О проникнутости  творчества Пушкина библейской образностью обоих Заветов – в особенности со времени его ссылки в  Михайловском и по возвращении из нее в  столицы – на сегодняшний  день с большой пристальностью собран  обширнейший материал. В частности, авторы труда о жизненном и творческом пути поэта  (представленного как в 5-м томе  энциклопедии  «Русские писатели», так и  отдельным  изданием)  С. Бочаров и  И. Сурат находят особую  отмеченность этой тематико-стилистической атмосферой поздние, оказавшиеся  завершительными лирические  творения поэта, объединяемые ныне под условным названием «Каменноостровский цикл». Там же  исследователи говорят о Пушкине этих лет и как об авторе  «духовной публицистики»,  с которой тот выступал на страницах издаваемого им журнала «Современника».

Один из образцов такой публицистики – развёрнутый отзыв на перевод с итальянского записок тюремного  узника  Сильвио Пеллико, проникнутых христианским, евангельским духом. Пушкин защищает бесхитростного автора «Обязанностей человека» от упрёков в отсутствии новизны и в обилии  неких «общих мест». Ответ Пушкина на эти упреки  нынче у нас многократно цитировался и скорее всего уже звучит со страниц  выпуска «Гостиной», куда мечу попасть и я. И  всё же приведу эти слова – без них никак.

«Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах  земли, применено ко всевозможным обстоятельствам  жизни и происшествиям мира;  из коей нельзя повторить не единого  выражения,  которого  не знали  бы  все наизусть (sic), которое  не было  бы уже  пословицею народов; она  не заключает  уже для нас  ничего неизвестного; но книга  сия называется Евангелием, – и такова ее вечно-новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее,  то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие».

Библию (книги обоих Заветов) Пушкин, как известно, читал преимущественно по-французски. Хотя, конечно,  прекрасно знал  провербиальные выражения из них, «пословицы народов», для  народа русского  звучащие на церковно-славянском. Из «иноязычного» источника, возможно,  и – непривычный  для русской ментальности  эпитет   к персонажу  знаменитой евангельской притчи в «Воспоминаниях о  Царском селе» (1829 г.):

«Так отрок  библии, безумный расточитель…», – между тем  как в повести «Станционный смотритель» говорится о лубочных картинках с изображением истории «блудного сына» (выделено мною. – И.Р.).

Здесь для меня невольно возник вопрос. Поскольку  новозаветные и связанные с ними богослужебные тексты не исчерпываются Четвероевангелием, вкушал ли поэтический слух Пушкина что-либо из  прочих новозаветных источников? День рождения Пушкина –26 мая ст.  ст. – пришелся  на  двунадесятый (переходящий в  зависимости от Пасхалий) праздник Вознесения Господня, и поэт чрезвычайно ценил это знаменательное совпадение,  всегда помня о  нем. Не будет большой натяжкой предположить, что, посещая церковь  в деревенской ссылке, а  затем под свежими городскими впечатлениями и столичные храмы поэт  заходил на богослужения, если не  в самый праздник (почему бы и нет?),  то в близкие к нему  дни в преддверии и вслед Пятидесятницы. Кстати, такие посещения  в Москве и Петербурге могли являться и знаком возвращения к жизни «большого света». Посмею   вообразить и то,  что  поэт не слишком отвлекался мыслью  (не более, а возможно, менее нас грешных) от звучавших с амвона и из хора неких  образцов высокого «красноречия», и  эти словосочетания  западали ему в память.

И действительно: даже без особо нарочитых поисков находятся этому подтверждения. В одном из  традиционных для Пушкина стихотворений на лицейскую годовщину: «19 октября 1827 года» – состоящем всего  из двух строф, – вторая из них такова: «Бог помочь вам, друзья мои, / И в бурях, и в житейском горе, / В краю чужом, в пустынном  море. / И в мрачных пропастях земли!» (Пушкин III: 34). Это, в сущности, второе послание каторжанам- декабристам, замыкающее один и тот  же год; первое, «Во глубине сибирских руд…», было написано и тайно передано узникам в январе 1827-го. В октябрьском  же  обращении им адресована последняя строка: на каторге, «под землей», тогда оставались двое любимых друзей-лицеистов – В. Кюхельбекер и И. Пущин. Обращение к друзьям отмечено  интимной теплотой, веющей  от употребления просторечного славянизма («Бог  помочь», а не «Бог в помощь»). (О внезапной дорожной встрече 14 октября с Кюхельбекером, отвозимым под стражей в Шлиссельбургскую крепость, Пушкин с волнением записывает на следующий день в своем  дневнике (Пушкин 1949, VIII: 20-21); возможно, это дало  импульс  и к  написанию  восьмистишия. (См. драматические  подробности этой встречи в сопроводительном  рапорте фельдъегеря, приводимом в ст. В.Н. Коржова.- В кн.: Временник Пушкинской  комиссии. Л., 1988, в. 22, с. 72-88. Благодарю  Веру  Зубареву  за это указание. – И.Р.).

Последняя строка с очевидностью является аллюзией на следующее место из  включенного, разумеется, в «Новый Завет» «Послания  к евреям» ап. Павла, где говорится   о тяжких испытаниях «верных»: «Испытали узы и темницы…»; «Те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли». Поэт, по своему стилистическому  обыкновению, так же, как  потом в переложении великопостной молитвы Ефрема Сирина к слову из ее оригинала «праздности» добавил  эпитет «унылой»,  воспользовавшись  существительным «уныние» из того же текста, здесь к «пропастям» («пещерам») прилагает  уточняющий  эпитет «мрачным».

Приведенный  фрагмент  из 11-й главы этого апостольского послания возглашается в храмах во время  весьма значимого воскресного  богослужения  в День всех святых, через  неделю после Троицы (полностью: 11,33-12,2). Пушкинское косвенное уподобление декабристов, остающихся в его сознании тоже верными «высокому стремлению» своих дум, христианским первомученикам, о которых повествует апостол, здесь не особенно бросалось в глаза. И если «послание в Сибирь»  расходилось в списках, то «Бог помочь вам, друзья мои…» Пушкин, осмотрительно не предназначив для своего «Современника», всё же отдал в печать старому знакомцу Александру Фёдоровичу Воейкову в издававшийся им недолгие годы  журнал «Славянин» (1830, № 13). Этот журнал с официозным  военным разделом, как и сам издатель, пользовались у свободолюбцев не лучшей репутацией, но тем уместнее было такое решение.

Не настаивая с твердостью на еще одном  стихотворном «заимствовании» Пушкина из  церковного текстового источника, оставляю его в ранге «блика».

Речь  идет о  стихотворении «Мирская власть»,  написанном  5 июня 1836 г. и  относимом ныне к упомянутому выше «Каменноостровскому циклу». В нем отражено впечатление  от выноса в Страстную неделю перед Пасхой  Плащаницы (сакральной иконы   Спасителя, обвитого плащаницею во гробе) для  всенародного поклонения. Стечение стремящейся  приложиться к ней огромной толпы молящихся основательно пугало городскую («мирскую») власть, и во  избежание  беспорядков к святыне были  приближены  часовые. Полицейское вторжение в  ход великой мистерии было воспринято очевидцем Пушкиным как  личное духовно-эстетическое  оскорбление:

«Или  распятие  казенная поклажа <…> Иль покровительством спасаете  могучим / Владыку, тернием венчанного колючим, / Христа, предавшего послушно  плоть свою / Бичам мучителей,  гвоздям и копию? / Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила / Того, чья казнь весь род Адамов искупила…» (Пушкин III: 333).

Далеко не сразу  догадавшись, что именно мне настойчиво напоминают строки этой инвективы, я наконец нашла им  внятную  для меня параллель,  обратившись к  одной из десяти  молитв   из «Последования» (подготовки) верующих к  причащению  Св. Таин. Это третья по счёту молитва св. Симеона Метафраста, где акцентированно  звучат сходные слова: «…Христе Иисусе, Премудросте Божия, и мире, и сило; Твоим восприятием животворящая и спасительная страдания восприемый, крест, гвоздия, копие, смерть…». Все эти молитвы читаются не  только  дома (не берусь утверждать, что  так  иной раз поступал и наш поэт), но для напоминания причастникам  обычно возглашаются  и в храме перед  выносом  причастной Чаши. И на  их  поэтическую  мощь  трудно не откликнуться  душою.  Невозможно представить, чтобы Пушкин  был с ними незнаком…

Предполагаю, что  текстуальная  связь  пушкинской поэзии с церковным чином  не  исчерпывается  этими обнаруженными почти наугад случаями, наряду с   переложением молитвы  Ефрема  Сирина и  некоторыми другими   широко известными примерами. Об  этом  неопровержимо свидетельствуют слова  близкого  к поэту  П.А. Вяземского в  письме-отклике на кончину Пушкина: «В последние годы жизни своей он имел сильное религиозное  чувство: читал и любил читать Евангелие, был  проникнут красотою  многих молитв, знал их наизусть и часто  твердил их…»   (Письмо к Д.В. Давыдову от 5 февраля, 1837 г. –  «Русская старина», 1875, т. 14, с.92).

Литература

Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. дом); Текст проверен и примеч. сост. Б. В. Томашевским. — 4-е изд. — Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977—1979. — Т. 1—10.

Просмотр для печати

Об Авторе: Ирина Роднянская

Роднянская Ирина Бенционовна – критик и публицист. Окончила Московский библиотечный институт. Печатается как критик с 1956 г. Автор книг "Социология контркультуры" (в соавторстве с Ю.Н.Давыдовым. 1980), "Художник в поисках истины" (1989). "Литературное семилетие" (1994), "Книжный сад" (1995), "Движение литературы" (2006), "Мысли о поэзии в нулевые годы" (2010). Автор статей о современной литературе, русской классике, русской философии. Заведовала отделом критики журнала "Новый мир". Участвовала в создании знаменитой "Философской энциклопедии" вместе с Сергеем Аверинцевым, Ренатой Гальцевой, Юрием Поповым и другими. Лауреат премии Александра Солженицына за 2014 год. Входит в редколлегию журнала «Гостиная» (отдел критики).

• Публикации в Гостиной (20)