RSSЕлена ЛИТИНСКАЯ. Надежда. Повесть
Стоял печально известный в истории России (Советского Союза), кровавый 1937-й год. Мы жили в Туле. Мои родители – Фрида и Владимир Плотниковы – убеждённые большевики, члены ВКПБ – работали мастерами на Тульском Оружейном заводе. Основанный по именному Указу Петра I в 1712-м году, Тульский оружейный завод, в своей богатой биографии насчитывал множество славных страниц.
У нас был довольно большой, ухоженный двухэтажный дом и яблоневый сад с огородом. Маме только-только исполнилось тридцать два года. Белокурая, ясноглазая, она сияла внешней красотой и внутренним спокойствием, удовлетворённостью своей жизнью. Отцу было тридцать пять. Он обожал маму и меня. Вместе с нами проживал мамин сын от первого брака – десятилетний Илюша, который трогательно опекал меня, маленькую белокуро-кудрявую сестрёнку, так похожую на маму.
Мама работала мастером на заводе и, кроме работы, много времени уделяла общественной деятельности со всевозможными собраниями и мероприятиями. У меня была няня, простая деревенская женщина Клавдия, одинокая, привязанная к нашей семье, как к собственной. Словом, наша жизнь шла своим, почти безмятежным ходом.
Отгремели войны и революции. Мои молодые родители вместе со всей страной с энтузиазмом и верой в светлое будущее и социальную справедливость строили социализм. Весной 1937-го года к нам на постоянное место жительства приехала из Польши мамина мама – бабушка Лея – вместе с внучкой – тринадцатилетней Мариам, которую домашние звали Марочка. (Марочкины родители были актёрами и в это время отправились на гастроли в Латинскую Америку, да там и задержались… Так что Марочку воспитала бабушка).
Встреча моей мамы с бабушкой Леей была радостной. Они не виделись много лет, с тех пор, как Фрида шестнадцатилетней девушкой в юном порыве ушла из дому служить революции. Бабушка хорошо говорила по-русски, так как долгие годы жила в царской России, а Марочка по-русски не говорила, она знала только польский и идиш. Первое время она объяснялась с членами нашей семьи языком жестов. Но девочка была способной к иностранным языкам и очень скоро заговорила по-русски без акцента. А если её кто-то поправлял, она обижалась и говорила: «Знаю без тебя!» Марочка играла со мной, как с живой куклой.
К сожалению, наша безмятежно счастливая жизнь продолжалась недолго: всего полгода. По чьему-то доносу – какого-то мерзавца-завистника, который, видимо, зарился на наш дом, сад и имущество (имя этого мерзавца я до сих пор так и не выяснила), в одну из ночей к нам нагрянули чекисты. Я мирно спала в своей детской кроватке. Топот сапог чекистов и громкие голоса разбудили меня. Я вылезла из кроватки, босиком, в пижамке пошлёпала в гостиную и, увидев незнакомых людей в военной форме с пистолетами на боку, испугалась, заревела и прижалась к маме. Мама пыталась успокоить меня, обнимала, целовала в лоб и в волосы и повторяла: «Не плачь, Наденька, не плачь, моя маленькая девочка! Всё будет хорошо! Эти дяди скоро уйдут». Но я каким-то шестым чувством знала, что ничего хорошего уже в нашей семье не будет, и продолжала плакать.
Чекисты, не церемонясь, перерыли все шкафы, перевернули дом вверх дном, ничего предосудительного, запретного не нашли, но, тем не менее, арестовали маму и папу, оставив нас, рыдавших детей, няню и бабушку Лею застывшими от бессилия и горя. Как мне потом объяснили, когда я подросла, на наш дом и имущество был наложен арест и бабушке Лее с детьми было предписано в течение 24 часов, с ограниченным количеством личных вещей, покинуть дом и город Тулу. Куда и к кому ехать? Это чекистов не интересовало. Хоть к чертям в преисподнюю. Лишь бы вон из города.
Тут надо отдать должное бабушке Лее. Она была ещё крепкой шестидесятилетней женщиной. Другая бы на её месте пала духом, заболела, а то и умерла бы от бессилия и горя. Но несчастье не сломило Лею, пережившую в своё время смерть мужа, погромы и разорение. Она вытерла слёзы, как могла, успокоила детей и велела Илюше и Мариам собирать вещи. «Мы едем в Москву! К моему младшему сыну Шурику и твоему, Илюша, отцу – Ефиму. Кто нас примет, там и будем жить. А где наша Клавдия? Нет её. Наверное, испугалась бедняжка и вернулась в свою деревню? Я её не осуждаю. Понимаю».
Сказано – сделано. Собрали вещи, дали телеграмму в Москву Шурику и Ефиму, сели в поезд и поехали. Кое-какие деньги и золотые вещицы бабушке Лее всё же удалось припрятать и потом зашить в подол юбки.
По дороге в Москву я не переставала плакать и всё время повторяла:
– Куда мы едем, бабуля? А мама с папой к нам приедут?
– Не плачь, внученька! Вытри слёзки! Мама с папой к нам обязательно приедут. Смотри в окошко, как бегут домики и деревья. Мы едем в Москву, а деревья и домики бегут обратно в Тулу.
– Я не хочу в Москву! Хочу обратно в Тулу! Хочу к маме с папой! – упрямилась я.
– Что делать?! Иногда надо потерпеть, – отвечала бабушка Лея и отворачивалась, чтобы я не видела её слёз.
Илюша и Мариам больше не плакали и не говорили ни слова. Они понимали, что свершилось нечто ужасное, несправедливое, непоправимое, что они, скорее всего, больше никогда не увидят Фриду и Володю… За последний день оба – мальчик и девочка – сразу как-то повзрослели и старались свыкнуться с неизбежностью. Юность, в отличие от старости, долго не горюет, не впадает в уныние, не столкнувшись непосредственно со смертью. Юность, зная о неизбежности смерти, подсознательно в неё не верит, приспосабливается к обстоятельствам и продолжает жить по закону выживания и продления рода.
* * *
В Москве бабушку Лею с нами, детьми, встречали отец Илюши Ефим и бабушкин младший сын Александр (Шурик). Они бросились друг к другу на шею, поплакали, повздыхали, потом вытерли слёзы, сели на вокзале на скамейку, немного успокоились и стали думать, кто куда поедет жить. Решили, что бабушка с Марочкой поедут жить к Шурику, а Ефим заберёт к себе своего сына Илюшу и меня.
И началась моя московская жизнь. Первое время я не переставала плакать и постоянно спрашивала дядю Ефима: «Когда же, наконец, приедут папа с мамой?» Потом постепенно я попривыкла к Ефиму и его семье и всё реже стала вспоминать родителей и спрашивать о них. А бабушка Лея на свой официальный запрос о дочери и её муже получила ответ, что Фриду приговорили к 10 годам лагерей без права переписки. К тому времени все уже знали, что «без права переписки» – это расстрел, так как человека уже нет в живых и переписываться не с кем. Что касается папы, то он получил огромный срок – двадцать лет лагерей. А это означало, что он, скорее всего, жив и где-то в Сибири отбывает эти свои бесконечные двадцать лет. Обо всём этом я узнала, когда повзрослела. А в то страшное время ареста и после я была ещё слишком мала для «расшифровки» таких приговоров.
В семье дяди Ефима и его второй жены Ирины ко мне относились, как к родной дочери. Жалели, любили, баловали, постоянно дарили подарки (игрушки, куклы, детские книжки), чтобы я не чувствовала отсутствие материнской и отцовской любви и заботы. Как и многие в те времена, мы жили в коммунальной квартире. И соседские злые языки перемалывали информацию, перешёптывались, да так громко шипели, что я отчётливо слышала их, вроде бы, сочувственные, а на самом деле, злобные причитания и восклицания: «А наша-то сиротинушка, оказывается, – дочка врагов народа! Во как! Один Бог знает, что из ребёнка вырастет. Может, обозлится-то на жизнь да на советскую власть, ощерится и тоже вражиной народа нашего станет. За девкой нужен глаз да глаз! И, вообще, не место в нашей квартире детям врагов народа!» Они шипели, но выпихнуть меня в детский дом при живых дяде и тёте, которые официально взяли надо мной опеку, не могли. И вообще, по закону в нашей стране, дети за родителей не в ответе.
Когда я подросла и пошла в школу, я спиной чувствовала косые взгляды соседей. Иногда оборачивалась и огрызалась, мол, чего уставились, уроды? Но чаще терпела и не по-детски мудро помалкивала, избегая конфликтов, которые могли печально отразиться на моей судьбе и судьбе семьи дяди Ефима.
* * *
Наступил июнь 1941-го года. Началась война с фашисткой Германией. Дядю Ефима призвали в армию, а мы с тётей Ирой, Илюшей, бабушкой Леей и Марочкой поехали в эвакуацию – в татарский городок Елабугу, что на реке Каме. (Уже потом, много лет спустя, я узнала, что здесь жила и покончила с собой поэтесса Марина Цветаева. А в то время мы, советские дети, о такой поэтессе и не слыхивали).
Мы с Илюшей поступили в местную школу и, чтобы избежать досужих расспросов со стороны учителей и одноклассников, назвались родными братом и сестрой. Дескать отец наш, Ефим, – на фронте, мама заболела и умерла, а мы здесь живём с мачехой – тётей Ириной. Она была добрая женщина и относилась к нам, как к своим детям, но называть её мамой как-то язык не поворачивался, хотя облик нашей истинной матери, Фриды, постепенно тускнел, приобретая размытые очертания.
Когда мне исполнилось девять лет, я, словно пробудилась от спячки и полузабвения, и начала расспрашивать бабушку Лею, Марочку и Илюшу о том, где сейчас мои родители. Я помнила чекистов в нашем доме и сцену ареста, но дальнейшую судьбу моих родителей бабушка, Ирина, Илюша и Марочка от меня скрывали, как я потом поняла, для моей же пользы, чтобы я ненароком не брякнула в школе о том, что Фриду и Владимира Плотниковых арестовали как врагов народа.
– Бабушка, почему ты мне ничего не рассказываешь о маме с папой? Они когда-нибудь вернутся домой? Их отпустят? Я уже большая и должна это знать, – каждый день перед тем, как лечь спать, я повторяла свой вопрос.
– Конечно, вернутся, деточка! Ты только верь и никому про арест папы с мамой ничего не рассказывай. Кроме хороших людей, на свете есть и плохие люди. Они испортят тебе жизнь. Ты не сможешь нормально учиться в школе и не поступишь в институт. Ты же хочешь после окончания школы поступить в институт? Правда? Кем ты решила стать? Какую профессию выберешь? – говорила бабушка, уводя меня в сторону от ответа на мой прямой вопрос.
– Я ещё ничего не решила. Может, поступлю на географический факультет, а может, на исторический… Вот ты так всегда. Не отвечаешь на мой вопрос и дуришь мне голову, – говорила я, употребляя взрослое выражение «дурить голову».
– Никто тебе голову не дурит! И где только ты набралась таких выражений? Спи давай! Завтра рано вставать в школу, – заканчивала бабушка наш вечерний диалог и тушила коптилку. Электричества в нашей съёмной деревенской избе не было. На следующий день повторялась та же сцена.
* * *
По будням Илюша, я и Марочка посещали школьные занятия, а по воскресеньям мы ходили в лес за сухим валежником, которым топили печку-буржуйку. Брали с собой несколько больших мешков, заполняли их ветками и на саночках отвозили домой. Бабушка и Ирина варили нехитрый обед. Суп из молодой крапивы с яйцами, которые наши женщины покупали на рынке у местных крестьян в обмен на припрятанные ювелирные изделия: колечки, бусы, брошки, золотые и серебряные цепочки. Запасы нашей ювелирки подходили к концу, а война и жизнь в эвакуации продолжались. Иногда удавалось на рынке купить курятины для бульона и котлет. То-то было радости – настоящий прездничный обед!
После обеда мы готовили уроки. Вернее, делали уроки мы с Илюшей, а Марочка уже окончила местную десятилетку и готовилась поступать в медицинский институт в Челябинске, чтобы, при возможности, потом перевестись в Московский медицинский. Она хотела стать акушером-гинекологом, чтобы лечить женщин и помогать роженицам.
* * *
В 1943-м году Марочка уехала в Челябинск, а мы через полгода вернулись в Москву в те же квартиры с соседями. Только соседей стало больше. Они размножились, как тараканы, а их жилплощадь осталась прежней. Неудовлетворённые размером жилплощади, соседи стали ещё злее и вымещали свою злобу в кухонно-коридорных стычках с членами нашего семейства. Ведь у нас было две смежных комнаты на четверых, а у них – одна на пятерых. И спали они вповалку. Ирина держала язык за зубами и приказывала нам помалкивать, опасаясь доносов. Мы с Илюшей молча скрипели зубами и показывали соседям фигу в кармане.
Весной 1944-го года с фронта вернулся дядя Ефим, постаревший, без ноги, на костылях. «Слава Б-гу, что живой!», – говорила Ирина и втихаря осеняла себя и мужа быстрыми крёстными знамениями, оглядываясь по сторонам, чтобы соседи не заметили и не высказались, что вот, дескать, «евреи примазываются к православию, а сами, проклятые, нашего Иисуса Христа распяли». К слову сказать, Ирина не была еврейкой, она происходила из русской купеческой семьи. Но соседи всё наше семейство именовали «проклятым жидовским». Так им было проще нас ненавидеть. Мы жили, мечтая об обмене нашей жилплощади на равноценную, хоть в отдалённом районе, но с приличными соседями. Но кто же при обмене жилплощади определит человеческую порядочность? В общем, идея обмена так и осталась неосуществлённой мечтой.
* * *
В 1951-м году бабушка Лея умерла. Ей было семьдесят четыре года. Старость, но ещё не глубокая – даже по тем временам. Бабушка как-то вдруг сказала, что нет больше сил, пора на покой, и слегла. Видимо, она просто устала жить. Не удивительно! Бабушка пережила смерть мужа и дочери, отъезд сына в Латинскую Америку, две революции, две войны, многочисленные переезды из страны в страну, из города в город, довольство и разорение и, наконец, положение бедной приживалки в семье сына Шурика и его сварливой жены.
Я окончила десятилетку, не то чтобы с отличием, но на твёрдую четвёрку. В школе я особо ни с кем не дружила, памятуя о своём «неблаполучном происхождении» – мать расстреляна, как японская шпионка, отец отбывает двадцатилетний срок где-то на севере Советского Союза. (Обо всём этом мне рассказал дядя Ефим, когда мне исполнилось шестнадцать лет). До нас доходили слухи и некоторые письма, свидетельствующие о том, что мой отец ещё жив.
* * *
Илюша окончил автомеханический институт и устроился на работу инженером-конструктором в подмосковном городке Раменское. Вскоре там же, в Раменском, он познакомился с девушкой по имени Тамара и женился на ней.
С Мариам мы переписывались, рассказывали друг другу о своей жизни. После окончания мединститута в Челябинске Мариам, так и не вернувшись в Москву, прошла практику в сельской больнице аж на дальнем севере и поехала работать акушером-гинекологом по распределению в районную больницу небольшого сибирского посёлка городского типа. Она понимала, что с её подозрительно иностранным происхождением разумнее будет не светиться в столице, а спрятаться где-то в провинции – до лучших времён, если они когда-нибудь наступят. (Некоторые подробности своей жизни она рассказала мне уже потом, несколько лет спустя). Хоть по профессии она и была гинекологом-акушером, но в поселковой больнице не было разделения на узкие специализации. Мариам работала просто местным врачом. Она бы могла остаться работать в Челябинске, но в городских условиях её раздражал партийный надзор, подсиживание и, кроме того, по паспортным данным, её польско-еврейское происхождение, родственные связи с политзаключёнными и место рождения (родилась в Вильно), мягко выражаясь, бросались в глаза. В 1951-м году гремело на весь Союз так называемое «дело врачей». Мариам это дело благополучно проскочила. Скорее всего, по молодости: не доросла ещё. «Дело врачей» и другие «дела» с арестами продолжались. Кошмарная явь этого «дела» служила вроде красной тряпки для быка, и каждую минуту прецедент для нового «дела» мог взбудоражить доносчика, злопыхателя, который бы, придравшись к чему-либо, состряпал на Мариам донос. Мариам, пережившая арест тёти и дяди, считала, что жить и работать в далёкой провинции было куда безопаснее. И была права.
Недалеко от посёлка, в котором жила и работала Мариам Марковна (Марочкой здесь её уже никто не назызвал) располагался лагерь советских заключённых, в том числе, полититечских. У них был свой медпункт и свои медработники. Но иногда, в экстренных случаях, когда местный лагерный эскулап заболевал, требовалась дополнительная медицинская помощь и в лагерную больничку (после подписки о неразглашении дела) вызывали Мариам. И она не смела отказать. За ней присылали машину или лошать с телегой. Мариам ехала в лагерь с противоречивым чувством страха за себя (вдруг она что-то сделает не так, и её посадят) и жалости к больным заключённым.
Поводом для одного из таких вызовов была тяжёлая болезнь заключённого мужчины средних лет. Он ослабел так, что не мог больше работать. В измождённом заключённом, которого звали Владимир Х. (фамилия его не разглашалась), Мариам с трудом узнала своего дядю Володю, моего отца и мужа тёти Фриды – моей матери. Володя тоже узнал Мариам и сквозь пелену полузабытья прошептал ей на ухо:
– Запомни, девочка: бывший следователь тульского отдела ВЧК в 30-е годы! У него ещё такая распространённая птичья фамилия. Забыл. Не то Грачёв, не то Соловьёв… Не знаю, где он сейчас, какой пост занимает. Это он отдал приказ о моём осуждении на 20 лет и смертном приговоре для твоей тёти Фриды. Если когда-нибудь наступят лучшие времена, постарайся откопать наши «дела» и привлечь его к ответу. Этот человек – сущий мерзавец, он заслуживает самого сурового наказания. Расстрела. Грачёвых и Соловьёвых много, а этот негодяй один!
– Я поняла. Всё сделаю, если будет возможно, – прошептала Мариам. Помочь дяде Володе она уже ничем не могла. Он задыхался от кашля и умер у неё на глазах, видимо, от рака лёгких или туберкулёза. Помочь не могла, но птичью фамилию тульского следователя ВЧК она дала себе слово узнать…
* * *
Несмотря на моё «неблагополучное» происхождение, мне всё же правдами и неправдами удалось поступить в пединститут на географический факультет. И тут со мной приключилось обычное для семнадцатилетней девушки событие. Я влюбилась в однокурсника по имени Андрей. Он был белокур, высок ростом, симпатичен, к тому же неплохо играл на гитаре и пел старинные романсы и современные песни. Некоторые даже – собственного сочинения. Какое-то время я скрывала от Андрея свои чувства и молча терпела его популярность среди девушек нашего факультета и любовные интрижки. В конце концов, он всё же обратил на меня внимание. Говорили, что я была, если не красавицей, то весьма миловидной девицей, похожей на покойную маму.
– Приходи в воскресенье на наш квартирник. Я пригласил славных ребят и девушек. Будет весело. Поиграем на гитаре и фортепьяно, попоём, потанцуем и даже перекусим. Предки мои уехали на дачу и предоставили нашу квартиру в моё полное распоряжение. Даже денежек подкинули. Ведь у меня завтра день рождения. Двадцать лет как ни как! – сказал мне после занятий Андрей и протянул бумажку с его адресом. Я обомлела. Андрей, оказывается, жил в новом, красивом, многоэтажном доме на Тверской, переименованной в 1932-м году в улицу Горького. Это уже говорило о многом… Что его родители – из так называемой советской «партийной аристократии» и что я со своим неправедным происхождением, увы, – не чета ему. Я немного всплакнула, жалея себя и свою печальную судьбу дочери врагов народа, но, подумав, всё же решила принять его приглашение, так как, во-первых, он мне нравился и, во-вторых, моя почти затворническая жизнь мне порядком надоела. Молодость брала своё. Мне хотелось вылезти из проклятой вынужденной скорлупы и, не раскрывая мои семейные тайны, примкнуть к жизни советской молодёжи. Я мечтала на какое-то время забыть о своём происхождении и быть такой же, как все молодые девушки. К тому же я осознавала, что хороша собой и нравлюсь мужскому полу. Одна была проблема. Мой прямо-таки небогатый гардероб. Но тут на помощь пришла Ирина, дядина жена. Я рассказала ей о полученном приглашении на день рождения Андрея в престижный дом на улице Гоького и своей проблеме с нарядами, и она охотно откликнулась.
– Не переживай, Надюша! У меня есть отрез на платье, которое я себе так и не сшила. Я никуда не хожу. Зачем мне новый наряд? А тебе он как раз и пригодится. Посмотрим выкройки, выберем тебе модный и красивый фасончик. И ты явишься в это общество отпрысков советских высокопоставленных снобов во всеоружии. Помяни моё слово. Они оценят тебя и твой наряд. Я уж постараюсь. Ты будешь выглядеть, как артистка Любовь Орлова!
– Ой, спасибо, тётя Ирочка! Ты замечательная! Я тебя так люблю! – воскликнула я и обняла её.
– Ну, ну! Подожди благодарить! Вот сошью платье, примеришь, если подойдёт и понравится, тогда и благодарить будешь.
– Чудесно! Я уверена, что понравится! Ты такая мастерица! Да у меня и никогда не было праздничного платья, разве что в раннем детстве при маме, когда мы жили в Туле. А после – всё больше простенькие ситцевые платья, блузки, свитера да юбки…
– Так! Завтра мы откроем сезон праздничных нарядов, – сказала тётя Ира и полезла в шкаф за отрезом на платье и швейной машинкой, которая ещё с довоенных времён там хранилась и ждала своего часа.
Я даже не знала, что Ирина не только умела шить, но была настоящей мастерицей своего дела. За пару дней она сшила мне миленькое шёлковое платьице с модными тогда вставными плечиками и рукавами три четверти. Я распустила по плечам свои волнистые белокурые волосы, слегка подкрасила губы и ресницы (пользуясь Ириной косметикой), оглядела себя в зеркале и решила, что в таком виде не стыдно будет появиться в доме Андрея. Правда, возникла ещё одна проблема. У меня не было выходных туфель на каблучке, достойных нового наряда. И тут на помощь снова пришла Ирина. Она достала из шкафа свои довоенные туфельки и решительно протянула их мне. Может, туфельки были не последнего писка моды, но они выглядели как новенькие и подошли мне по размеру.
– Ну, повернись, а теперь пройдись. Не жмут, не спадают с ног? Вижу, как раз впору. Замечательно! Думаю, что при твоей внешности и в таком наряде ты будешь выглядеть нисколько не хуже, а даже лучше других приглашённых девушек, – сказала Ирина, вполне довольная моим видом. Вот и верь теперь в сказки о злых мачехах! Ирина была на удивление доброй женщиной и относилась к нам, детям Фриды, как к своим.
Я ещё раз поблагодарила её и принялась думать о подарке для Андрея. Денег на дорогие подарки у меня не было. Дешёвую ерунду дарить не хотелось. Решила зайти к букинистам и выбрать что-то на свой вкус. (Благо, букинистический магазин располагался недалеко от нашего дома). Мне повезло. Я сразу набрела на однотомник Лермонтова. Стихи и проза. Это был беспроигрышный вариант. «Если Андрей знает русскую классику, то уж Лермонтова любит точно. А если Андрей вообще не интересуется поэзией, а предпочитает научную фантастику или детективы? Что тогда? Тогда, тогда… Я сама буду приобщать его к поэзии», – решила я, завернула томик Лермонтова в цветную бумагу, перевязала ленточкой с бантиком, ещё раз оглядела себя в трюмо, осталась вполне довольна своим видом, поцеловала тётю Иру в щёку и поехала на день рождения Андрея.
Когда я уходила, Ирина ещё раз перекрестила меня на дорогу и удачу и сказала: «Пусть у тебя, моя сиротинушка, будет счастливая жизнь! Должна же быть хоть какая-то справедливость на этом свете!»
* * *
В дом Андрея на улице Горького не так-то просто было попасть.
– Девушка, Вы к кому? – строго спросил меня лифтёр, он же, видимо, – негласный КГБ-шный осведомитель.
– Я к Орловым из квартиры 812. Приглашена на день рождения Андрея, – уверенно сказала я и даже с неким вызовом посмотрела на лифтёра.
– Ваше имя, девушка!
– Плотникова, Надежда Владимировна. Вам надо паспорт показать? Он у меня в сумочке.
– Пока не надо, – отрезал лифтёр-охранник.
Он пристально оглядел меня, как бы обыскивая взглядом, и изрёк:
– Хорошо! Сейчас проверим. – Затем набрал по внутреннему телефону номер квартиры Орловых и уже более миролюбиво сообщил:
– Андрей, к вам в гости пришла некая симпатичная девушка по имени Надежда Плотникова. Что скажете? Ожидаете? Пропустить? Хорошо!
– Проходите, Надежда Владимировна Плотникова. Нет, паспорт предъявлять не надо. Вам в третий лифт налево, восьмой этаж, – уже не так строго, скорее милостиво и даже с некоторой долей одобрения изрёк лифтёр, а я между тем подумала: «Господи! Как тут у них строго! Словно у кремлёвских ворот».
Звонить в квартиру Орловых не пришлось. Дверь была заранее открыта. На пороге уже стоял улыбающийся Андрей. Увидев меня в новом платье и в туфельках на каблучках, Андрей даже присвистнул:
– Классно выглядишь, Надюша! Нет, я хотел сказать, что ты вообще – красотка, но сегодня особенно хорошо выглядишь, – тут же поправил себя Андрей и чмокнул меня в щеку.
– Теперь я так буду выглядеть всегда! – полушутливо, полусерьёзно сказала я и засмеялась.
– У тебя такой звонкий, мелодичный смех! Смейся почаще! Я хочу каждый день слышать твой смех, – заявил Андрей и сразу замолчал. Видно, сам испугался сказанного.
«Знал бы ты, какая невесёлая, немелодичная была у меня жизнь, мне было не до смеха! Живёшь тут в привилегированном доме и в ус себе не дуешь», – с долей горечи подумала я, но улыбку с лица не сняла. Она была моим приветствием и защитой. Защитой от чего? Неприятных сюрпризов и неожиданных вопросов.
– Да что мы тут стоим в дверях! Давай, проходи в квартиру. Уже почти все гости собрались, – сказал Андрей, взял меня за руку и повёл в просторную комнату, где за щедро накрытым столом (это в послевоенное полуголодное время, когда только-только отменили карточки) собралась компания нарядно одетых молодых людей и девушек. Я обомлела. Ни у кого в московских домах я не видела такого разнообразия и изобилия праздничных блюд. Почему-то подумалось с горечью: «Они тут шикуют, обжираются, барствуют, а маму мою расстреляли, да и папа там в Сибири, наверное, с голодухи пухнет, болеет… или уже умер». Подумала, но виду не подала. Надо было стойко держать марку благовоспитанной, благонадёжной девушки-оптимистки, комсомолки, одобряющей всё советское. И даже это пиршество, когда многие жители Москвы выстаивали дикие очереди за молоком и хлебом.
Вечеринка у Андрея удалась на славу. Я раскрепостилась, перезнакомилась с гостями, сначала натужно, потом от души веселилась, танцевала с Андреем и другими молодыми людьми, поедала вкусности, приготовленные домработницей Андреева семейства, немного пила вина, больше закусывала. Андрей проявил себя радушным хозяином и довольно скромным в ласках ухажёром, что было не характерно для привычек так называемой советской золотой молодёжи. В одиннадцать вечера гости стали расходиться. Андрей проводил меня до дома. На прощанье он не лез с поцелуями и обжиманиями, видимо, понимая, что «к этой юной девушке нужен особый подход». Если он перегнёт палку, то может её потерять. Мы по-пионерски пожали друг другу руки, и я скрылась в парадном своего дома, предварительно спросив Андрея, как он собирается добираться до дому.
– Не беспокойся обо мне, Надюша! Я вызову такси. Вон телефон-автомат. Пока! Увидимся в институте. На следующее свидание я приглашу тебя в кино или в театр. Ты ведь пойдёшь со мной посмотреть какой-нибудь нашумевший спектакль в Малом театре и на оперу или балет в Большом? Я запросто достану билеты.
– Конечно, пойду. Я ведь… хоть и живу в Москве с самого детства, но ни в одном театре так и не побывала. Только в кино.
– Вот и договорились.
Андрей пошёл к телефону-автомату, а я поднялась на лифте к себе в квартиру и открыла ключом дверь. Дядя Ефим спал, а тётя Ира не спала, ждала меня.
– Ну, рассказывай, как всё прошло! Я умираю от любопытства, даже сон переборола, – сказала Ирина, обняла меня и приготовилась слушать.
– Тётенька Ирочка! Всё прошло замечательно! Андрей чудесный, умный, не нахальный. Талантливый: играет на гитаре и фоно и поёт. Мы говорили, ели, пили и танцевали фокстрот и танго. Андрей пел популярные песенки. Он музыкальный и весёлый парень. И друзья у него, хоть и золотая молодёжь, но ничего такого непристойного и наглого себе не позволяют. Мой наряд Андрею и девушкам очень даже понравился. Так что спасибо тебе огромное! Я не явилась бедной сироткой на бал в «дворянское собрание». Страшно устала! Остальное расскажу завтра… Всё! Пошла спать.
– Спокойной ночи, Наденька! Я очень рада, что твой наряд имел успех. Раз такое дело, я тебе сошью ещё пару платьев. Как же я раньше-то не догадалась, что могу возобновить старые навыки и начать шить (и… даже шитьём подрабатывать, ведь пенсия у Ефима по инвалидности – это такой мизер!). Хватит уже часами стоять у плиты, варить борщи, жарить котлеты и видеть рядом рожи наших «обожаемых» соседей! Это занятие надо сократить! Моя племянница выходит в свет. Пора обзаводиться приданым! – добавила Ирина полушутливо, полусерьёзно.
* * *
Мы с Андреем пересекались на лекциях и семинарах. Он мне нравился всё больше и больше. Спокойный, уравновешенный, не красавец, но мужественный, приятный чертами лица, к тому же, спортивного телосложения. Как раз мой тип мужчины. При встрече со мной он всегда улыбался и даже целовал меня в щёчку. Более интимные вольности пока себе не позволял, видимо, не зная, как я буду на эти вольности реагировать. А мне хотелось большего, ну хотябы поцелуя в губы. До Андрея я как-то мало обращала внимания на молодых парней и мужчин. Боялась, что увлекусь не тем, кому можно будет потом рассказать историю моего детства. Расскажу, а парень испугается моей злосчастной биографии и бросит меня в самом разгаре нашего любовного романа.
Андрей и я стали часто встречаться и после занятий. Ходили на каток в Парк Культуры и Отдыха (у меня были «снегурки», у Андрея – настоящие беговые коньки), в кино, просто гуляли по Москве. Иногда Андрей приглашал меня в театр – если он доставал билеты на хороший спектакль. Я радовалась и одновременно удивлялась:
– Как это тебе удается доставать билеты на самые модные спектакли? Люди выстаивают огромные очереди в кассу, записываются, проверяют списки, мёрзнут на морозе. А ты, как фокусник или волшебник: махнул волшебной палочкой – и мы уже сидим в первых рядах партера. Потрясающе!
– Как я достаю билеты – это мой маленький секретик. Главное результат. Правда? – улыбался Андрей.
– Ты прав! Главное – результат. Держи в тайне свой секретик, – ответила я, подумав о том, какую важную тайну я храню от Андрея.
Как-то вечером мы сидели у него в квартире и готовились к экзаменам. Приглушённый свет настольной лампы и уединение создавал приятный интим, которым, ну просто грех, было не воспользоваться. Я ждала, уставившись на наши тени на стене… Андрей отложил в сторону учебник, придвинулся ко мне на диване, обнял и поцеловал в губы. Я ему ответила поцелуем и выдыхнула:
– Ну, наконец-то! Я было уже начала думать, что это никогда не произойдёт, ты никогда меня не поцелуешь, что мы просто друзья и я тебе не нравлюсь как женщина.
– О Господи! Какой же я осёл! Ты мне сразу понравилась, с самой первой нашей встречи, я давно тебе хотел об этом сказать, но не был уверен в твоём отношении ко мне. Ты мне казалась очень скромной, застенчивой, закрытой от меня и от мира девушкой. Я просто боялся тебя спугнуть и всё испортить.
– Зря боялся. Ты ничего не испортил. Наоборот! Я так ждала, что ты меня наконец-то поцелуешь. Сейчас я скажу нечто пафосное. Знаешь, я, наверное, люблю тебя. Понимаю, это стыдно для девушки первой признаваться в любви. Вот! Сказала. А ты? Для тебя наши встречи и этот поцелуй – очередной флирт парня из золотой молодёжи с девушкой из бедной интеллигентной семьи? Скажи честно. Я должна знать правду.
– Я и сам в начале нашего знакомства думал, что всё обойдётся обычным флиртом… Но потом почувствовал, что наши встречи и отношения меня затягивают, выражаясь языком русской литературы, в любовный омут. Я ценил свою свободу и страшился этого омута. Поэтому молчал.
– А почему вдруг решился, как ты говоришь, нырнуть в этот любовный омут?
– Почему решился? Очень просто. Понял, что влюбился и испугался, что ты ускользнёшь от меня. Ты такая, такая необычная. Красивая, милая и добрая. И загадочная… В тебе есть какая-то тайна… Словом, я влюбился в тебя, как безусый подросток. Вот такая история… Теперь ты знаешь всё.
«А вот ты как раз не всё обо мне знаешь, но я не собираюсь здесь и сейчас тебе что-либо рассказывать. Успеется…» – подумала я.
В этот вечер мы совсем не готовились к экзамену. Чёрт с ним, с этим экзаменом! Будь что будет! Можно потом и пересдать.
– Что-то я устала. Давай сделаем небольшой перерыв в занятиях, – предложила я и вопросительно взглянула на Андрея..
– Давай! – охотно согласился Андрей.
Родителей Андрея не было дома. Мы воспользовались их отсутствием и окунулись в любовь пополной. Я была невинна. Андрей, напротив, был опытен в любовных отношениях и бережно учил меня любовному искусству. Я оказалась хорошей ученицей. После содеянного… мы долго лежали в обнимку. «Кажется, мы нашли друг друга, вот и у Надежды появилась надежда», – мечтала я.
– Люблю, люблю, люблю! – повторял Андрей.
– И я люблю, люблю, люблю! – вторила я ему. А сама думала: «Нет, не стану я тебе рассказывать мою семейную трагедию. Может, потом, когда-нибудь…»
День клонился к вечеру. В любую минуту могли прийти родители Андрея. Надо было вставать и собираться домой. Настенные часы пробили четыре удара.
– Уже четыре часа. Андрюшенька, мне пора. Хочу «исчезнуть» до прихода твоих родителей.
– Да, ты права. Но как не хочется тебя отпускать!
Свидетельство моего, так называемого, грехопадения, я свернула в рулон и положила в свой портфель вместе с книгами и конспектами… Андрей улыбнулся и сказал: «А ты не только красивая и добрая, но и предусмотрительная девушка! Не витаешь в облаках. Это хорошо!»
Так начались наши тайные любовные свидания. Мы постепенно привыкали друг к другу. Мои тётя с дядей и родители Андрея, возможно, догадывались о нашей близости, но толком ничего не знали и вопросов не задавали, понимая, что мы уже совершеннолетние и сами вправе выбирать свою любовь и судьбу.
* * *
По воскресеньям иногда из Раменского к нам приезжали мой старший брат Илюша с женой. Я познакомила его с Андреем, надеясь, что они подружатся. Но дружбы, увы, не получилось. Как только Илюша узнал, что Андрей живёт в привилегированном доме на улице Горького, он невзлюбил его и назидательно сказал мне, что с обитателями подобных зданий сближаться не следует, наоборот, надо таких людей избегать, так как потом можно горько (в речи Илюши получился каламбур) пожалеть о дружбе и, тем более, любви. Видимо, он что-то знал или догадывался о чём-то тайном, тёмном… из прошлого, но не хотел рассказывать мне о своих подозрениях и догадках. Просто высказался резко и чётко:
– Бросай-ка ты своего «обожаемого» Андрея, пока ты ещё не увязла в этой советской номенклатурной семейке. Чем скорее, тем лучше. Я не могу тебе приказать, ты совершеннолетняя взрослая девушка, но я знаю, что говорю! Как бы тебе потом не пришлось пожалеть об этой злосчастной любви! Радости она тебе точно не принесёт. Одно только разочарование и горе! Ты для них чужая, к тому же с весьма подпорченным происхождением – мало того, что наполовину еврейка, так ещё и дочь врагов народа. Он это уже знает?
– О том, что я наполовину еврейка, знает. О «дочери врагов народа»… Не уверена. По крайней мере, я ему об этом ничего пока не говорила. А ты, ты… замолчи! Ведь ты Андрея совсем не знаешь! И родители его – приличные, интеллигентные люди, пенсионеры. А то, что они живут в особенном доме на улице Горького, значит, заслужили такое жильё. Значит, им положено.
– Именно, заслужили! Положено! Интересно, за что же их туда «положили»? Ха-ха-ха! Я всё сказал. Умный поймёт с полуслова. А ты ведь не какая-нибудь деревенская дурочка. Всё! Тема закрыта! Если соберёшься выходить за Андрея замуж, на свадьбу меня не зови. Не приду ни на свадьбу, ни в ваш дом. Клянусь, что не переступлю порог вашего дома!
– Я не знаю и не хочу знать, почему ты так настроен против Андрея и его семьи. Мы с Андреем непременно поженимся. Я тебя всё равно приглашу на свадьбу. А приходить или нет – это твоё решение, – сказала я со злостью и обидой на Илюшу. Ведь он был моим единственным любимым братом, хоть отцы у нас и были разные. Но мать-то Фрида – одна!
* * *
Наступил март 1953-го года. 5 марта умер наш великий вождь и учитель Иосиф Сталин. Андрей собрался было идти на похороны вождя и хотел взять меня с собой. Но мои дядя и тётя, предчувствуя дикую давку, меня не пустили. Я умоляла Андрея остаться дома, но его родители были настроены по-другому. Они всей семьёй пошли на похороны и, слава Б-гу, еле ноги унесли. У матери Андрея случился сердечный приступ, а отец упал в толпе, и его чуть не затоптали. Они потом какое-то время не могли прийти в себя, повторяя: «Кто ж знал, что будет вторая Ходынка?!»
Весь советский народ застыл в великом горе. Но мои дядя и тётя заперлись в комнатах вместе со мной, достали вина и выпили по рюмке, произнеся шёпотом, чтоб соседи не слышали: «Ну наконец-то, сдох «великий» мерзавец, убийца, гадина! Жаль только, что твои мама и бабушка, Наденька, не дожили до этого часа!»
Я, бывшая пионерка и ныне комсомолка с промытыми мозгами, молча внимала им и ничего не понимала. Вернее, понимала, что грядут новые времена. Что-то они нам принесут…
* * *
Летом 1953-го года Мы с Андреем, студенты третьего курса, записались в геологическую экспедицию. Я сознательно выбрала дальнюю точку на севере, поближе к посёлку, где жила и работала Мариам. Мы с ней давно не виделись, только переписывались, и мне хотелось возобновить живую родственную связь и детскую дружбу. Я написала Мариам, и в один из воскресных дней она приехала к нам в палаточный посёлок, где размещалась наша группа студентов-геологов. Я помнила Марочку симпатичной рыжеволосой, кареглазой тринадцатилетней девочкой и привлекательной семнадцатилетней девушкой. В 1953-м году ей шёл тридцатый год. Мариам была по-прежнему хороша, но в уголках глаз к вискам протянулись тоненькие ниточки первых морщинок, и в тёмно-рыжей копне кудрявых волос пробивалась ранняя седина. «Наследственная или от тягот нелёгкой жизни деревенского врача, когда надо и работать за мизерную плату сельского лекаря, и дрова колоть, и печь топить, и воду из колодца носить? Неужели у неё, такой яркой женщины, никого нет рядом из мужского пола, чтобы любил и по хозяйству подсобил?» – подумалось мне. Спрашивать Мариам и копаться в её личной жизни я не хотела. Захочет, сама расскажет.
Но Мариам мне так ничего и не рассказала о своей личной жизни. Может, её друг был из бывших заключённых?
Я познакомила Мариам с Андреем.
– Андрей Орлов, жених Вашей кузины, – церемонно представился он и даже поклонился.
– Орлов, значит… Не родственник ли Любови Орловой? Впрочем, Орловы – весьма распространённая фамилия! А я просто Мариам, или Мара. Так меня называют близкие родственники, – сказала Мариам, натянуто улыбнулась и буквально впилась взглядом в Андрея, как будто хотела его просветить рентгеновскими лучами. Я застыла в недоумении.
– Нет, я не родственник артистки Орловой! А почему вы на меня так пристально смотрите? Я что-то сказал или сделал не так? Может, Вам ещё и паспорт показать? – добавил Андрей с иронией и даже некоторой долей насмешки. Мол, тоже мне, будущая родственница, допрос устроила!
– Пока не надо. Просто расскажите о себе. Я же хочу знать, за кого собралась замуж моя маленькая кузина. Родителей-то у неё нет, и бабушка наша умерла. Так что я и за родителей и за бабушку. И никому в обиду Надюшу не дам. Так и знай, Андрей!
– И я Надюшу никому в обиду не дам! Так и знайте, Мара! А что рассказывать-то? Я родился в Туле, потом мы переехали в Москву. Мама моя – домашняя хозяйка. Отец – бывший… военный, участник Великой Отечественной, награждён орденом Красной Звезды и медалями, теперь на пенсии. Мы с Надюшей познакомились в институте. Через год поженимся и Вас пригласим на свадьбу.
При слове «Тула» Мариам ещё больше нахмурилась, сначала побледнела, потом покраснела и произнесла:
– Ох уж эта злосчастная Тула! Видимо, все тернистые пути через неё ведут!
Тут в разговор вмешалась я:
–Так, всё, Марочка! Прекращай свой «прокурорский допрос», и пойдём к нам в палатку перекусим. Ты ведь, наверное, голодна и устала с дороги.
– Есть немного. Не успела я нормально позавтракать, только чаю выпила. И два часа тряслась в телеге по ухабистой дороге, чтобы до вас добраться, все бока себе отбила, лошадь почти что загнала, – сказала Мариам, сменила гнев на милость, улыбнулась и прекратила свой «допрос». Потом добавила: «Я вот вам пирог испекла с черникой (сама в лесу насобирала) и привезла яйца из-под моей несушки. Опилками их пересыпала, чтобы не разбились в дороге. Угощайтесь!
Яйца в дороге не побились, пирог с лесной черникой оказался вкусным. Андрей открыл банку консервов и бутылку сухого вина. Мариам сменила пластинку, как-то помягчала и отбросила роль суровой старшей сестры. Мы ели, пили говорили, Андрей поиграл немного на гитаре. Мариам даже начала ему подпевать. У неё был приятный голос. Словом, наша встреча закончилась вполне мирным образом. В пять часов вечера, до темноты, Мариам собралась в обратный путь, взяв с меня слово, что теперь мы должны к ней приехать, посмотреть, как живёт советская сельская докторша.
На прощанье Андрей вдруг выпалил:
– Послушайте, Мара, может, надумаете покончить с деревенской жизнью? Вы же по сути – городская женщина. Бросайте Вашу работу, огород, курятник и переезжайте к нам в Москву. Обещаю Вас устроить по профессии. У меня, видите ли, имеются кое-какие связи и возможности.
– Связи, возможности? Ну да! Ну да! Это хорошо! Спасибо! Подумаю, – ответила Мариам и снова почему-то нахмурилась. Мы поцеловались на прощанье. Она села в свою телегу, лошадь тронулась с места. Мара помахала нам рукой, а я никак не могла взять в толк, почему при таком, казалось бы, заманчивом предложении Андрея, когда он упомянул о своих связях и возможностях ей помочь, Мара помрачнела. Воистину, неисповедимы пути Господни, как поговаривала моя тётя Ира.
* * *
К Маре в посёлок мы так и не поехали. В конце лета зарядили дожди, и тряска по раскисшей дороге в нанятой телеге нам как-то не улыбалась. Экспедиция наша заканчивалась. Никаких геологических открытий мы не сделали, но зато весело провели время вечерами у костра. Пора было возвращаться в институт.
– Пусть твоя кузина лучше приезжает к нам в Москву на свадьбу, – сказал Андрей. – Я попрошу отца, чтобы он устроил её в городскую больницу или поликлинику. Отец, хоть и полковник в отставке, пенсионер, но, думаю, что он всё же сохранил старые связи и сможет помочь твоей Мариам. Хватит уже ей торчать в глухой провинции. Да и тебе будет приятно и надёжно рядом со старшей сестрой. Правда, Надюша?
– Спасибо, Андрюшенька! Ты такой умный, добрый и… всё понимающий, – сказала я и поцеловала Андрея.
* * * *
Пробежало несколько лет. Мы с Андреем были неразлучны, любили друг друга, сидели за учебниками, сдавали экзамены, прошли практику в Алтайском крае. Но когда я приходила в квартиру Андрея, всё же чувуствовала на себе косые взгляды его отца.
– Твой отец на меня косо смотрит. Он что, против наших отношений? Это потому что я – наполовину еврейка, да? Твой отец – антисемит? Я хочу знать правду, – сказала я Андрею.
– Косо или прямо на тебя смотрит мой отец, мне всё равно. Думаю, что твоя национальность тут ни при чём. Тут что-то другое., и мне всё равно, какая причина за этим кроется. Я своим родителям твёрдо сказал, что люблю тебя и мы поженимся. Мать меня поддержала. Дала понять отцу, что ты – моя любовь, мой выбор. Я добавил, что если он с этим выбором не согласен, то я просто уйду из дому. Мама плакала, говорила, что боится меня потерять. Отец покричал, поворчал, но потом, вроде, смирился, больше не возникает, помалкивает. Такие дела…
Андрей, как круглый отличник, поступил в аспирантуру, меня, не знаю за какие заслуги, оставили на институтской кафедре преподавать курс цветных металлов. (Видимо, тут сыграли роль старые связи отца Андрея). По предложению родителей Андрея, я, в конце концов, переехала жить в их огромную квартиру на улице Горького, хотя тётя Ира и дядя Ефим были категорически против. Им нравился Андрей, но, мягко выражаясь, особых восторгов по поводу новой родни они не испытывали. Мы с Андреем расписались без помпы в обычном ЗАГСе, но свадьбу так и не сыграли, всё откладывали по разным причинам. Родители Андрея хотели устроить нечто пышное в ресторане «Украина», пригласив огромное количество гостей. Как говорил отец Андрея, «чтобы не стыдно было перед соседями, родственниками и знакомыми: всё же мы – люди уважаемые, партийные и далеко не бедные. И Андрей – наш единственный сын».
Мы с Андреем согласны были на ресторан, но с весьма ограниченным количеством гостей, пригласив только самых близких друзей и родных. К общему согласию с моей роднёй и роднёй Андрея мы так и не пришли. Свадьбу отложили до лучших времён, когда обе стороны успокоятся и прийдут к соглашению.
* * *
Наступил 1956-й год. Прогремел ХХ съезд КПСС с речью Никиты Сергеевича Хрущёва, разоблачившей культ личности Сталина. Из отдалённых мест Советского Союза стали возвращаться политзаключённые. На моё имя и имя Ильи пришли бумаги с посмертной реабилитацией Фриды и Владимира.
– Сначала сгноили, а потом всё же посмертно реабилитировали. Какие великодушные люди у нас в правительстве! Вот теперь можете отмечать пятую годовщину бракосочетания, где хотите, хоть в самом Кремле, – сказала тётя Ира мне, и дядя Ефим добавил:в знак согласия:
– Если родители Андрея финансируют этот праздник, мы не против.
Мать Андрея помалкивала, а его отец вдруг как-то сник, похудел и попал в больницу с сердечным приступом. Выйдя из больницы, он всё больше сидел дома у себя в кабинете, уставившись в стену, никуда не ездил, никому не звонил и даже на Первомайскую демонстрацию не пошёл.
Пятую годовщину со дня нашего бракосочетания мы всё же решили отпраздновать в малом зале гостиницы «Украина». Тётя Ира сшила мне белое шёлковое платье с фатой. Андрей взял напрокат смокинг. Торжество назначили на первое июня. Из Сибири прилетела моя двоюродная сестра Мариам со своим мужем Григорием. Наконец-то, ракрылась тайна, почему она отказывалась переезжать в Москву, когда мы с Андреем звали её. Оказывается, Мариам была замужем за Григорием, который после лагеря жил на поселении, и Мариам не хотела его оставлять. После ХХ съезда партии этот приговор с него сняли.
На радостях от новых веяний Илюша с женой тоже согласились прийти в ресторан гостиницы «Украина». Но праздник не состоялся. За день до предполагаемого пиршества Мариам заперлась со мной в комнате и сказала:
– Я всё не решалась рассказать тебе правду. Но, думаю, что сейчас самое время. Твой Андрей – отличный парень. Симпатичный, умный, образованный. Вы любите друг друга, я понимаю. Но мне недавно удалось раскопать кое-какие важные документы, о которых Андрей, скорее всего, ничего не знает. Помнишь, я писала тебе про птичью фамилию следователя, который вёл дела твоих родителей? Так вот! Это ни Грачёв и ни Соловьёв! Это, увы, Орлов, Иван Орлов, отец твоего Андрея. Мне горько и больно об этом тебе сообщать, но молчать я тоже не могу, так как не хочу, чтобы ты узнала это из других источников, от других людей, которым безразличны ваши судьбы и ваша семья. Пойми меня правильно. Я не хочу разрушать вашу семью! Я люблю тебя, моя младшая сестрёнка, и желаю тебе счастья! А ты уже сама решишь, что делать и кто виноват… Итак, Иван Орлов работал следователем в Туле и допрашивал твоих родителей, и по его приказам и приговорам расстреляли твою мать и приговорили твоего отца к двадцати годам лагерей. Дети за родителей не в ответе! Я знаю. Повторяю, твой Андрей – отличный парень. Но ты по-прежнему хочешь быть его женой, устроить свадебное торжество и продолжать жить в их роскошной квартире, которую они, по-видимому, получили, когда её бывшие жильцы, такие же страдальцы, как твои отец с матерью, были арестованы или расстреляны? Подумай, Надюша, крепко подумай!
– Что ты такое говоришь, Марочка!? Этого не может быть! Какое-то жуткое совпадение. Орловых много, так же, как Грачёвых и Соловьёвых. Это был другой Орлов! Отец Андрея – фронтовик. Он даже Орден Красной Звезды заслужил. Он – не мерзавец! Я уверена! – воскликнула я.
– Я бы тоже хотела, чтобы это был другой человек. Но, к великому моему сожалению, это был именно тот самый Иван Орлов, отец Андрея, – сказала Мариам и обняла меня.
Услышав такое, подавленная, растерянная, я разрыдалась на плече Мариам и не знала, что ей ответить и что мне делать.
Мариам рассказала всё также тёте Ире и дяде Ефиму. Они пришли в ужас и ждали моего решения. Я проревела всю ночь, рассказала обо всём Андрею, собрала вещи, съехала с их квартиры, вернулась к тёте Ире и дяде Ефиму и стала думать, что же мне делать. Андрей поехал за мной, чтобы объясниться и вернуть меня.
– Ты всё знал и ничего мне не говорил? Почему? Как ты мог? – возмутилась я.
– Да, я знал, кем был мой отец до войны, но не знал главного: что он и есть убийца твоих родителей. Если бы знал, я бы тебе всё рассказал и спросил, сможешь ли ты после этого кошмарного совпадения быть моей девушкой и… женой?
– Я пока не знаю, что сказать, кроме того, что я по-прежнему люблю тебя. Ты ни в чём не виноват. Ты не в ответе за твоего отца и за то кошмарное время. Дай мне возможность пережить всё это и подумать. Езжай домой. Я позвоню тебе, когда смогу…
* * *
У меня началась депрессия. Я не могла работать, уволилась из института. Думала, плакала. Плакала, думала. Прошло несколько недель. Я устала от слёз, взглянула на себя в зеркало, пришла в ужас от своего красного, опухшего лица, позвонила Андрею и попросила его взять академический отпуск и уехать вместе со мной на какое-то время на север, туда, где жила Мариам… Остаться там на полгода, на год или дольше. Устроиться на какую-нибудь работу, хоть учителем географии в местной школе, хоть помощником лесника. Там, среди вековых сосен хорошо дышится, и, может, моя депроессия пройдёт. А потом мы решим, что делать дальше, как поступить. Андрей согласился. Он любил меня. Он действительно любил меня! Он был настоящий! Я была ему дороже карьеры вместе с прекрасной московской квартирой и всеми другими столичными и личными благами.
Я попрощалась с тётей Ирой, дядей Ефимом и с Илюшей и собралась в дорогу. Андрей прервал работу над диссертацией, простился с матерью, проигнорировал отца, даже руки ему не подал на прощание, и мы уехали в «добровольную сибирскую ссылку».
На первое время Мариам и Григорий приютили нас. Потом мы сняли домик неподалёку. Постепенно мы приходили в себя, гуляли по лесу, вдыхали целебный запах вековых сосен и елей. То заяц выскакивал из-за кустов, то олень нам перебегал дорогу. Вскоре Андрей устроился на работу учителем географии в местной школе. Днём работал, а вечерами и ночами урывками продолжал писать диссертацию. Я не работала, вела домашнее хозяйство, развела кур, огород. Помогала Мариам принимать больных: под её диктовку делала записи в медицинских картах.
По вечерам мы частенько собирались в доме Марочки и Григория: пили чай, поедали пироги с черникой и яблоками, говорили.
– Гриша, а как ты оказался на поселении в этом медвежьем углу? Ты же, вроде, тоже из столицы? – спросил как-то Андрей Григория. – И тебя ведь тоже реабилитировали. Так почему не хочешь возвращаться?
– Как оказался? Очень просто. Вышел на улицу за сигаретами без паспорта. Киоск был рядом с домом. Вышел – как был – в брюках и свитере, в тапочках. В это время наши «бдительные» органы как раз делали облаву на всех, кто оказался без документов. Такая у них была разнарядка. Ну меня и взяли, погрузили на поезд-товарняк и отправили в Сибирь. Давно это было… Почему не хочу возвращаться? Свыкся с пейзажем, так сказать. Да и не верю я нашим властям. Как реабилитировали, так и посадить снова могут. Нам с Марочкой и здесь хорошо.
– Поня-я-тно! – протянул Андрей. – И всё же, когда вам надоест сельская жизнь, приезжайте в Москву. Для начала – хотя бы в отпуск.
– Спасибо! Договорились, – подвела итог Мариам.
* * *
Депрессия моя постепенно уходила. Я начала вести дневник… Дневниковые записи отвлекали меня от горьких мыслей и помогали мне, если можно так сказать, разложив всё по полочкам, свыкнуться с печальной истиной и продолжать жить дальше.
Через полгода пришло покаянное письмо от Ивана Орлова, отца Андрея. Он умолял сына и меня простить его, дескать искренне верил в то, что делал. Мол, эпоха была такая, суровая. Всюду мерещились враги, с которыми надо было расправляться, чтобы сохранить молодую советскую республику. Я не знаю, что ему ответил Андрей. Может, сын и простил отца, но я следователя Ивана Орлова, который погубил моих родителей, простить не смогла.
Мы прожили в Сибири два года и вернулись в Москву. Надо было где-то обосноваться. К тому времени отец Андрея умер от обширного инфаркта. Видно, сердце не выдержало груза ошибок и приговоров, вынесенных невинным людям. Осталась мать, старая, больная женщина, растерянная, убитая горем. Она умоляла нас вернуться в квартиру на улице Горького, говорила, что ничего не знала о злодеяниях ВЧК и её мужа. Андрей любил и жалел мать. Он верил ей и уговаривал меня не бросать её в одиночестве. Я подумала и согласилась. Мы с Андреем вернулись в квартиру на улице Горького, символически перекрасили стены в светлые тона, сменили кое-какую мебель и начали жизнь с чистого листа. Через год у нас родилась дочь. Мы назвали её Фрида.
Нью-Йорк, апрель 2024 г.
Об Авторе: Елена Литинская
Елена Литинская родилась и выросла в Москве. Окончила славянское отделение филологического факультета МГУ имени Ломоносова. Занималась поэтическим переводом с чешского. В 1979-м эмигрировала в США. В Нью-Йорке получила степень магистра по информатике и библиотечному делу. Проработала 30 лет в Бруклинской публичной библиотеке. Вернулась к поэзии в конце 80-х. Издала 10 книг стихов и прозы: «Монолог последнего снега» (1992), «В поисках себя» (2002), «На канале» (2008), «Сквозь временну́ю отдаленность» (2011), «От Спиридоновки до Шипсхед-Бея» (2013), «Игры с музами» (2015), «Женщина в свободном пространстве» (2016), «Записки библиотекаря» (2016), «Экстрасенсорика любви» (2017), «Семь дней в Харбине и другие истории» (2018), "У Восточной реки", (2021), "Понять нельзя простить" (2022), "Незабытая мелодия" (2023) Стихи, рассказы, повести, очерки, переводы и критические статьи Елены можно найти в «Журнальном зале», http://magazines.russ.ru/authors/l/litinskaya, периодических изданиях, сборниках и альманахах США и Европы. Елена – лауреат и призёр нескольких международных литературных конкурсов. Живет в Нью-Йорке. Она заместитель главного редактора литературного журнала «Гостиная» gostinaya.net и вице-президент Объединения русских литераторов Америки ОРЛИТА.
Опубликовано в выпуске: Душа в заветной лире
Известные страницы истории. Об этом написано множество раз, но каждый раз по-новому, и никогда не бывает излишним снова и снова окунуться своим воображением в тот невероятный кошмар, который был реальностью для целого поколения, а если вдуматься глубже, то и не для одного поколения! В повести описана история любви дочери жертв сталинских репрессий к сыну палача ее родителей. Пусть не исполнителя приговора, но того, чей расстрельный вердикт убил мать героини повести, а позднее, в итоге, и отца, приговоренного к 20-летнему сроку, которого тот не вынес. Бывают ли такие совпадения? Наверняка. Но чаще всего они остаются тайнами, так и не открыми для большинства. В повести описан случай, когда палач обнаружен и он покаялся, но в воздухе повис вопрос: “Достойны ли прощения мерзавцы, даже если они вынуждены были покаяться в угоду обстоятельств, из страха потерять расположение своих детей и родных?” И что же главная героиня? Простила? Нет? В любом случае, она осталась с тем, кого любила, несмотря ни на что. Многие поступили бы иначе. И поступали иначе. Но кто знает, что правильней: выбрать счастье с горьким привкусом предательства памяти родителей или остаться несчастной, но гордо нести месть в своей душе!
Андрей никого не предавал. Он – человек другого поколения. Любовь Андрея и Надежды не должна страдать за грех его отца!
Спасибо, дорогая Галина, за Ваш коммент! А как же РОмео и Джульетта? Любовь сильнее семейных трагедий и предательств. Я это хотела сказать.
Да, жизнь в сталинском Советском Союзе была непростой.Задекларированное вождём обострение классовой борьбы разделило общество на преследователей и преследуемых. Были ещё и стукачи, с подачи которых и существовал Большой Террор. Моим родителям повезло не попасть ни в одну из перечисленных категорий.
Но и у них сохранились не лучшие воспоминания о тех временах.
Хорошо, что главная героиня смогла встретить хорошего человека, составившего её счастье. Но многие её сверстники влачили жалкое существование с клеймом детей врагов народа.
Да, моей героине повезло. бывает и такое. мне не хотелось стереотипно сгущать краски… Грустное начало не исключает счастливого конца.
В комментарии выше – опечатка в слове “ВЕРДИКТ”.
Лена,
Твоя новая повесть мне очень понравилась!
Сочувствую героине, которая не запретила себе любить своего мужа, узнав что его родитель погубил ее мать и отца.
Спасибо что затронула эту тему.
Дима! Спасибо за твой отклик! Рада, что тебе понравилась повесть, но нельзя запретить любить !Можно запретить выйти замуж, но любовь не поддается запрету. Любить или не любить – это свыше.
Лена,
Понравилась в этой повести также твоя зарисовка, когда маленькая девочка не хочет уезжать, но слушаясь бабушку едет в поезде и замечает что деревья и дома все равно «бегут обратно».
Да, я это запомнила в детстве. Мы с мамой каждое лето ездили поездом на отдых.
Спасибо, Дима! Да, эта деталь в устах меленькой девочки мне удалась. Хорошо, что ты ее отметил.
Мне понравилось чёткое разграничение ответственности, вины и свободы в жизни, тем более, когда касается любви. Далеко не каждый может может найти в себе силы избавиться от идолов и наваждений – личных и общественных. Я безусловно на стороне автора с исключительным тщанием описавшего ситуацию выбора, столь трагичного для ненашедших в себе достаточной опоры в любви. Это вовсе касается героини, в которой разум и чувства, говоря словами Шекспира, не находятся в раздоре. И ассоциация с Шекспиром, становится ещё более очевидной, когда вспоминаются его сонеты и бессмертная, как и сама любовь, трагедия двух семей. И – прерванную связь времён, восстановить можно лишь любовью, спасающей мир!
Дорогой Борис!Спасибо Вам! Именно это я и хотела сказать в своей повести: “Прерванную связь времён восстановить можно лишь любовью, спасающей мир”
Ещё раз поздравляю с достойной публикацией! Вполне удовлетворён тем, что удалось настроиться на одну волну с Вами и своим откликом попасть в резонанс!
Замечательно, когда автор художественного произведения и критик настраиваются на одну волну и попадают в резонанс. Борис! Еще раз благодарю Вас за отклик!