Найди меня, Боже, найди меня в этом лесу,
где травы льяные и сосны, как выстрелы в небо,
найди меня, Боже, пока не воскресла в три де́нви,
вся это трава, и косарь не ступил за косу.
Я долго брела не поняв, что нет правды в ногах,
хоть весь этот лес до последней тропы исходила,
я корни пустила, как дикорастущее диво,
я сердце пустила, но сердце о двух берегах,
по кругу, по краю лесному, где вьётся тропа,
и солнце ржаное под вечер клюёт на налима,
и берег один стал мне нежностью неутолимой,
а берег другой показался, и тут же пропал.

 

* * *
Памяти моей прабабушки Марии
Гнал беду по небу летний ветер,
тени находили на плетень,
их согнали в избу на рассвете:
стариков, и женщин, и детей,
рассчитав посонно и подушно,
приказав застыть и онеметь,
запахнулись двери, стало душно,
будто полдень к ним вошёл, не смерть,
полдень знойный, на бессмертье падкий,
и на тополиную метель,
в той избе была моя прабабка,
и её одиннадцать детей,
мал мала, двенадцатый под сердцем,
все рядком, а младшенький с вершок,
в полдень, под конвоем доктор сельский,
за ночь поседевший, к ним вошёл,
взглядом всех окинул безучастным,
как скотину, загнанную в хлев,
крикнул: “Земляки, односельчане,
кто умеет печь солдатский хлеб?”
Крикнул, а в избе еще теснее
стало от его стыдливых слов,
на прабабку глянул, знал, умеет,
хлеб её любило всё село.
Хлеб солдатский, травяной и бурый,
хлеб расстрельный, хлеб добра и зла,
“Хай стреляют, хлеб им печь не буду!”-
крикнула прабабка из угла.
Тут её за косы, и в застенки,
косы толще злых фашистских рук,
“Как теперь без мамочки вы, детки,
будете…” – шептали все вокруг.
К Троице стелили пол аиром,
стал аир в избе от слёз рябой,
к вечеру вернулись конвоиры
и детей позвали за собой,
дети вышли, избу подпалили,
всех, кто был в избе, сожгли живьём.
Дети шли, сквозь выжженый малинник,
сквозь дворы с расстрелянным бельём,
сквозь неугасающее пламя
смерти, что по жилам их текла,
дети шли туда, где мать ждала их,
где их мать солдатский хлеб пекла.

 

КАРТИНЫ ДНЯ

Картина 1

Сквозь травы или все-таки насквозь,
где каждая травинка – это ось,
вращающая маленькое солнце
(горячий одуванчиковый шар),
и дудочка- поющая душа,
душа травы, она всегда бессонна
на этой, засыпающей земле,
до умиранья солнца на стебле,
до первого молитвенного снега,
до ночи, что самой себя длинней,
не слона, но море плещет в ней ,
а там, за нею, моря больше неба.

Картина 2

Не спас, но всё же на крови,
на рубеже разлуки дальней,
хрупка конструкция любви,
когда не вырастает в зданье,
и сложена из пустоты,
сожмёшь, и хрустнет под рукою,
но если зданье – это ты,
то для чего тебе другое ?

Картина 3

До угля солнце зимнее дожги,
здесь берег кровоточит, точно плаха,
а под корой у дерева- дожди
и птицы, разучившиеся плакать,
так, будто не умели никогда,
и берег сами свой не выбирали,
а под корой у дерева – года,
идущие от сердца по спирали.
Вот берег мой, но ты его сотри,
волна, она всегда приходит первой,
и точит кто-то время изнутри,
но под корою ток его не прерван.

Картина 4

Светло и грустно от чего-то,
движенье к морю есть полёт,
платочек кто-то бросил в воду,
и он плывёт себе, плывёт,
то пропадая, то белея,
так, будто голоса полна
здесь проходила Лорелея
и песнь забыла на волнах.

Картина 5

В маленькой комнате,
скошенной, скомканной,
белого тоньше листа,
с крышей хрустальною,
сквозь снеготаянье
в полночь всходила звезда,
в полночь беззвезною,
ниточкой слёзною
в белом дыхании льдин,
первая, горькая,
восьмиугольная
с трещинкой света в груди.

 

* * *
Груз прожито́го дня тяжёл,
глядишь, и ночь стоит в исподнем,
вот ближний мой ко мне пришёл
меня судить судом Господним.
Он видит всё, он знает всё,
он надвигается, как море,
я понимаю – не спасён,
я понимаю – не отмолен.
Я упрощаюсь, мрак гоня,
и слов его не разумею,
мой ближний смотрит на меня,
а я глаза поднять не смею,
и что-то горькое сквозит
в его речах, не обвиняя,
а я не смею возразить,
когда он мне моё вменяет.
Я просто-напросто сосуд,
живой сосуд с прозрачной кожей,
и это – самый страшный суд
и честный изо всех возможных,
но я не ведаю о том,
я – данник, раб своих увечий,
что к этой встрече не готов,
но был рождён для этой встречи.

 

* * *
И вновь одна у слова на краю,
как в школе на краю последней парты,
я в девочке себя той узнаю,
неловкой, неудачливой, непарной,
держащей вечно руку на весу,
о многом говорящей слишком прямо,
я девочку ту помню наизусть,
хоть сотню лет её не повторяла.
Я знаю, омут памяти глубок
и из него не вытащить изгоя,
но девочку ту помню назубок,
она со мной и в радости, и в горе,
и за столом, среди роскошных блюд,
и там, где нет ни маковой росинки,
она со мной, и я её люблю
за то, что мне она теперь по силам,
за то, что я не выучившись жить
постигла эту странную науку:
быть одинокой, но не петь во лжи,
и не идти за прочими на убыль.

 

* * *
Поэзия двора: безлиственный анапест
и палисадник весь в предвестии цветов,
и на стене почти невидимая надпись
о нас, что не сбылась не раньше, не потом.
Ты слушаешь весну, мотив переиначив,
и заступаешь за как, будто не со зла,
но мы здесь были, мы с тобой, а это значит,
что ты взаправду был, взаправду я была,
и этот март, и тот, и словно нет отличий,
но копию всегда нетрудно распознать,
когда переведёшь с минувшего на птичий
и этот старый двор и наши имена,
а после свет зажжёшь в полупрозрачной спальне,
и в старые часы уронишь горсть песка,
и вновь перевернешь вверх дном всю эту память,
но так и не найдешь того, что ты искал.

 

* * *
Так зримо чудо, если ты не зряч,
февраль кидает в небо белый мяч,
и с неба облетает штукатурка,
и сыплется за шиворот строка,
и слово набивается в рукав,
запястье оборачивая туго.
Не жгутик- стрелка, время на весну,
не перепрыгнуть, а прехлестнуть,
уснуть и не присниться на прощанье,
достать белил, не плакать, а смотреть,
как жизнь идёт, ушедшая на треть,
и небо мяч в ладони возвращает.

 

БЫВШИМ ДРУЗЬЯМ

Постоять бы ещё, только нам расставаться пора,
если тросы рубить, если в омут бросаться, то сразу,
вот уже отошёл от земли этот первый корабль,
уцепившись за воздух одной необорванной фразой,
не печалься о том, что не сбылось, а просто смотри,
здесь на этой земле, где от нас остаётся так мало
надо просто хранить эту смертную память внутри,
под разорванным швом, в глубине потайного кармана,
ведь в конечном итоге, останется даже не речь,
и не отмель речная и не ощущение дома,
а принятье того, что нельзя ничего уберечь,
ничего унести в этих пустопорожних ладонях,
но ты все же несёшь, хоть и ноша давно не твоя,
и строка не твоя, и к душе подбирается холод,
надо просто немного ещё на земле постоять,
и корабль отпустить, и его не запомнить ухода.

 

* * *
Не идёт шитьё, белье не гладится,
кухня есть, но нету поварят,
я не Мироносица- Разладится,
Растревога, проще говоря,
не душа, а платьице с косынкою,
руки есть, откуда б ни росли,
правой запою – и соль просыплется,
левой – разлетится чернослив,
Может быть, в младенческое тельце мне,
и по новой жизнь свою нести,
мира нет, но мир пока что теплится
восковой свечой в моей горсти,
что до слов, сплошная околесица,
дальний свет погибших маяков,
нет не жизнь, а винтовая лестница
под ключицей храма моего.

 

* * *
А может быть, так смотрят с высоты
(там холодно, зато какие виды)
космическое тело красоты
и женщина, сходящая с орбиты
во млечное, парное молоко,
в кипящий мрак и гомон заоконный,
так медленно, так плавно, так легко,
как сходят со креста или с иконы,
так скоротечно, как цветут сады,
и слепнет звук, начищенный до блеска,
с предчувствием внезапной немоты,
с достоинством, почти что королевским,
с тревожным ожидание пути
иного, монотонного, как месса,
а как ещё с орбиты той сойти,
когда тебе на ней не стало места,
лишь помнить, что ты больше не один
идёшь путем от альфы до омеги,
тут тоже кто-то до тебя сходил,
и не дошёл, и потерялся в небе.