ЕЛЕНА ЛИТИНСКАЯ ● ИЗ ФРОНТОВЫХ ЗАПИСОК МЛАДШЕГО ЛЕЙТЕНАНТА ГРИГОРИЯ ЛИТИНСКОГО
27 декабря 2010 года исполнилось десять лет со дня смерти Григория Литинского. В память о нем я предлагаю читателю рассказы «Маруся» и «Подарок», составленные мною из фронтовых записок младшего лейтенанта Григория Литинского. Я надеюсь, что эти рассказы о войне, любви и верности найдут отклик в душе читателя.
Елена Литинская
МАРУСЯ
Выехав из Москвы, эшелон потянулся на Калинин. В его теплушках разместился наш стрелковый батальон с ротами, взводами, штабом, кухнями и ездовыми с лошадьми и повозками. Монотонно постукивают колеса, навевая дремоту и воспоминания…
Эх, Маруся, любовь моя! Я закрываю глаза и вижу ее тринадцатилетней девочкой в тот первый день, когда она появилась в нашем классе. Маруся была иностранкой, она приехала из Польши, где жила у бабушки в Вильно. Случилось так, что самый трагический и кровавый 1937 год оказался для меня самым счастливым. Ведь если бы Марусину тетю Сарру и ее мужа не арестовали, то Маруся не убежала бы из Тулы в Москву к дяде Мише и не поступила бы в нашу школу. Разве могли бы наши половинки найти друг друга в необъятной России? Не было бы счастья, да несчастье помогло!
По возрасту и развитию Маруся должна была пойти в седьмой класс, но русский язык она знала недостаточно, и ее приняли в наш, 6В. Девочка оказалась личностью очень яркой и способной. Она была среднего роста, с шапкой волос цвета красной меди, кареглазая, брови густые, соболиные. Кожа белая-белая и на лице несколько веснушек. Крупный нос и сочные пунцовые губы с маленьким пятнышком на нижней.
Маруся была очень живая, бойкая, в класс вошла легко и быстро подружилась с нами. Она не была красавицей, но не заметить эту яркую личность было просто не возможно. Заметили многие, и я в том числе. Она не смущалась своего акцента и отвечала у доски, слегка покачиваясь на своих плотных ножках. Память у нее была феноменальная. Она заучивала наизусть целые страницы по истории и географии, а вот ударения долго ставила неправильно. Класс смеялся, но очень дружелюбно, а через год она вышла в первые ученицы. По-русски стала писать грамотно и содержательно, и наш литератор ставил ей единственной 5+.
Все началось с дороги: я стал провожать Марусю из школы домой. Путь из школы был короток – пятнадцать минут, но мы, гуляя, продлевали его на часок-другой. И говорили, говорили… С ней было интересно, и притягивало, как магнитом. Я помогал ей правильно ставить ударения, объяснял, что значит «пойти на кудыкину гору», «к черту на кулички» и прочие идиомы. Она была очень самолюбива и часто говорила: «Знаю бэз тебя».
Марусины дядя и тетя жили на Малой Бронной в одной комнате коммунальной квартиры, площадью не более 18 кв. метров. Квартира была без ванной, с печью-голландкой. Во дворе были двухэтажные сараи для дров. Вот вчетвером они и разместились в этой комнате. Здесь стоял старинный буфет, стол и кровать, где спали дядя с тетей, а Маруся и бабушка спали на раскладушках. Для Москвы того времени такое явление было обычным, но после прекрасной квартиры в Туле это казалось ужасным.
Имя «Маруся» тогда воспринималось как очень простое, деревенское. Но среди виленских еврейских актеров оно считалось иностранно-изысканным. А по паспорту она была Мариам, как пророчица, сестра Моисея.
А нашей юной «пророчице» негде было заниматься. Дядя и тетя жили весело. Им было слегка за тридцать. Дома вечно дым коромыслом, пьянки-гулянки. Маруся мне однажды призналась, что часто занимается под столом или у подруги Лиды, у которой иногда оставалась ночевать.
Скоро мы с Марусей от совместных прогулок перешли к совместным занятиям. У меня была шестиметровая комнатка (бывшая «комната для прислуги»). Эта комнатка была нашим убежищем и свидетельницей нашего юношеского романа, очень невинного и чистого. Без стука к нам в комнату никто не входил. Назанимавшись и намиловавшись, я шел провожать Марусю домой и ужасно сердился, когда мама просила меня «заодно» зайти в булочную за хлебом. Это «заодно» как-то спускало меня с небес на землю.
В 9-ом классе мы с Марусей друг к другу немного охладели. Любовь перешла в привычку, и захотелось немного разнообразия. Мапуся завела дружбу с Вовой, а я – с Лидой. Мы с Лидой стали вместе заниматься. Меня, как хорошего ученика, к ней прикрепили, т.к. ее надо было подтянуть по математике и физике. Лида была красивой девочкой, и наши занятия очень скоро закончились поцелуями и объятиями в чужом подъезде. Однако на другой день Лида рассказала об этом Марусе – своей лучшей подруге. Вечером меня ждала расплата – пришла Маруся и устроила мне сцену ревности. Она рыдала, обвиняя меня в неверности и, распалившись, влепила мне хорошую пощечину. Ее пухленькая ручка с трогательными ямочками у каждого пальчика была крепкой. Моральное да и физическое воздействие этой сцены ревности было потрясающим. На всю жизнь я сохранил с Лидой только дружеские отношения. Одним из моих недостатков является обидчивость – я не забываю обид никогда. Но на Марусину пощечину я нисколько не обиделся, хотя и запомнил. Лида и Вова были забыты, ревность только укрепила нашу любовь и подняла ее на новую высоту – мы сразу повзрослели и стали бережнее относиться друг к другу.
Когда началась война, папа решил отправить нас в эвакуацию в Елабугу, а сам остался работать на заводе. Я согласился ехать, но при одном условии: Маруся поедет с нами. Родители и дядя Миша не возражали.
В Елабуге мы снимали комнату вместе с младшей сестрой мамы – тетей Шурой. В этой комнате разместили пять железных кроватей. Был еще маленький коридорчик, где мы обедали и занимались.
Мы с Марусей поступили в 10-й класс местной школы и вообще не расставались. В школе – за одной партой. (А чтобы одноклассники и учителя не задавали лишних вопросов, мы представились окружающим как двоюродные брат и сестра). Дома готовили уроки при коптилке до 11 часов вечера в нашем «предбаннике». Мама, тетя и сестра уже спали или делали вид, что спят. Мы ложились каждый в свою узкую железную кровать, и, выждав какое-то время, я перебирался к Марусе. Мы любили друг друга горячо и нежно. Все было между нами, но не было нормального секса. Отсутствие противозачаточных средств, даже презервативов, угроза забеременеть, стала тормозом в нормальном развитии чувст, и мы, как мне кажется, хорошо разрушали нашу нервную систему.
История не знает сослагательного наклонения. Но беременность принесла бы нам новые трудности и страдания. Не время было заводить ребенка. Мы сами были еще детьми, хотя и рано повзрослевшими. К тому же я в своих чувствах никогда не терял головы. Порядочность и ответственность довлели надо мной.
По воскресеньям мы пилили на дрова толщенные комли сосновых стволов. Зимой я запрягал лошадку из теткиной артели, и мы отправлялись в пойму Камы за тальником. Маруся в шубке, повязанной бабушкиным платком, на ногах валенки. Она всегда хорошо себя чувствовала, никогда не болела. Румянец стал во всю щеку. Я рублю тальник топором, она относит его в дровни. А мороз не менее -40 С. Яркое солнце, белый снег и тишина вокруг…
* * *
В теплушке – «телячьем вагоне» – живет на колесах мой стрелковый взвод. На верхних нарах, у крохотного окошка – самые хорошие места. Здесь вместе со мной – младшим лейтенантом – расположились: помкомвзвода, снайпер и ординарец. Горит коптилка, сделанная из гильзы снаряда. Какое счастье, что все железные дороги проходят через Москву!
Наш эшелон простоял на Пресне целых двенадцать часов. Телефон у меня дома не отвечал. Я помчался бегом на Спиридоновку мимо Ваганьковского кладбища сообщить родным о своем приезде. Дома меня не ждали. Обмерла мама, расплакалась сестра. «Собирайтесь и приходите ко мне в эшелон». Объяснил, где стоим и бегом обратно: никто не знает, сколько простоим. Опоздаешь – за дезертира сочтут.
Прошло часа два – пришли моя сестра и Маруся с подругой. Я договорился с местным рабочим встретиться с родными в его комнате. Белый барак находился рядом с эшелоном. Хозяин днем был свободен и обещал поиграть на гармошке. Шустрый ординарец принес водочку, американскую тушонку и другую закуску от щедрот батальонного повара. Гармонисту поднесли стопку, и музыка потекла. Марусина подруга запела новые фронтовые песни: «Землянку» и «Темную ночь». Мы услышали их впервые и были очень взволнованы. Все разгулялись: пели, танцевали и смеялись. Я забыл, что мы едем на фронт. Маруся, напротив, была сдержанной. То ли охладела, то ли не хотела афишировать наши отношения. Мы не виделись уже полтора года – с тех пор, как меня из Елабуги призвали в армию и она уехала учиться в Челябинск, где жил ее дядя. Переписка у нас сначала хромала, а потом и вовсе оборвалась.
Сейчас она была рядом – такая красивая и желанная. Пышные, темнозолотые волосы до плеч. Чувственные, ярко накрашенные губы подчеркивали необычную прелесть ее лица. Исчез румянец, изменилось и выражение лица: ушла детскость. На мои прикосновения и объятия в танцах отклика не было. Я млел, воспроизводя в памяти наши любовные игры на узкой железной кровати в Елабуге. Передо мной была моя Маруся, ее тело, ее бархатные карие глаза, ее по-прежнему пухлые ручки с ямочками. Я с ума сходил от желания. Мне захотелось хорошенько втряхнуть ее, до боли сжать эту пухлую ручку с ямочками и спросить: Что с тобой? Разлюбила? Но вокруг было слишком много народу. Не время и не место для выяснения отношений. Я танцевал с ней, делая вид, что все прекрасно, что так и должно быть на краткой, случайной побывке, молол всякий вздор, но душа моя рвалась на части. Мне было 19 лет.
Пришли родители. Папа прямо с работы. Он был инженером на знаменитом ЗИСе. Оба очень похудели и как-то сдали, хотя им было всего по пятьдесят. Папа рассказал компании, как они реэвакуировали завод и осваивают выпуск автомобилей. С мамой мы говорили о Марусе. Она ей продолжала нравиться и казалась любящей и верной. «Берегите вашу любовь, дети. Закончится война, поженитесь. Все будет хорошо.»
Я заглянул в Марусины глаза, как бы вопрошая: «А будет ли хорошо?» Она покраснела, отвела взгляд.
– Как ты жила без меня, почему перестала писать?
– Жила, как все, работала. Поступила на филфак МГУ. Я тебе писала… Просто, видно письма не доходят. – А глаза ее говорили: «Не спрашивай больше, так будет лучше…»
«Ну что ж», – подумал я. – «Уже пришли похоронки на многих моих друзей. Теперь настала моя очередь защищать Родину.» Неуверенность в Марусиной любви усилила мое фанатично-патриотическое настроение. Я представил себе, как потекут слезы из ее прекрасных глаз, когда придет моя похоронка. На душе стало легче.
Да, вечеринка «удалась» на славу! Больше всех разгорячились однополчане – мои соседи по нарам в теплушке. Веселье оборвал прибежавший связной:
– Паровоз подцепили. Скоро трогаемся!
Стали прощаться. Слезы, напутствия, благословения…
Мои грустные родные побрели в темноте домой на Спиридоновку. А мы полезли под вагоны – кратчайшим путем к эшелону. Едва вскочили в теплушку, паровоз рванул состав. Пулеметом отозвались буфера вагонов, и эшелон тронулся. Снова стучат колеса, и мы, еще не остывшие, делимся впечатлениями о встрече. Мерцает пламя коптилки, обильно выделяя сажу. Я машинально отвечаю на вопросы друзей. «Отец работает на ЗИСе уже двадцать лет. Он инженер-инструментальщик. Маруся – невеста моя. Мы с ней вместе учились в школе. Сейчас она – студентка МГУ.»
– Повезло тебе, парень. Невеста у тебя – класс. Мне бы такую! – В голосе помкомвзвода явная зависть. – А моя, знаешь, не дождалась. В эвакуации с каким-то белобилетником спуталась.
– Да, ребята, мне здорово повезло. Я, вообще, везучий, – рассеянно сказал я, а из ума не выходила Марусина холодность. Хотя мама успокаивала, а папа даже надел ей фамильное кольцо, червь сомнения стал вести свою разрушительную работу.
Тем временем наш эшелон вместе с другими спешит на север. Это движется славная 11-я гвардейская армия генерала И.Х. Баграмяна. На какой фронт едем? Это военная тайна. О глубине замыслов полководцев и Ивана Христофоровича мы прочтем, наверное, лет через двадцать. А сейчас мы едем на фронт!
Несколько месяцев спустя нас перебросили на уничтожение Литовско-Мемельской группировки. Началось наступление. Стоял ноябрь 1944 года. От Маруси писем не было. Вернее, было одно маленькое письмецо, вроде отписки, скверное такое. Ну я, конечно, ответил ей тем же. Решил больше ей не писать совсем. А внутри неспокойно, что-то сосет, покоя не дает. Стали отмечать Октябрьскую. На офицерском вечере крепко выпил. Раздетый пошел по грязи за Татьяной, которая жила на комбатовой квартире. Разбудил ее, велел одеться и привел на танцы. Целый вечер танцевал с ней, никому ее не отдавал. Зачем мне нужна была эта Танька, не знаю.
Пришло письмо от мамы, хорошее такое письмо. Мама у меня чудная, ее письма всегда успокаивали и обнадеживали меня. В конце письма мама сделала такую приписку: «Помни, что тебя ждет счастье с любимой девушкой.» Зачем это? Может быть, хотела как-то удержать меня? От чего? Более монашеской жизни, чем я вел на фронте, и не придумаешь. Не принимать же всерьез историю с Танькой? Правда, было еще одно увлечение Ольгой… Но все это были жалкие попытки отвлечься от грустных мыслей о Марусе.
Как-то разоткровенничался с нашей санинструкторшей, рассказал ей о Марусе, о нашей любви в школе и в Елабуге, и о своих сомнениях в Марусиной верности. Она выслушала меня, повздыхала и стала защищать женщин, находящихся дома. Говорила, что им очень тяжело и что многое нужно простить. Приводила в пример свою личную жизнь. Чувствовал, что во многм она права, но согласиться с ней до конца не мог. Она говорила, что мужья, вернувшись домой, все простят своим женам, т.к. они устали и захотят отдохнуть и наконец жить спокойно. Мужья ведь тоже изменяют своим женам, думая , что если мужчина идет в бой, ему все простительно, его же могут убить. Так что, по ее мнению, у нас с Марусей все должно уладиться.
На фронте было затишье. Я бездельничал, писал дневник и изводил себя сомнениями. Ну как я смогу жить с ней, если узнаю, что она мне изменяла? Ведь это позор, грязь. (Честно говоря я не отдавал себе отчета, что больше возмущало меня, грязь или позор. Позор кому? Ей, изменнице, или мне, которому изменила невеста?) Нет, не смогу. Справедливости ради, я подумал о том, что, если сам начну «пикировать» на всю катушку (ведь солдат не упустит случая) – это такая же гадость. Почему мне можно, а ей нельзя? Ведь она тоже человек и сколько, на самом деле можно терпеть! Сейчас самая пора. Мое великодушие нравилось мне, и сам я себе нравился, этакий добрый молодой парень, герой войны.
Вспомнилась мне история на даче в Загорянке. Маруся влюбилась тогда в одного типа, но мне рассказала, когда все было уже в прошлом. В общем, не придерешься. Вот и теперь, если у нее там что-нибудь имеется, какой-нибудь мимолетный романчик, она и виду не подаст. Во мне боролись два человека: молодой лейтенантик, с гонором, категоричный и горячий, который говорил нет, не прощу, и рассудительный, прошедший войну, рано повзрослевший, безумно любящий свою невесту, готовый все простить, усталый солдат.
А потом вдруг пришло еще одно письмо от Маруси, теплое, нежное, искрящееся любовью. Как ни в чем не бывало. Я был так счастлив, что мне не хотелось докапываться до сути того, что произошло или не произошло. Я ей простил сразу все грехи, вольные и невольные, и наша любовная переписка возобновилась.
После победы я демобилизовался и вернулся домой. Мы с Марусей собирались пожениться. Тайну былого раскрыла «подруга», та самая, которую Маруся привела на встречу со мной, когда наш эшелон стоял на Пресне:
– Маруся была тебе не верна. Да ты его знаешь – это Лева Т. – сталинский стипендиат нашего юрфака. Но он не захотел на ней жениться. Пока ты был на фронте, родители умоляли не говорить тебе правды, не травмировать тебя. А теперь можно. Знаешь, она тебя не стоит.
Какие чувства двигали «подругой» с юрфака, я не знаю. Зависть, стремление разрушить нашу любовь? Может быть, у нее самой были какие-то виды на меня? Она хотела нанести мне страшный удар, но удара не получилось. Еще на фронте я переболел возможной Марусиной изменой и сумел простить, хотя предсвадебное настроение подруга нам все-таки испортила. Правда, ненадолго. Мы с Марусей все равно вскоре поженились. А подруга… Все друзья и знакомые отвернулись от нее. Мы никогда ее больше не видели. Говорят, она уехала в Ригу.
ПОДАРОК
Наступление советских войск в Белоруссии началось в июне 44-го. Армия, к которой была прикреплена наша понтонная бригада, устремилась на Полоцк. Наступление было столь быстрым, что немцы не успели сжечь деревни. Крестьяне так и не покинули свои дома. Не встречали мы по дороге ни разбитой техники, ни других свидетельств ожесточенных боев. Только сбитый немецкий самолет и два сгоревших датчика лежали у дороги, когда колонна нашего батальона подошла к Западной Двине.
Солдаты-ветераны привычно быстро навели понтонный мост, и потекли по нему машины, орудия, повозки и пехота-матушка. Одиночные немецкие самолеты проходили на большой высоте, но переправу не бомбили. Три дня работала переправа, затем понтоны погрузили на машины, и снова в путь. Закрутились колеса наших Зисов.
Вечером остановка на ночлег. Здесь я встретил свой день рождения. В батальоне я был самый молодой офицер. Носил всего две звездочки: маленькую – на погонах и большую – красную – на груди. И вот, наконец мне двадцать лет. Пришли приятели – двое взводных, и мы распили бутылочку под тушонку.
Наш ужин прервал связной: меня вызывает начальник штаба бригады. Пришел, доложил. Седой подполковник, наш бывший комбат, посылает меня офицером связи в Н-скую армию. Сообщил, где должен находиться штаб и фамилию хозяина. Дальнейшие распоряжения получу на месте.
Я взял солдата, и на попутных мы пустились в дорогу. Нам повезло: без приключений нашли указатели хозяйства и сам штаб. В большой освещенной комнате сидели за картой двое: полковник и майор. Я доложил, что прибыл офицером связи от понтонной бригады. Усталый полковник безразлично посмотрел на меня и сказал:
– Отправляйтесь к нач. инжу, это по его части.
Разбуженный майор разрешил отдыхать. Тепло. Благодать! Мы расстелили шинели у палатки и мгновенно уснули. Вокруг нас в реденьком лесочке спали люди. Пофыркивали лошади.
Разбудила поднявшаяся суматоха. Я загланул в палатку нач. инжа. Пусто.
– Где нач. инж?
– Майор только что ускакал.
Вижу: явно началось наступление. Надо быстрее доложить в бригаду. Бегом на дорогу. Не успели проголосовать – наши едут. Они получили команду без нас по радио или по телефону: в каждом батальоне был взвод связи.
Доложил начальству и отправился к своим зенитчикам. Марш был коротким, остановились на высоком берегу Западной Двины, у самого Полоцка. Понтонеры собрали паромы, спустили на воду катера и стали переправлять тридцать-четверки. Зенитно-пулеметный взвод занял огневую позицию рядом, на открытой немцами площадке. Стало смеркаться.
С переправы потянулась цепочка офицеров – их вызывали в штаб на совещание. Звали и меня, но я не пошел, опасаясь налета на переправу. И как в воду глядел. Вскоре на небольшой высоте появились ночные бомбардировщики Доренье-217 и стали бомбить переправу. Мы ответили пулеметным огнем. Других средств ПВО здесь не было. Замыкающий Д-217 сбросил на нас бомбы. Нашу установку с четырьмя пулеметами («с четверенкой») опрокинуло взрывной волной. Наводчика контузило, а остальные отделались ушибами.
Самолеты улетели и, главное, переправа не пострадала. Стали возвращаться из штаба офицеры – мои приятели. На вопрос, как прошло совещание, сказали:
– Ты правильно сделал, что не пошел с нами. Прибыл генерал – нач. инж фронта – и потребовал объяснения, почему опоздали с переправой. «Виноват офицер связи, который опоздал с донесением, – доложил наш новый комбат. – «Расстрелять! – загремел генерал. – Где он?» – «Обороняет переправу. Но ты, брат, в рубашке родился. Как раз начался налет. Весь бой был виден. Ваши трассирующие летели навстречу бомбардировщикам. Послышались разрывы бомб и… тишина. Генерал сразу перешел к другим вопросам».
Я уже повидал, как расстреливали своих перед строем. Мне стало не по себе. Даже если расстрел заменят на штрафбат – тоже перспектива не из лучших. Но двадцать лет есть двадцать лет, и сон я не потерял. На следующий день за мной не пришли. А через пару дней я появился в штабе. Никто об этой истории не заикался, и я старался забыть о ней. Однако, что за гусь наш новый отец-командир, всем стало ясно. Хороший «подарок» он преподнес мне ко дню моего рождения, а главное – не забываемый.
Об Авторе: Елена Литинская
Елена Литинская родилась и выросла в Москве. Окончила славянское отделение филологического факультета МГУ имени Ломоносова. Занималась поэтическим переводом с чешского. В 1979-м эмигрировала в США. В Нью-Йорке получила степень магистра по информатике и библиотечному делу. Проработала 30 лет в Бруклинской публичной библиотеке. Вернулась к поэзии в конце 80-х. Издала 10 книг стихов и прозы: «Монолог последнего снега» (1992), «В поисках себя» (2002), «На канале» (2008), «Сквозь временну́ю отдаленность» (2011), «От Спиридоновки до Шипсхед-Бея» (2013), «Игры с музами» (2015), «Женщина в свободном пространстве» (2016), «Записки библиотекаря» (2016), «Экстрасенсорика любви» (2017), «Семь дней в Харбине и другие истории» (2018), "У Восточной реки", (2021), "Понять нельзя простить" (2022), "Незабытая мелодия" (2023) Стихи, рассказы, повести, очерки, переводы и критические статьи Елены можно найти в «Журнальном зале», http://magazines.russ.ru/authors/l/litinskaya, периодических изданиях, сборниках и альманахах США и Европы. Елена – лауреат и призёр нескольких международных литературных конкурсов. Живет в Нью-Йорке. Она заместитель главного редактора литературного журнала «Гостиная» gostinaya.net и вице-президент Объединения русских литераторов Америки ОРЛИТА.
Леночка, молодец, что не дали папиным воспоминаниям пропасть, возродили их к жизни. Чувствуется сила духа того поколения.
Спасибо, Таня! Я рада Вашему положительному отклику. Да, на долю наших отцов выпало много горя и бед. Война, разруха, репрессии. Но это была эпоха сильных духом. Они все выдержали и сохранили человечность и веру в добро.
Замечательные воспоминания, Елена! При чтении невероятно ощущаешь те далёкие, нелёгкие для судеб страны и людей времена.
Спасибо Вам!
Спасибо, Сергей! Рада, что Вам понравились воспоминания моего отца и что Вы при чтении ощутили дух того далекого нелегкого времени.
Счастлив тот, кто смог в своей жизни с любовью выслушать родителей. Как мало, увы, мы знаем о них. Как спешим по своим делам. Спасибо Ляля.
Леночка, спасибо за тепдые слова о наших родителях.
Хорошо, что ты объявилась. Пиши: yelpoet@gmail.com
Пиши,
Всего тебе самого доброго!
Елена Литинская
Елена, добрый день, С Вашим Папой я был знаком. Я закончил институт в 1983 году и пришел молодым специалистом в ОКБ Главмосдоруправления (на ул. Макеева,9). Моими учителями были : Кальнов Лев Александрович, Зуев Гелий Яковлевич и Ваш Папа -Григорий Абрамович. Светлая им память! Многое, чего я достиг в жизни-это их заслуга. Григория Абрамовича я, по его просьбе, отвозил в аэропорт, когда он уезжал в США. Я горжусь, что моя жизнь пересеклась с этими Великими людьми!
Спасибо Вам, Александр, за такие добрые высокие слова о моем отце и его коллегах. Я знала и помню до сих пор Льва Кальнова и Гелия Зуева. Гелий Яковлевич был не только папиным коллегой по работе, но и настоящим другом. Светлая им память!
Я помню Григория Абрамовича и Лену. Работала с Григорием Абрамовичем. Благодарна ему.
Лидия Дмитриевна, спасибо за память и отклик!
Леночка я помню Григория Абрамовича благодарна ему за тепло и науку любить людей. Он мне говорил главное в вашей работе теплота и внимание.
Дорогая Лидия Дмитриевна! Спасибо Вам за отклик и за добрую память о моём отце!