Мой однокурсник по МГПИ имени Ленина Генка Балагуров обитает в Королеве.

Плавает Балагуров в этом космическом пространстве, как карась на колхозном рынке, тычась в мутные стенки аквариума.

Полуслепой Генка с линзами такого огромного калибра, что похож на муху под увеличительным стеклом.

За человека его никто всерьез не принимает. Каждый норовит потыкать его носом, как котенка в кучу, либо отмахнуться, либо газетой пристукнуть.

Муха ведь!

Темно-зеленые перископы его очков по вечерам смотрят из окошка, с первого этажа, оттуда, где земная твердь, словно прибитая к бетонному фундаменту соткой, свинцовой струей дождя: помойки и магазины.

Смотрит Генка – наверх, где небо должно быть, из глубины взывая. А небо над Королевым черно, как копоть. Нет неба над Королевым. Там, где небо было, потолок. Белый, как застиранный больничный халат у медсестры «Ухо, горло, нос» в поликлинике.

Королев припаян к жизни, как борцы за светлое будущее к своему пьедесталу. Королев зимой зол, словно студень с хреном.

Полуслепого Генку не берут на работу. Он – инвалид, а, стало быть, как и всякий человеческий хлам должен в полной мере ощутить, что такое – приживала из чеховской пьесы, какой-нибудь Телегин.

Сердобольная соседка по подъезду, баба Рая, однажды, увидев Генку, молчаливо бредущего домой с батоном хлеба в сетке, сказала:

– Таких, как ты, Гена, не должно быть в природе. А ежели ты все же появился, то надо было придушить во младенчестве, чтобы сам не мучился и других не мучил.

И Генка вдруг все понял. Он осознал свое одиночество, он яростно кусал батон, запивая его чаем и решил, что соседи тоже ведь люди, им тоже надо над кем-то возвышаться и не только этажами и социальным положением. Но курьером он устроился.

Генка колесил с разными бумагами по Подмосковью, бросая якорь в пустых гаванях с ржавыми суденышками: дом культуры с колоннами, гостиница, рынок, рюмочная с непременной серой котлетой на витрине, Ленин с кепкой, станция, скамеечки и лопухи.

Он останавливался на ночлег в городах, забытых своей судьбой, в гостиницах, напоминающих пустой вагон. С кислым запахом вчерашней, словно щи, жизни.

Вечно сонные и дородные сфинксы, консьержки с огромными астраханскими арбузами под кофточкой, лениво глядя на полу-слепого Балагурова, ото всей своей души, переполненной добродушием, презирали его.

Генка смотрел на них и думал, что вот были люди, а стали сфинксы. Египетские сфинксы, загорающие на гранитной набережной Питера. Гена в детстве, увидав сфинкса, испугался, словно, раздвинул завесу времени и угадал то существо, которое будет в гостиницах драть с него деньгу.

Этот омертвелый зрачок судьбы, его родина. Неподвижно, как царица египетская в пирамиде, консьержка загробного царства заворожила все пространство вокруг: магазин «Продукты», дома, жующего булку пешехода, и небо – в алмазах.

– Плати! – сказала ему консьержка.

– За что?

– За проституток!

– Так я не заказывал!

– Мил человек, если бы ты заказывал, это обошлось бы тебе дороже…

Гена не мог, а все одно платил. И как же не заплатить, раз просят?

За проституток!

Генка любил русскую литературу, а потому проституток жалел.

Поколесил, побегал с бумагами, но оказалось, что безработным дома сидеть – выгодней. Не надо на проституток доплачивать свои к командировочным!

Взялся было Гена за статьи. Но и тут его ожидало фиаско.

Он без устали боролся со стилем. Вернее со своей физической немощью, советскими  газетными штампами и ежедневным стыдом за свою слепоту перед людьми и консьержками. Перед всеми!

Как тут быть или не быть?!

Тут даже Гамлет в своем Эльсиноре удавился бы от безысходности!

Подкинул я было Гене парочку текстов, чтобы он их, выдавая за свои, продвигал в местный серый бумажный кораблик, качающийся, словно зыбка в темной избе, по волнам житейского моря. В газетку местную.

Но Гена испугался собственной наглости. Да как же? Да можно ли? Да что это?

Гена сказал, что редактор сразу все поймет: это написал не он. И принялся изо всех сил ухудшать тексты. И даже немало преуспел в этом. Он устраивал инверсии, накручивал вихри деепричастных оборотов, укорачивал головы прилагательным.

И ему все же удалось напечатать статью про удава, который задушил свою хозяйку по чистой случайности или от любви к искусству, я уже, если честно, не помню.

Я всегда подозревал, что, конечно, способен на многое. И даже на большее. Что недооцениваю себя. И даже очень. Но про удава я никогда не писал.

Гена! – кричал я в трубку, рыдая от смеха и слез, – не писал я про удава! Не мой удав-то. Я вообще всех этих гадов боюсь. Всех чохом! Удава тем более.

А Гена в ответ захрипел, захрюкал радостно:

– Удав – твой. А то чей же? – Ведь никто в здравом рассудке ему бы удава не подкинул! За здорово живешь, задарма – удава? Продать – продали бы, как девок в гостинице, а просто так – не в жизнь.

Ну мой, так мой, решил я. Жизнь человека, гуманитария тем более – терниста. Почему бы и нет? Чего не бывает? Удавы, крокодилы, сфинксы, люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы…

И я все подкидывал Гене темы, которые могли бы заинтересовать старенького с болезненным, как у старой мокрицы, самомнением, ответсека газеты то ли «Провинциальный вестник», то ли «Правда Королева».

Но и тут Гена умудрился зайти в гулкий и темный переулок, окончившийся тупиком.

Он кричал своим слабеющим с каждой спетой им нотой в партии отчаяния голосом, захлебывался в хрюкающем смехе и рыдании. В его голосе смешались страх и трепет, одиночество и отчаяние:

– Не могу-у нарастить объем!

– А сколько у тебя, Гена! – спрашивал я у него, и мне почему-то казалось, что на том конце провода не человек Гена, а добрый крокодил из мультика про Чебурашку, которого никак не хотят принимать в пионеры.

– 1000 знаков! – Гена был готов на все, и даже – рассмеялся бы, если бы умел.

Тысяча знаков! Ну конечно, когда человека ежедневно шпыняют за то, что он на свет родился, ни у кого не спросясь разрешения и справку из ЖЭКа, что он мозолит глаза своим нелепым видом, словно карась на рынке, тычась слепой мордой в стенки аквариума, то и 1000 знаков – проблема.

Видимо, жизнь решила его доконать не только полной слепотой, но и немотой, чтобы он  вообще ничего не мог путного из себя выдавить. Кроме жалоб на свою горькую судьбу. И только по вечерам смотрел в небо вечно добрыми и наивными  зелеными перископами, словно из глубин человеческого отчаяния, как говорится, взывая:

– Господи, за что?

Но нас не возьмешь голыми руками. Генка!

Мы – филологи!

А потому только вперед. И с песней.

Сегодня будем учиться наращивать объем.

Мы нарастим объем, даже если больше некуда и ничего.

Мы накачаем его насосом, как раньше цыгане накачивали худых кобыл.

Не дрейфь!

Мы нарастим.

Генка! Ты – ведь Балагуров!

А потому – держись!