Облаками черешен, цветущих, как сон, –
был я взвешен и всё-таки был невесом,
но февральская муха, полночно жужжа,
сердце резала без ножа.

Дай уснуть – не жужжи, дай вернуться назад,
где растёт – чисто ртуть, отцветающий сад.
Я – комар в янтаре, я – в июле пчела,
улетевшая во вчера.

Насекомым всегда, насекомым везде –
наступила страда не ходить по воде;
и ходить не могу, и летать не хочу
я, завидуя только грачу.

Баттерфляем ли, брассом? Любви марш-броском
возвратился Саврасов, хоть сам насеком,
и, ликуя, на ветке поёт,
как сорвавший джекпот.

Никому не судья и ответчик всему –
подпеваю и я, невзирая на тьму, –
вдалеке от надежды и мук
под жужжание белых мух.

 

НА СМЕРТЬ ЦВЕТКОВА

Тишина обесточила тьму –
чистой радости мелос.
Пусть на небе поётся ему,
как пилось или пелось
на Святой, – ну а где же ещё
петь на рiднай поэту,
где целует тоска горячо
и сживает со свету?
Мы ему подпоём, будто ночь,
заикаясь и вторя,
так поёт закарпатская дочь
Средиземного моря.
Мы ему подпоём, чтоб ему
было не одиноко, –
не про иволгу и Колыму –
про московские окна.
Этой песне не будет конца,
как могилы и гроба.
Левантийское время скворца.
Белый саван сугроба.

 

* * *
Сто двадцать лет тому, – чуть больше –
пустынны были небеса.
И там паслись коровки божьи
среди люцерны и овса.

И никакой в помине спешки
и времени не тает лёд.
Но плачут детки-сладкоежки,
во сне увидев самолёт.

 

* * *
Выпив «Буратино» или «Старки», –
чередуя это, – вновь и вновь
я разглядываю, словно марки:
время, расставания, любовь.
В памяти, как если бы в альбоме,
не спеша разглядываю я:
аист в Пинске и Бетховен в Бонне,
помазок отцовский для бритья.
Выцвело, состарилось, поблекло,
в старом сердце – раз и навсегда:
танцплощадка, «Незнакомка» Блока,
Припяти весенняя вода.
Что ещё? Осеннего тумана
над рекой – парное молоко,
больно умирающая мама,
на небо ушедшая легко.
Кто ещё? Их тьмы, и тьмы, и тьмы?
Раз, два, три, четыре – и обчёлся.
И, не расстающиеся мы –
навсегда, как Наденька и Ося.
В небе бесконечно-голубом –
точкой удаляющейся – птица…
Виртуальный памяти альбом
в подсознании любви пылится.

 

ПАМЯТИ ВАДИМА

1
Его отпели воробьи
с капелью заодно
под аккомпанемент любви
весеннего фоно.

И он ушёл в ночную тьму,
уподобляясь снам,
где утешительно ему
и безутешно нам.

2
Одна из масок Гоголя и Гоцци
притягивает сердце, как магнит.
Но никогда в усы не усмехнётся
и никогда уже не позвонит.

3
О чём поёт с утра
неведомая птаха?
О том ли, что пора
на свете жить без страха?

Терпила – не терпи,
а пой, пока поётся:
собакой на цепи
или звездой колодца.

И думай лишь о том,
что жить необходимо,
когда безлюден дом,
как время без Вадима.

4
Небеса нежнее фетра
в пятом утреннем часу.
Перекличка птиц и ветра
в Тёплостановском лесу.

Заварю покрепче кофе.
На балконе закурю.
Позабыв о катастрофе,
заглядевшись на зарю.

 

* * *
Забыться и забыть на время,
что ровно в полночь вороньё,
облюбовало не деревья,
а подсознание твоё.

И, как убитый после боя,
преодолев смертельный страх,
смотреть на небо голубое
и вспоминать о воробьях.

 

ПИНСК. ЗИМА.

1
Ноги в руки – руки в брюках
(то ли грешник, то ли Лот):
сбитым лётчиком смотрю, как
догорает самолёт.

От него, хоть головешки, –
от меня и пепла нет,
где февральский воздух вешний,
где берёз нездешний свет.

2
Это странно вернуться –
не вернуться домой:
из разбитого блюдца
пить разлуку зимой.

Из окна, что напротив
моего рассмотреть:
двух отечеств, двух родин
бесконечную смерть.

Это странно? Нет, страшно
и приятно вдвойне
оказаться, где бражно
и предпразднично мне.

Очутиться, где снова,
«ох» сменяя на «ах»,
время пахнет сосново,
как на похоронах.

Уподобиться рекам
и не впасть в забытьё,
чтобы грецким орехом
кормить вороньё.

3
Что касается лиц
бесконечно родных,
превратившихся в птиц
или в пение их:
я не видел сто лет
и не слышал сто зим.
Но гляжу им вослед
бесконечно живым.

4
Человек, а, может, кошка
думал поутру:
«Поживу ещё немножко,
а потом умру».

Ликом чёрен, духом светел –
улетели вверх:
то ли кошка, то ли ветер,
то ли человек.

5
После дождичка в четверг, –
ожидая снега,
я смотрю всё время вверх
или alter egо?

Я не я… А кто? Другой?
Может быть. Наверно:
бесконечно дорогой
и чужой безмерно.

Я смотрю, смотрю, смотрю
и в упор не вижу.
И хожу по январю
и мешаю жижу.

Снега не было и нет
и не будет, видно:
сорок зим, как сорок лет
горько и обидно.

Кабы не было тюрьмы:
(гражданин начальник!)
никогда б не знали мы
этих дней печальных.

Мы бы радовались, как
маленькие дети,
оставляя в дураках
ласковые сети:

снега, льда, мороза и
санок, лыж, хоккея…
Умираем от любви,
вместе с духом вея.

Чисто-чисто, словно шёлк!
Ангельская стая!
Долгожданный снег пошёл –
навсегда, не тая.

 

* * *
По одёжке, говоришь?
Говорю:
парк берёзов, тих и рыж
к ноябрю.

Стало больше сирых дней,
меньше птиц.
Небо сделалось видней
без границ.

Ах, одёжка так себе –
неглиже:
то ли дело в сентябре
и в душе.

В ней – не то, чтобы цветы,
но любовь.
В ней шуршишь листвою ты
вновь и вновь.

В небе тучи на мели –
облака.
«Пионерская». Фили.
И река.

 

* * *
Долго, долго, долго
я на свете жил
и кого я только
ни похоронил:

папу, маму, друга,
родину, любовь.
Завывает вьюга.
Замерзает кровь.

Скатертью дорога
в небеса зимы.
Подожди немного
отдохнём и мы.