RSS RSS

Ефим БЕРШИН. Партийная организация и партийная литература плюс «попсовизация» всей страны.

Из новой книги «Без чертежа и плана…»: Литературные эссе – М.: Русский ПЕН-центр, Библио ТВ, 2025. – 262 с.

«У ВРЕМЕНИ В ПЛЕНУ»

Осенью 1989 года «молодым» (поскольку года три только, как начали печатать) поэтом я впервые попал на Запад. Европа, в отличие от мрачной и переходившей кое-где в ту пору на продуктовые карточки России, сверкала великолепием витрин, излучала незыблемость благополучия и утверждалась на нашем фоне в правильности избранного пути. И других в этом охотно убеждала. Сомнение зародила только молодая и прелестная французская переводчица с цветочным именем Флоренс, когда в ночном кафе сказочного городка Блуа спросила напрямик: – Вы, действительно, поэт? И добавила, услышав утвердительный ответ: – Разве в России еще можно этим заработать? Немножко заработать даже в последние годы советской власти еще было можно. Хотя и не всем. Но разве это тогда нас смущало? Смутило другое: утверждение, что французская поэзия умерла, поскольку это – «плохой бизнес». Так и вижу победный танец, исполняемый духом Фридриха Ницше на страницах «Так говорил Заратустра». Потому что утверждение, что поэзия умерла или вот-вот умрет, равносильно утверждению, что умер или вот-вот умрет Бог.

Рассказывают, что студенты Гарвардского университета после выхода «Заратустры» написали на стенке туалета: «Бог умер». И подпись: «Ницше». Но на другой день ниже появилась другая надпись: «Ницше умер». И подпись: «Бог». Поэзия, конечно же, не умрет и в новом веке. Проблема в другом: что происходит и будет происходить с русской поэзией в социуме, в ее земном бытовании, «у времени в плену». Для того, чтобы в этом хоть немного разобраться, нужно учесть те революционные перемены и те глобальные проблемы, которые обрушились на нас на пороге XXI века. Во-первых, уже много лет в нашей стране продолжается глубочайший кризис самосознания. Поэтому агрессия со стороны массовой культуры, как внешней, так и внутренней, стала особенно разрушительной. Кризис самосознания во многом способствовал и многолетнему постепенному распаду русского культурного пространства на десятки русских же субкультур.
После 1991 года этот распад уже обрел конкретную территориальную форму. Разделенные дальними и ближними границами носители русской культуры, уже почти ничем между собой не связанные, кроме языка, сегодня создают свою русскую культуру и поэзию сызнова. Или даже так: русскую поэзию без русской культуры. Я убежден, что через некоторое время мы получим русский вариант культур бывших английских колоний: язык один – культуры разные. Будет русская поэзия Соединенных Штатов, Израиля, Германии, Украины и т.д. Это при условии, что русский язык за пределами России не исчезнет.

Далее. На рубеже веков Россия резко столкнулась с новыми для себя информационными технологиями. Появление Интернета наглядно продемонстрировало то, о чем наиболее дальновидные умы дискутировали уже давно – кризис книжной культуры как таковой. Хотелось бы ошибиться, но боюсь, что кризис книги напрямую связан с кризисом иудео-христианских религий, которые в свое время книгу и породили. Кроме того, мы столкнулись с новыми технологиями манипулирования массовым сознанием. С юности нас учили, что спрос рождает предложение.
Эту экономическую формулу еще в восьмидесятые годы многие автоматически переносили на литературу. Дескать, настоящая литература, выйдя на свободный рынок, не пропадет, так как спрос на нее велик. Оказалось – все наоборот. На настоящую литературу у нас был широкий спрос, пока она была запрещена. Это, во-первых. Во-вторых, на Западе уже давным-давно поняли, что спрос сам по себе ничего путного не родит. Поэтому там в последние десятилетия заняты активным формированием спроса. То есть – воздействием на массовое сознание при помощи новейших и изощреннейших технологий. С этим столкнулись и мы. Электронные и печатные СМИ, направляемые своими хозяевами, дружно формируют спрос на литературу определенного рода и сами же этот спрос удовлетворяют. Получился замкнутый круг, за пределы которого вынесена именно настоящая поэзия. А критики продолжают спорить: почему еще 30-40 лет назад стотысячные тиражи поэтических книг казались маленькими, а сегодня и 500 штук не расходятся. Причем, это относится к достаточно известным именам.
Понимаю, что многими своими утверждениями непременно вызову праведный гнев оппонентов, но для того, чтобы разобраться в происходящем, все эти проблемы должны быть, по крайней мере, обозначены. Иначе не понять, почему поэзия, к которой в иные времена относились, как к откровению Божьему, в глазах подавляющего числа читателей превращается в странное развлечение, дискредитировавшее само понятие поэзии.

 

ПРОФАНАЦИЯ СУДЬБЫ

На фоне всех этих глобальных проблем, напрямую коснувшихся положения поэзии в социуме, околопоэтическая суета, скандалы вокруг литературных премий, мелькание на экранах, вкусовщина псевдорецензий и гонка за копеечными гонорарами вызывает, простите, только улыбку. Хотя порой и недобрую. Любая революция на какой-то период времени порождает мутантов и возносит Хама. Революция 1991 года – не исключение. И нам вовсе не надо было обладать прозорливостью Дмитрия Мережковского, чтобы определить, кто именно возьмется играть роль вершителей судеб (в данном случае – литературных). Для Мережковского Хам был «грядущим», для нас – явление настоящего времени. И главная его отличительная черта – профанация. Профанация в данном случае – конструирование определенного набора признаков «настоящего поэта» для так называемой «раскрутки» того или иного автора. Так вносят необходимые данные в компьютер, и он сам пишет стихи или музыку.

Не зря же все больше поговаривают, что Искусственный Интеллект способен заменить любого автора. Прознали, к примеру, что у поэта должна быть судьба, должна быть вселенская тоска и страдание. И давай моделировать подходящие судьбы. У нас народ вроде бы любит страдальцев. Началось это не сегодня. И, надо сказать, за этим процессом проглядывала искренность. Поэтому с конца восьмидесятых начали печатать эмигранта – за то, что эмигрант, лагерника – за то, что лагерник, почвенника – за то, что почвенник, еврея – за то, что еврей, русского – за то, что русский, а крымского татарина – за то, что крымский татарин. А теперь и за принадлежность к той или иной политической секте. Между оппонентами – стена. Не поэтическая – политическая. Качество стихов оценивается по политическим критериям. И все вроде бы правильно, все горя хватили, у многих судьбы исковерканные. Действительно, поэта без судьбы не бывает. Но не учли, что судьба сама по себе подменить собой поэзию не может.
Поэтому поэзия в социуме в лучшем случае стала подменяться художественной публицистикой. А в худшем – профанацией судеб, профанацией самой поэзии, профанацией страданий и – далее по алфавиту. А когда надоест, можно легко заменить профанированное страдание профанированным оптимизмом и веселостью. Можно вообще сконструировать жизнь, а вместе с ней и поэзию. И тогда уже точно констатировать: Бог умер. Надо признать, что информационный обвал, резкая смена жизненного ритма, внедрение в быт новых понятий, уничтожение нравственных ориентиров – все это мутировало массовое сознание и подготовило почву не только для великих мистификаций в экономике и в культуре, но и для того, чтобы эти мистификации воспринимались массой, человеком, который в столь сложных жизненных обстоятельствах «и сам обманываться рад».

Рифмованные (и нерифмованные) строки вольно или невольно стали инструментом создания той или иной картины мира. Даже не мира – миров. Разных. Миров уже почти не пересекающихся. И даже не переход из одного мира в другой, а просто пересечение с ним, с другой картиной мира вызывает не просто отторжение и нежелание понять другого, а реальную физическую боль. А между тем, картина мира едина, потому что написана одним Художником.
Профанаторам никогда не нравилось, что поэзия – абсолютно самостоятельная субстанция жизни (или даже космоса), не обязанная никому служить, кроме Того, кто посылает в этот мир обрастающие словами импульсы.

Они никогда не могли понять, что русская поэзия – это просто перевод с Божьего языка на русский. Впрочем, понять, может, и могли, а вот поверить – никак. Да и не мудрено. Ну, как признать талант, если он вроде бы и буквами теми же пользуется, и словами. «Буря мглою небо кроет…» – вспомнил Булгаковский герой, проезжая мимо памятника Пушкину. И что здесь такого? Чем я хуже? Да и Моцарт вроде бы больше семи нот не знал. Поэтому во все времена изобретались способы опустить художника до собственного уровня. Бабеля посылали в колхоз, чтобы поучился там прозу писать. Рабочий поэт считался лучшим, потому что он – от станка. Как писал – не важно. Важно – что писал. Даже великого Мандельштама, с благой вроде бы целью – выжить, вынудили как-то попытаться писать агитки про кулаков, которые налога не платят. Помните? «Кулак Пахом, чтоб не платить налога, наложницу себе завел». Все. Дальше у него не пошло, не выдержал.
Зависимость живого поэта от материального мира постоянно побуждала этот мир к тому, чтобы поэзию как-нибудь приспособить, пристроить к делу. Так поэзия постепенно становилась прикладной. И сегодня, вступив в новое тысячелетие, можно констатировать, что в чистом виде она почти не воспринимается. И чем дальше, тем хуже. Поэзию приспособили. Она все больше приобретает вид текстов для песен, слоганов для предвыборных кампаний, куплетов для рекламных роликов, стихотворных юморесок для увеселения или почти неприкрытой пропаганды. За это платят. Но это – не поэзия. Не случайно поэты «новой волны» в восьмидесятые годы уже не смогли сыграть той роли в обществе, которую сыграли, допустим, «шестидесятники». И не потому, что они менее талантливы, а потому что их место заняла песня, протестный рок. И это был еще не самый плохой вариант, потому что лучшие рокеры все-таки были в ту пору талантливы. Зато сегодня с экранов телевизоров поэтами называют авторов текстов для «попсовых» песенок, у них берут интервью, и те вполне серьезно рассуждают о творческих планах. Смешно, конечно. У настоящего поэта никаких творческих планов быть не может. Это все равно, что спланировать собственную судьбу, которая от нас не зависит.
Судьба растет, как дикий виноград, Как дерево – без чертежа и плана. (Евг. Блажеевский) Но откуда знать об этом искусственно сформированному спросу телезрителей читателей газет или электронных платформ? Мне, например, с трудом удалось напечатать статью, посвященную юбилею уже умершего Бориса Чичибабина. Не хотели печатать, так и говорили – «не попсовый ваш Чичибабин». Выпрашивал хоть 10-15 минут на ТВ для передачи об умершем Евгении Блажеевском, одном из лучших поэтов второй половины ХХ века. Так и не выпросил. Тоже «не попсовый». Не помогло и письмо, подписанное самыми уважаемыми нашими писателями, поэтами, академиками. Творя из телезрителей мутантов, ТВ, по-моему, не заметило, как сотворило мутанта из себя самого. В связи с этим, мне кажется, пора разобраться с терминами. Если бы сегодня та самая француженка спросила, не поэт ли я – ни за что бы не сознался. Стыдно! А вдруг подумают, что я из одного цеха с профанаторами или с кем там еще? Просто я не желаю называться таким же словом, как они. Если они приватизировали слово «поэт», то я придумаю для себя какое-нибудь другое.

 

«ПОПСА» – ЭТО СОЦРЕАЛИЗМ СЕГОДНЯ

Получив прикладную поэзию, мы сделали необратимое движение к слиянию к «попсой». И получили-таки поп-поэзию. Это выражается не только качеством стихов, но и качеством отношений внутри поэтического сообщества, которое все больше разделяется на своеобразные секты, маленькие партии, калькировавшие советский подход к авторам по системе «свой-чужой». Вроде совсем недавно мы ушли от однопартийной системы, от цензуры, от знаменитого утверждения Ленина о том, что нет литераторов беспартийных. Но стереотипы, сидящие в головах, привели нас к тому же – к партийной организации и партийной литературе. Только без диктовки сверху, а – по собственной воле. И как когда-то, в конце 20-х – начале 30-х годов прошлого века, РАПП, а потом и Союз писателей сожрали многочисленные литературные группы, так сегодня на наших глазах «попсовые» искусство и поэзия, ставшие пародией на пресловутую советскую массовость и народность, занимают собой почти все культурное пространство. Хотя явление это не культурное, а, скорее, политическое – со своей идеологией, системой отношений и шкалой ценностей. «Попса» – это социалистический реализм сегодня. Кроме того, у нас не просто «попса» – у нас тоталитарная «попса». И если ты не соответствуешь ее правилам, то мгновенно попадаешь на обочину, как это всегда в России и водилось. У нас же непременно один должен сожрать другого, одна группа – «победить», уничтожить другую. И в результате мы оказываемся в чистом поле, усеянном трупами культурных символов. А что же народ? Может, он по диагнозу Пушкина, опять безмолвствует? Нет, у «попсы» принято новое определение: «пипл хавает».

 

ВПЕРЕД – В АНДЕГРАУНД

Поэзия, как и искусство вообще, не знает, что такое прогресс. Иначе каждый, пишущий сегодня, стоял бы в поэтической иерархии выше Лермонтова с Тютчевым или Мандельштама с Цветаевой. Поэзия – удел каждого отдельного поэта, стоящего на собственной вершине. И какой будет эта вершина, не знаем ни мы, ни он сам. Мы не можем предсказать, какой будет поэзия нового века. Мы можем предсказать только то, что она будет. Как и то, что для русского поэта легкой жизни не предвидится. И расхожее утверждение, что талант все равно пробьется – от лукавого. Может, пробьется, как трава сквозь асфальт, а, может, закатают вторым слоем. Лет двадцать назад поэты Юрий Беликов и Марина Кудимова, предприняв беспримерный рейд по российским тылам, издали сборник «Приют неизвестных поэтов (Дикороссы)». И со страниц этой книги явился подлинный, страшный лик русской поэзии, никакого отношения к столичным бомондам не имеющий. Вот где судьбы! Вы слышали что-нибудь о поэте Борисе Гашеве? Его деда, кстати, Николая Владимировича, в 2000-м году на Архиерейском соборе в Москве причислили к лику святых. А самого Бориса убили ударом в висок во дворе собственного дома. А замечательного поэта Николая Бурашникова какие-то молодые люди забили до смерти на пермской улице. А про бомжа Аркадия Кутилова слышали? Он семнадцать лет жил на чердаках, в подвалах, на теплотрассах. И это он написал:

…И все ж не громче яблок
Когда-то упаду.
Естественно, небрежно:
Тук-тук – и тишина…
Прошу! Возьмите! Съешьте…
И сплюньте семена.

И сплюнули. Труп бродяги Кутилова обнаружили в омском сквере. Вы о нем слышали? Думаю, излишне говорить, что никто из них при жизни не увидел напечатанной ни единой своей строки. Как, например, и Виктор Черепанов, о котором неизвестно ни когда родился, ни когда помер. Известно только, что работал слесарем и иногда позволял себе пожаловаться: Вы – поэты, мы – поэты, Отчего ж, ядрена мать. Вас печатают газеты, Нам заказана печать? Блокам вы и мы – не пара, Отчего ж и почему Вам за слово – гонорары, Нас – за жопу и в тюрьму? У нас всегда было две России – созидающая и убивающая. Убивающая не только лагерями, но и чудовищным небрежением к собственным талантам. И конфликт проходит сегодня не между Москвой и провинцией или признанными и непризнанными поэтами. А, как всегда, – между живым и мертвым. Между теми, чьи стихи растут из «такого сора», который и Ахматовой был неведом, и «попсовым» бомондом, забывшим или не знавшим никогда, что поэзия – не игра в стихи, а сражение на грани жизни и смерти. И когда вновь в салонах возникают разговоры о том, что поэзия вот-вот закончится, приходит, к примеру, бывший вор, уральский уркаган, а заодно, по странному стечению обстоятельств, потомок знаменитого одесского бандита Мишки Япончика Юрий Глодов («Собутыльник лапотных кудреев – / Я кружу – с котомкой – налегке. / Самый беспробудный из евреев, / мыслящих на русском языке») и четырьмя строчками выблевывает все о сегодняшнем дне:

Святые места
Беспределья и блуда.
Окликнешь Христа –
Отзовется Иуда.

Так что? Назад – в сторожа и дворники, в новый андеграунд? Думаю, да. В условиях, когда бомондная поэзия все больше превращается в игрушку и подсобные средства, нужно уходить из этого пространства. Отказаться от него. Отказаться от суетного блеска и мишуры (американская мечта!). Отказаться от безумных плясок на костях собственной страны (кстати, и от концертов на Красной площади – там ведь у нас все еще кладбище с десятками могил). Нужно остановиться, отдышаться, отказаться от участия в никому не нужной гражданской войне на поэтическом поле, от ревности и соперничества (какое соперничество в поэзии?!). Отказаться. И понять, наконец, что у нас у всех одна общая страна, одна общая нация, одна общая культура и одна общая поэзия. Понимаю, что – наивно. Но другого выхода не вижу.

 

ЧИТАТЬ КНИГУ ПОЛНОСТЬЮ

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Ефим Бершин

Поэт, прозаик, публицист. Родился в Тирасполе в 1951 году. Живёт в Москве. Автор пяти книг стихов, двух романов и документальной повести о войне в Приднестровье «Дикое поле». Произведения Бершина печатались в «Литературной газете», журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Континент», «Стрелец», «Юность», антологии русской поэзии «Строфы века» и проч.; многие его стихи переведены на иностранные языки. Ефим Бершин работал в «Литературной газете», вёл поэтическую страницу в газете «Советский цирк», где впервые были опубликованы многие неофициальные поэты. В 1991-99 работал в редакции «Литературной газеты», был военным корреспондентом во время боевых действий в Приднестровье и Чечне. Автор пяти книг стихов («Снег над Печорой», «Острова», «Осколок», «Миллениум» и «Поводырь дождя»), двух романов («Маски духа», «Ассистент клоуна») и документальной повести о войне в Приднестровье «Дикое поле». Произведения Бершина печатались в «Литературной газете», журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Континент», «Стрелец», «Юность», антологии русской поэзии «Строфы века» и проч.; многие его стихи переведены на иностранные языки.

Оставьте комментарий