опять ни хрена нет красных телец… и железа – ноль нарисованный, – вернулась в палату фрау Цигаль. – Малокровие в активной форме. Такие анализы бывают только у изможденных узников концлагерей. Понятно теперь, откуда у меня постоянный упадок сил. Видишь, Ларка, какая я бледная, – подошла она к зеркалу. – Эта вампирша из меня всю кровь высосала. До последней капли. Смаковала долго, с садистским наслаждением. Лучше б уж, как на родине, – молотком по лбу и – тазик под нос.

«Тетя Соня…», – вновь запел ее телефон.

– Ешкин же ж кот! Забыла отключить, – бросилась она к тумбочке. – Это – Цилька, соседка моя. Сломала шейку бедра, мерзавка. Специально, чтоб меня не проведывать.

– Здравствуй, Цилечка! Здравствуй, моя сладкая! – запела Софочка елейным голоском. – Завтра, в десять… Да ужас ужасный, даже не спрашивай. Нечеловеческие условия. Жрать нечего, пить нечего… Вода в бутылках? Есть, но она такая помойная… Придется давиться – доктор сказал, что мне нужно часто писать… Автомат в коридоре? Да, вроде, стоит, но вода в нем без сиропа – на всем экономят, сволочи… Ну да, кафе на первом этаже есть. Там можно пивка попить и перекусить, но за СОБСТВЕННЫЙ счет. Тут и телефон, и интернет, и телевизор имеются – только плати… Ага, щассс… Я, конечно, больная, но не на голову же… Какие там беседы, какие разъяснения! Уставится в свой компьютер и ухает из-за монитора, как филин из дупла… Какая группа, Циля?! Ты ее из них еще выбей. Помнишь Борьку Когана, Бэлкиного сожителя? Он так и не добился инвалидности. А знаешь почему? Потому что на комиссию пришел пешком, а не приехал на такси. Так, гестаповцы, и сказали: «Раз вы свободно ходите на протезе, чешите, дядя, на пашню – арбайт махт фрай²». Сидит сейчас на фабрике резиновых изделий, презервативы проверяет на прочность путем надувания… Да беспредел голимый. Все нужно дубиной выколачивать. Ни врач, ни социальный работник слова не проронили, что после операции мне полагаются деньги на дополнительное питание… Ага, разъяснят они. Объявления в коридорах больнички развешаны на уровне пупка, читать их можно лишь стоя на коленях. Спрашиваю докторицу: «На фига?». Она мне: «Это – информация для инвалидов-колясочников». Выходит, ходячих информировать уже не нужно. Перетопчутся, раз есть чем… Ладно, Цилька, бегу на ЭКГ, потом на беседу с анестезиологом. После операции тебе звякну. Если, конечно, не отброшу копыта. No pasaran!

Нажав на отбой, женщина пристально уставилась на свое запястье.

– А где мой пластиковый браслет? – с ужасом в глазах завопила она.

– Какой браслет?

– Больничный… беленький… такой, как у тебя… мне его при регистрации надели… узкий такой, еле застегнулся… неужели лопнул?

С воем и всхлипываниями фрау Цигаль стала перетряхивать свою постель, лазить на четвереньках под кроватью, выворачивать на пол содержимое своего чемодана.

– Все, мне шандец! – грузно облокотилась она на тумбочку. – Зарежут, как кабана, и скажут, что так и было.

Мой мозг отказывался понимать происходящее.

– Кто вас зарежет? И причем тут браслет?

– Молодая еще. Не понимаешь, насколько опасно потерять эту бирку, – обреченно выдохнула женщина. – Пару лет назад в телепередаче «Эксплозив» был сюжет о том, как в больничке перепутали пациентов. У обоих была фамилия Гаус, но один из них, на свою беду, снял с руки браслет со своим именем и годом рождения. Его и прооперировали вместо другого. Так что… Погнала я на регистрацию за новым браслетом, пока меня тут не укокошили.

Вернулась Софочка только к обеду. По возвращении она уже знала по именам и фамилиям всех работников отделения, начиная с докторов и заканчивая уборщицами. За время своего отсутствия в палате ей удалось проверить, какими иголками медсестры делают уколы, «построить» уборщиц за пыль, обнаруженную в холле на подоконнике, перезнакомиться со всеми пациентками, лежащими на нашем этаже, проконтролировать размер своей обеденной порции. Последняя на этот раз оказалась двойной.

– Могут же, если хотят! – кивнула Цигаль на свой поднос. – За ними глаз да глаз нужен.

Громогласно высморкавшись, она в мгновение ока уверетенила все, что было на тарелках, и отвалилась на подушку, как сытый клоп. Спустя несколько секунд палату огласил ее мощный храп. На шум прибежала дежурная сестра. Обнаружив «мирную картину», девушка бросила на меня сочувственный взгляд и бесшумно прикрыла за собой дверь.

Проснулась Софочка ближе к ужину. Перекрестившись на распятие, повернулась на правый бок и тяжело вздохнула.

– Вам плохо? – поинтересовалась я.

– А кому сейчас хорошо? – пробасила женщина. – Мне, правда, хуже всех. Умру я скоро. Сон вещий только что видела. Будто иду я по скверу больничному, и на меня садится огромная бабочка. Такая большая, что крыльями своими весь обзор закрывает… Дурная это примета. По старославянским обычаям, бабочка символизирует посланника мира мертвых.

– Ерунда все это! – отмахнулась я. – Где вы, Софочка, а где древние славяне? Не ваша это примета.

– Не скажи, Ларка! Православная я, полукровка, – достала она из-за пазухи золотой крестик, рядом с которым на цепочке болталась шестиконечная звезда Давида. – Думаешь, придуриваюсь? Нееет! Знаю я этих коновалов, им бы только резать…

Невеселые размышления Софочки были прерваны появлением сестрички с подносами. Ужин состоял из тыквенного супа, салата, вишневого йогурта и кекса.

– Ну, и что это такое? – закатила глаза фрау Цигаль. – У меня завтра операция. Мне силы нужны, а вы опять притащили кукольные порции какой-то ерунды.

– Это – здоровая пища, содержащая все необходимые витамины и минералы. Она способствует скорейшему выздоровлению.

– Расскажи это кому-нибудь другому, я еще с мозгами не поссорились. И принеси мне нормальной еды, а не десерт к чаю.

– Нельзя перегружать желудок перед операцией, – мягко возразила девушка. – У вас после наркоза будет сильная рвота. Могу предложить еще один йогурт…

– Тащи! – обреченно махнула рукой Софочка. – И за что мне вся эта «чита-маргарита»? Ведь всю жизнь добро людям делала…

Эта ночь стала для меня настоящим испытанием. От громогласного храпа Софочки уснуть не могли даже пациентки соседних палат. В полночь она наконец затихла, и я мгновенно провалилась в сон. Через час проснулась от чьих-то всхлипываний. Присмотревшись, разглядела в темноте грузную фигуру в светлой пижаме. Фрау Цигаль стояла на коленях перед распятием и то ли плакала, то ли молилась.

– Господи, дай мне дожить до старости, – донеслось до моего слуха. – Ты и так наказал меня больше, чем я согрешила. Я одинока, бедна, нездорова. Нет никого, кто всплакнул бы на моей могилке. Вокруг – одни враги, дожидающиеся моей смерти. Дай мне, Господи, еще лет десять, больше у тебя не попрошу… Но ведь не дашь, я знаю…

Мое сердце сжалось от сострадания. Сейчас я видела совсем другую Софочку – одинокую, растерянную, беззащитную. С ужасом и чувством обреченности дожидающуюся своей операции, не  веря в ее удачный исход.

Я обняла женщину за плечи, помогла ей встать с колен и лечь в постель.

– Не паникуйте, дорогая. Я просто уверена: операция пройдет удачно. И пока вы умрете, вашим врагам раза три оградку на могиле покрасят. Подумайте о чем-нибудь хорошем. У вас дети-внуки есть?

Женщина печально вздохнула.

– Можно сказать, что нет. Двадцать пять лет назад я развелась со своим мужем. Дочь приняла его сторону и ушла вместе с ним, сказав на прощание, что жить со мной можно лишь по приговору суда. Десять лет глаз ко мне не казала, а когда узнала, что я уезжаю на ПМЖ в Германию, явилась с требованием отписать ей квартиру. Не просила, а вымогала. Типа, у меня тут и так все будет в шоколаде, а ей еще замуж выходить. Мол, у невесты с жилплощадью шансов на нормального жениха куда больше, чем у бесприданницы.

– А вы?

– Отказала, конечно. Я свою жилплощадь сдаю в аренду и на эти деньги существую в Германии. Квартирный вопрос поставил в наших отношениях большую жирную точку. За пятнадцать лет дочь ни разу мне не позвонила, ни слова не написала. Так что, нет у меня никого.

В десять утра Софочку увезли на операцию.

– No pasaran! – подняла я вверх сжатый кулак.

Женщина безмолвно повторила мой жест. В ее глазах засветилась уверенность в том, что и в этот раз победа будет за ней.

В двенадцать она уже лежала на своей кровати, «прикованная» к капельнице. Пока отходила от наркоза, в палате было тихо и спокойно. От обеда Софочка отказалась, на вопросы медперсонала не отвечала, со мной не общалась. Лежала на спине, безучастно наблюдая за бутылкой с размеренно капающей лекарственной жидкостью. Зато потом…

Спустя пару часов началось светопреставление. Фрау Цигаль рыдала, выла и причитала. Ей было то жарко, то холодно. То слишком светло, то ужасно темно. То ей жутко хотелось есть, то ее тошнило от одного вида пищи. У нее болели голова, сердце, руки, ноги, спина, душа… «Подо мной горит матрас, – зычно, как труба, гудела она. – Сделайте же что-нибудь!».

Это продолжалось весь день и весь вечер. Софочке делали уколы, давали таблетки – ничего не помогало до тех пор, пока профессор Шмидт не решился на откровенный блеф:

– Мы имеем дело с ярко выраженным послеоперационным психозом. Будем вводить пациентку в медикаментозную кому. Поспит пару дней, успокоится, тогда и решим, что с ней делать дальше.

Цигаль тут же перестала голосить. Глаза женщины забегали, как у сломанной куклы.

– В какую такую кому? – прошептала она. – А если я не проснусь, что будете делать?

Заведующий отделением был невозмутим:

– Будем отписываться и, конечно, горевать. Таких интересных пациентов Господь нам посылает нечасто.

– Не нужно комы, – после некоторой паузы пробасила Софочка. – Я попытаюсь справиться без нее, раз уж имею себе такое счастье.

Персонал с облегчением покинул палату, оставив меня с соседкой один на один.

– Лар! – вcхлипнула она. – Я помираю. Передай Цильке пусть возьмет себе мое колечко с сапфиром. Она знает, где оно лежит. И кактусы пускай забирает. Она на них давно глаз положила.

– Бросьте хандрить, Софочка! Все обойдется, – уверенно произнесла я. – Меня тоже мутило после операции. На другой день стало легче, а на третий совсем отпустило.

– Меня не отпустит. Они дают неправильные лекарства. Это не обезболивающее, а вода …

Ночь оказалась еще более адовой, чем предыдущая. Мне не удалось сомкнуть глаз ни на минуту. Соседка стонала, причитала и плакала. Правда, тихо, из страха перед медикаментозной комой. Через каждые полчаса она интересовалась у меня актуальным временем, и я, как кукушка в часах-ходиках, вынуждена была объявлять: «Полтретьего, три, полчетвертого…».

– Ты прости меня, Ларка, что я тебя дергаю, – изрекла вдруг фрау Цигаль в четыре утра. – Просто ты – единственная ниточка, связывающая меня с жизнью. Пока ты со мной разговариваешь, я чувствую, что нахожусь на этом свете. Как только ты замолчишь, меня тут же унесут демоны Смерти.

– Они себе не враги, демоны эти. Знают, что их ждет после такого приобретения, – засмеялась я. – Поспите хоть пару часиков.

– Не могу я повернуться ни на левый, ни на правый бок. Какой тут сон, если все время нужно находиться в позе распятого Христа, – кивнула она подбородком на деревянный крест.

К этой женщине я испытывала двойственные чувства. В одной стороны, она меня бесила своими нахрапистостью и бесцеремонностью. С другой… я ей симпатизировала. Софочка была непосредственна, как ребенок. Не скрывала своей сущности, говорила то, что думает. Отчаянно отстаивала свои права, чего совершенно не умела делать я. К тому же, моя соседка была яркой клоунессой. От одного ее взгляда, жеста, реплики можно было живот надорвать. Сама она о собственном комическом таланте даже не догадывалась, искренне удивляясь реакции окружающих на свою «правду жизни».

В шесть утра Цигаль все-таки уснула, а вместе с ней и я. А в семь в палату ввалилась уборщица-турчанка с ведром и шваброй.

– Это еще что такое?! – приподнялась на локте Софочка. – Технический персонал не имеет права входить в палату до того, как больные проснутся и позавтракают.

– Мы не успеваем… – стала оправдываться та, но женщина не стала ее выслушивать.

– Так успевайте! Или увольняйтесь. Еще раз ворветесь к нам в семь утра, это ведро окажется на вашей голове!

Это была прежняя Софочка. «Кризис миновал», – порадовалась я за соседку.

Жизнь нашей палаты, и в самом деле, вернулась «на круги своя». Цигаль больше не рыдала, не вспоминала о смерти, не жаловалась на отсутствие аппетита. Под надзором инструктора она занималась лечебной гимнастикой, ходила на занятия к психологу и на беседы к социальному работнику. Всеми ими она, конечно, была недовольна.

– Нет, Ларка, ты только подумай, – исходила Софочка благородным гневом. – Имплант можно будет вставить не раньше, чем через год – после полного рубцевания раны. А пока сняли мерки для силиконового подклада, который будет готов лишь через два месяца. Да я за это время три раза сдохнуть успею! Вот погляди: выдали лифчик с поролоновой сиськой. За тридцать евро! Я что, похожа на шейха Брунея? Ортопедическое белье – это вынужденная необходимость. Такая же, как костыли, бандажи, ингаляторы. Больничная касса покрывает лишь часть расходов. Если б я не сдавала квартиру на родине, на какие шиши жила бы в Германии? Эта страховая медицина – полная фигня.

Или возьмем мою психологиню. У нее у самой кукушка поехала. Ну, что это за терапия такая? Задает кучу идиотских вопросов, типа, есть ли у меня подруга, вместе с которой можно сходить в кафе. Это вместо того, чтоб утешить меня, пообещать, что все будет хорошо…

После обеда, который Софочку опять не устроил, женщина отправилась наводить порядок на этаже. Пронося по коридору свое грузное тело, она внушала медперсоналу страх и желание свести к минимуму любые контакты с ней.

Зато женщины из соседних палат искренне радовались визитам фрау Цигаль. Ее появление вносило разнообразие в их монотонное больничное бытие. Софочка корректировала диагнозы подруг по несчастью, давала им медицинские советы, делилась биологически активными добавками из своей домашней аптечки, пока не попалась с этим на глаза профессору Шмидту. Тот не на шутку рассвирепел, строжайшим образом запретив ей «ходить в гости». «Сестра милосердия отыскалась! – возмущался он самодеятельностью пациентки. – Узнаю, что продолжаете знахарствовать, выпишу досрочно».

Грубость доктора поразила Софочку в самое сердце. Вернувшись в свою палату, она громко хлопнула дверью. Удар был настолько сильным, что со стены на пол грохнулся крест с распятием.

– Скверная примета, – зарыдала женщина. – Ты завтра выпишешься, и фашисты сразу меня укокошат. Я жива до тех пор, пока действует наша антигитлеровская коалиция.

– Не переживайте, я буду вам регулярно звонить. No pasaran!

Слово свое я сдержала, уже через день связавшись с ней по телефону.

– Прикинь, Ларка, на твою койку уложили арабскую матрешку, – заговорщическим тоном сообщила мне Софочка.

– Какую еще матрешку?

– Ты что, не знаешь? Наши так называют мусульманок, закутанных в хиджаб по самые брови. По-немецки – ни бельмеса. При ней неотлучно дежурит переводчица. Такая же – в коконе, одни глаза сверкают. Родаки проплатили. Их у нее – как грязи. Одних детей человек десять. Неудивительно, что матрешке всю «гинекологию» удалили. Какая матка такое выдержит? Моджахеды караулят ее круглосуточно. Одни уходят, другие приходят. Стоят у койки и зыркают на наше распятие, как Ленин на буржуазию. Того и гляди теракт устроят.

Я, Лар, день потерпела, а потом айболитам нашим таки вставила пистон: «Где это видано: арабов с евреями на соседние койки укладывать? Мне надо восстанавливаться, сил набираться, а тут… ни развалиться в удобной позе, ни с комфортом покакать. Да я глаза сомкнуть боюсь, когда надо мной нависают эти гюльчатаи в паранджах. Это же – сферический звездец!

Такая тяжелая операция была. Один ломняк после наркоза чего стоил! А отдыха – никакого: то моджахеды в палате гужуются, то лечебная гимнастка достает меня своей палкой, заставляя поднимать ее над головой и делать с ней наклоны в стороны. То психуля сегодня приперлась и давай мне мозг парить, типа, отсутствие одной груди ничуть не умаляет ценности женщины в сексуальном плане. Мол, я не должна испытывать стеснение, раздеваясь при мужике и не должна отказываться от секса. «Может, говорю, вы мне сразу мужичка выпишете по рецепту?», а психуля мне: «Прописываю. Секс раз в неделю вам совсем не повредит». Издевается, гестаповка.

Через два дня Софочка сообщила мне по телефону, что она поскользнулась в больничной душевой и сорвала ноготь с большого пальца левой ноги. Теперь не может надеть на травмированную конечность никакую обувь – ходит в одной туфле и одном сланце, как идиотка, сбежавшая из дурдома. Надеть второй сланец она не может – Шмидт запретил, потому что в двух шлепанцах она обязательно поскользнется и снова упадет. До кучи у нее с носа упали очки и разбились, нанеся ей убыток сто сорок восемь евро. Вот такая непруха!

Еще через два дня я узнала, что Софочка уже – «на воле». Мы встретились с ней в кафешке возле Старой Оперы. С тех пор делали это регулярно раз в две недели. Время от времени фрау Цигаль мне звонила и всегда смешила так, как не в состоянии были рассмешить никакие клоуны и комики. В окружающей жизни она видела исключительно негатив и была свято уверена, что последний провидение посылает ей намеренно, чтобы окончательно ее добить.

На какое-то время Софочка пропала с моего радара. Я не волновалась – знала, что она находится на реабилитации в клинике Бад Хомбурга. И вдруг – новый звонок.

– Поздравь меня, Ларка, я замуж выхожу, – огорошила меня фрау Цигель.

– Поздравляю вас, дорогая, от всей души, – настроилась я на розыгрыш. – И кто же этот счастливчик?

– Физиотерапевт мой из реабилитационного центра, доктор Берман. Состоятельный мужчинка. Бездетный вдовец. Владелец собственного двухэтажного дома. Именно то, что мне прописала психуля.

– Ариец?

– Наполовину. На худшую. На лучшую – Дитер еврей.

– А как вы нашли с ним точки соприкосновения? – с живым любопытством поинтересовалась я.

Повисла пауза. Софочка раздумывала, с чего ей начать.

– Мы с ним как раз занимались моим здоровьем. Я к нему на процедуры пришла сразу после лечебной гимнастики вместе с палкой, которую мне и там навязали. И тут вдруг в кабинет врывается какой-то черт, не то турок, не то пакистанец, и начинает орать на доктора на каком-то своем языке. Тот ни хрена не понимает, спрашивает его: «Чей вы родственник и чего от меня хотите?». Чернявого совсем переклинило, он ухватил Бермана за грудки и давай его трясти, как грушу. Я, конечно, безобразия не стерпела и вальнула агрессора палкой по загривку. Можно сказать, спасла доктору жизнь…

– И? – не выдержала я интриги.

– И, как порядочный человек, он решил на мне жениться, – прошептала женщина доверительно. – Будешь у меня свидетельницей?

– А как же Цилечка, соседка ваша? Она не обидится?

– Да ну ее в задницу, пусть обижается, – фыркнула фрау Цигель. – Она мне завидует. Еще сглазит мое семейное счастье своей кислой физиономией.

– С чего вы это взяли? – удивилась я.

– Да, понимаешь, – замялась Софочка, – вначале с Дитером я хотела познакомить Цильку. С этой целью пригласила его к себе домой. А потом… Ты помнишь стишок Сергея Михалкова «Как старик корову продавал»?

Конечно, я помнила классику, поскольку на родине преподавала будущим педагогам русскую литературу.

– Ну вот, – радостно отозвалась новоявленная невеста, – неожиданно для себя я вдруг поняла, что «такая корова нужна самому», – и мы обе покатились со смеху.

– Гостей много будет?

– С моей стороны – только ты да дочка.

– Вы помирились? – обрадовалась я. – Она на вас больше не в обиде?

– А чего ей на меня дуться? Я же из своей питерской хаты квартирантов-то выкурила и ее туда заселила. Ну, а что? Я ведь у Дитера теперь жить буду. А Ленка… она тоже хочет замуж, а без жилплощади ее не берут.

– А вы не боитесь, что дочка нарвется на мошенников, и те ее охмурят, прибрав к рукам вашу квартиру.

– Кишн мир ин тухес³ целых два раза, – засмеялась Софочка басом. – Там, где они учились, я преподавала. No pasaran!

 

1. Они не пройдут! (исп.). Политический лозунг, выражающий твердое намерение защищать свою позицию Один из символов антифашистского движения.
2. Труд делает свободным – лозунг, размещенный на входе нацистских концентрационных лагерей
3. Поцелуют меня в задницу! (идиш)