АЛЕКСАНДР СОБОЛЕВ ● МИРУ И ГОРОДУ ● СТИХИ
TABULA RASA
Убеленный пешеход, удивленные растенья…
Б. Пастернак
Похоже, затевается снежок.
Он зреет в сером облаке над нами
чудными слюдяными семенами.
Неплотно перехваченный мешок
битком набит шестиугольным пухом.
По срокам, по приметам и по слухам
зиме давно пора начать посев –
да все никак не соберется с духом,
не до конца, как видно, обрусев.
Похоже, начинается снежок!
Он реет в сером воздухе над нами,
над плавнями, составами, домами…
Ни грузный шаг, ни заячий прыжок
не смогут избежать запечатленья
в легчайшем из пуховых покрывал,
когда на листьев медленное тленье
он лег – и чистый лист образовал.
Теперь, когда он всё успел очистить
и сделал всё и строже, и светлей,
проведены на нем изящной кистью
сквозные иероглифы ветвей.
Как снег идет!.. Какое наслажденье –
предчувствовать, увидеть, осязать –
и в памяти на нитку нанизать
изнеженных снежинок нисхожденье.
С какой-то элегическою ленью
пушинки-альбиносики летят,
летят, по миллиарду на мгновенье,
по промыслу, по щучьему веленью,
и почему-то таять не хотят.
Уже белей мелованной бумаги
дворы и крыши, склоны и овраги,
заснеженными площади лежат.
Как снег идет… Шуршит на каждом шаге…
Прохожие, бродячие дворняги
И прочие – ему принадлежат.
Мы счастливы присутствовать – не так ли? –
на этом удивительном спектакле,
где занавес подобен кисее.
А в нем и заключается сие
негромкое, но праздничное действо.
Мы все одним томлением больны,
и в этот час ни гений, ни злодейство
в своих поползновеньях не вольны.
Мы чувствуем, и, стало быть, живем.
А все, что утомилось бытиём
в событий торопливой круговерти,
затихло в летаргии, малой Смерти,
в неистощимой милости её.
* * *
…Без ангела справа, без четверти два,
в холодную ночь за туманом белёсым
услышишь урочной телеги колёса,
гремящий по улицам старый рыдван.
За столько-то лет о себе возвестив –
кого он везёт, и по чью-то он душу?
Чей сон и биение крови нарушит
его нарастающий речитатив?..
Возок, закопчённый нездешним огнём –
какие химеры его населяют?..
Твоё «санбенито», ларец с векселями
и списком грехов приближаются в нём.
Негромко бренчит ритуальный ланцет
на дне сундука с остальным реквизитом…
И едет в телеге судья-инквизитор,
палач и возница в едином лице.
Он едет тебе воздавать по делам!..
Грохочут колёса по мокрой брусчатке,
по граням поступков, по жизни початку,
благих побуждений булыжным телам.
Всё ближе и ближе, слышней и слышней
телега из первого дантова круга…
Во тьме перед ней, запряжённая цугом,
вихляет четвёрка болотных огней –
извечным путём: от бездонной Реки –
в остывшую жизнь и постылую осень…
Фальцетом поют деревянные оси,
качается шляпа, висят постромки…
Дома, отшатнувшись с дороги, стоят,
и шамкает сумрак: «Подсуден… подсуден!..»
Да есть ли проблема, коль в общей посуде
и добрые зёрна, и скудость твоя…
…И стрелка весов, накреняясь, дрожит,
и мрачно кривится Гроссмейстер успений…
Но, может быть… твой белокрылый успеет
на правую чашу перо положить?..
ЕЩЁ ЛУНА…
В полном формате второго аспекта,
освободясь из скорлупы,
ярый желток
кверху плывет в перспективе проспекта.
Веток снопы…
Глазом скопы
смотрит восток.
Улицы полнятся жёлтою кровью.
Тяжесть теней.
Каждый карниз
рухнуть готов…
Сотни сомнамбул толпятся на кровлях,
ближе к луне,
вытеснив вниз
местных котов.
Все декорации – в стиле Лесажа.
Ярче, больней
свет проливной
млечной зари!
Жуть полнолуния. Хлопьями сажи
плещутся в ней
рядом с луной
нетопыри.
Дыры и ямы, провалы и ниши
бес Асмодей,
чёрен и хром,
лепит из тьмы,
и оседает на ржавые крыши,
в души людей –
никель и хром
лунной зимы.
Леди Луне, полуночному диву –
сна не дано.
Вечный изгой
в звёздной степи –
то ли Селена, то ли Годива –
в лике одном –
плотью нагой
напрочь слепит.
То обернётся гулящей девицей –
и напрямик –
в пасти теней –
тех, кто охоч,
то заплетает вирши в косицы,
как домовик – гривы коней
в лунную ночь…
ДЕЖА-ВЮ В ТЁМНЫХ ТОНАХ
и трёх эпизодах
…В зелёный бросали горстями дукаты…
В. Маяковский
Эпизод 1
Солнце
светить устало, и стал – закат.
Донце
дня обнажилось. Сменивший масть,
скомкан,
отброшен свет, и, как век назад,
кромка
из огненной – в сизую налилась.
Облачной
полосой разделённый зенит –
яблочной
кожурой в бирюзовой воде.
Племя
младое шатается и гомонит:
время
любить и на спинках скамеек сидеть…
Синее –
в черноту переходит. И все
линии
превращаются в смазанный штрих…
Купол
остыл, и на выпавшей звёздной росе –
купы
деревьев и всплеск электронных шутих…
Эпизод 2
Ночь знакома, как сон знаком,
а откуда – не вспомнить… да нет и смысла.
…В бритву заточенным пятаком
воровская луна повисла.
Ночь – южна…
Обо всём целиком
заставляет забыть. Аскорбиново-кислый
лунный свет укажет легко
казино под названьем «Счастливые числа»…
…С пуговицей в руке – деликатно встрять
между новым русским и казнокрадом,
кинуть жетончик на «двадцать пять»
(это возраст подружки, сопящей рядом).
Поглядеть, как шарик исполнит каприз,
и с ненужным пучком салата в кармане,
приобняв за бедро ликующий приз,
со ступеньки шагнуть –
и поплыть в нирване,
широко загребая её веслом,
преклонив колено на дне каноэ,
ощущая шеей дыханье хмельное, –
в темноту, за другим счастливым числом…
Эпизод 3
Ветер… Темно…
Но, рискуя споткнуться,
скачет мелодия. Спать не хочет
август – и белобрысая «тутси»
в первом часу августейшей ночи.
Ветер…
И веет мистической жутью
от тела, которое в ритме «латино»
на негативе, засвеченном ртутью,
на тёмной террасе, на гулких пластинах
колеблется, гнётся, свивается штопором,
руки вдевает в размытые тени,
в сквозящую сеть серебристого тополя
и в перламутровых пятен смятение.
Телом, затянутым в тонкий эластик, –
ветер колдует белая мамба.
Воздух, раскроенный хриплыми ямбами,
склеен движений змеиной пластикой.
Ветер, пойманный магией пляски,
дует порывисто. Ветру лю-у-бо!..
Льнёт,
с грудями упругими ласков,
и холодит приоткрытые губы,
и раздувает поздний шансон
шалый муссон.
Крутятся времени плавные лопасти,
сеют мгновенные млечные радуги,
переплетают с таинственной ловкостью
зрелость печали и юную радость,
и, грешную нежность своей натуры
замаскировав леопардовым светом,
теснее сплетается мисс Футурум
в насквозь эротичной ламбаде с ветром.
А он, покидая её коварно,
устав провоцировать вёрткую талию,
снова вливается в русло бульвара,
где бредят витрины прекрасной Италией…
Там, в середине огромного вороха
белого шума и белого шороха,
влажного лепета изобилия –
люди уснули и автомобили,
и саксофона ночной клаксон
усугубляет сон.
ЗДЕСЬ, У РЕКИ…
Как остро и льдисто свежо! Как солнечно, ветрено, пусто!..
Становится день рубежом какого-то сложного чувства!
Звенит ветерочек шальной, летит над гранитным кордоном,
рябит и играет волной река, наречённая Доном.
Из снега из талого сплошь она на исходе квартала.
А дважды в неё не войдёшь, и первого раза бы стало…
Над ней – самолётов следы, влачатся по ней сухогрузы,
и пахнет от вешней воды холодным и спелым арбузом.
Ещё не отыщешь мальков в зелёном бутылочном блеске,
но вниз, к суетне поплавков, сбегают упругие лески,
хоть тут и не клюнет сазан… Мужик, малахольный немножко,
азартно тараща глаза, кидает трёхлапую кошку.
Что ловит с большого ума? Ну, разве, подводную лодку…
И только девчоночий мат дерёт, как палёная водка,
и тухлый от века стандарт едва ли становится лучше…
А всё же присутствует март в крови у кокеток заблудших,
и всё-таки, чёрт побери – весна наконец-то в ударе!
И снова бубнят сизари и топчутся на тротуаре,
и что бы ни начал с нуля – уже обречён на успех ты!..
Чернеет под солнцем земля и намертво врытые кнехты,
решёток щербатый чугун… А волны канаты полощут,
и там, на другом берегу, окрашены розовым рощи…
Уйти от проблем и тревог в возможность какого-то счастья,
в которую прежде не мог поверить хотя бы отчасти –
сейчас удается вполне!.. А ветер водицу ерошит
и солнце в стеклянной волне на блики и зайчики крошит…
И сердце, как лайнер речной, готовит к сезону каюты,
не склонное ждать ни минуты подачек судьбы мелочной.
* * *
Мелкой моросью проредив
городскую толпу и липы,
мыльной оперы рецидив
прерывается ярким клипом.
Рассиневшийся неба взгляд
в порыжелом каре проспекта –
не коммерческой пользы для,
а из женской любви к эффектам.
Не ищите рекламы здесь.
Наложила на осень вето
посвящённая гран-звезде
презентация, бабье лето!
Завернувшись в цветной сатин,
выступая в элитном классе,
седину своих паутин
не желая отнюдь закрасить,
облетевший топча порфир,
византийским блестя монистом –
занимает прямой эфир,
отстоявшийся и игристый.
Что за лето!..
Холодный брют
пузырьками в носу щекочет,
здесь клареты улыбок пьют
и дымов горьковатых скотчи,
и вселенский софит царит
над огромной студийной сценой,
золотой мишурой сорит,
превращая её всецело
в пестроту виноградных лоз,
серебристых берёз запястья…
Проницая соблазны поз
и щемящую жажду счастья.
Но плывёт пеленой туман
сквозь грачиных кочевий титры.
Убирают синиц в карман,
убирают в чулан пюпитры,
понемногу темнеет зал,
отшумевшие юбки прячут –
и опять идёт сериал
“Небожители тоже плачут”.
* * *
Храповое колёсико сделало оборот…
По всему небосводу, покрытому частыми тучами,
принимаются к ночи озимые звёзды окучивать
и мотыжат свой тучный и облачный огород.
В полутьме ожидания малозаметны осколки
прошлогодних хрустальных надежд.
Наступающий год
знаменуется скорой отменой неправедных льгот
и несмелым снежком. Всё теперь по-иному, поскольку
на сплетеньи широт и долгот,
обернувшихся прочной уловистой сетью,
предлагают жемчужину тысячелетья –
на дрожжах вздорожавший
две тысячи пятый лот.
Где же тут устоять. Содержимым счетов и заначек
обеспечим покупку, скептический дух приструнив!
Зодиак изменился… Всё будет гораздо иначе,
но рисунки и текст разлетевшихся пеплом страниц
непременно запишутся в чёрный магический ящик…
А пока поглядим на цветную морзянку гирлянд
и, прижмурясь – на ангелов, к детям на ёлку летящих
из волшебной страны «Люболанд»…
Ноль часов по Москве. Новый год народился из пены!
Фонтанируют магний, шампанское и Петросян.
В морозильнике – стужа. Духовка подобна мартену.
Из неё ароматы – и жареный гусь на сносях!
Громыхают петарды. Резвятся и тешатся люди,
карусельно кружась на спечённом для них колобке…
Полюса шевелятся, и видно с летающих блюдец,
как магнитные вихри играют Землёй в бильбоке.
Поутру – тишина. Далеко за пределами слуха,
отключенного вместе с экранами в два или в три,
просыпается город – лениво гудящая муха
(или, всё-таки, это внутри?).
Осторожный белесый рассвет погасил фейерверки,
сновидения и фонари,
за гардинами сеется манна, (мука? сахарин?)
и наряд короля перед душем проходит примерку.
Обалдевший от здравиц, полночной хмельной болтовни,
телефон не звонит…
Пахнут чай, мандарины, смолистое прошлое сосен,
возле коих сюрпризы лежат:
дед Мороз, не утративший чуткости и куража,
не хотел бы остаться непонятым в этом вопросе.
Нет охоты читать или рифмой бумагу терзать.
В хрустале – шоколадные лакомства Нового Года
и название фабрики – сладкое слово «Свобода» –
составляют доступный эрзац.
Открываем программы TV, надеваем обновы,
хлебосольно встречаем гостей.
И январь на дворе, а пока никаких новостей.
Всё еще впереди.
Мы к чему-то подспудно готовы –
но причастны и радостям зимних каникул, и святкам
с Вифлеемской звездой и рождественской Вестью благой,
и забытому с детства мочёному яблоку в кадке
с ледяною шугой…
ПТИЦА РУХ
Скучно проснуться… Нынче – особо.
Глянешь наружу – там спозаранку
ветер такой, что, пожалуй, способен
распотрошить консервную банку.
Может быть, это Земля, обезумев,
под облаками к западу мчится?..
Гиперциклон, атмосферный Везувий
косит антенны, рвёт черепицу,
едут киоски, тумбы и крыши,
люди – ползут, машины – буксуют,
все провода в белье и афишах,
все фонари – в линейку косую.
Не было раньше подобных примеров,
бури такой не видел ни разу!..
Вот пролетают чьи-то сомбреро,
шляпа Гэндальфа, шлем водолаза.
Вон промелькнул фургон из Канзаса,
два гамадрила, стая лягушек.
Где он копился до этого часа?!
Рот приоткроешь – сразу задушит,
двери припёр, никуда не пускает…
Вторя ему, в душе запустелой
время ревёт осенним Бискайем
и выдувает её из тела.
Холодом, прахом, сумраком плещут
страшные крылья вымершей птицы…
Города кромка. Пустошей плеши.
И не проснуться. И не проститься.
СОЛОВЕЙ И РОЗА
Да пребудет роза редифом!..
А. Тарковский
На рынке музыкальный мужичок
в базарный день своё искусство кажет:
его свирель – пластмассовый сверчок,
(и c дюжину – в коробке, на продажу).
То – соловей…
Бирюлька, пустельга,
свисток с водой, штампованная штучка.
Он неказист, но песня дорога –
живой ручей, весёлый и блескучий!
Ему цена – целковый без рубля…
Среди колбас, лимонов-канареек,
сырых лещей, несбывшихся цыплят,
пупырчатых гусей, манящих взгляд,
на быстрине ноябрьского борея
бурлит его причудливая трель.
Не сам Орфей, но что-то в этом роде, –
блестит на солнце, словно карамель,
дрожит в ушах, дрожжами в сердце бродит.
Купи его! – и поднеси ко рту,
добавь мажора в жизненную гамму,
где майский мёд – и нищенский картуз,
капустный лист – и луковицы храма.
…Осенний полдень радостно-тверёз,
притихло всё в своём базарном лоне…
и медь – в картуз… и роза в каплях слёз
певцом больна в цветочном павильоне.
* * *
Подмораживает. Луна.
Полотно голубого льна
на булавочках звёзд растянуто.
Время позднее. Ранний март.
У котов – сезонный азарт,
и надежды их не обмануты.
Все потаяло, снега нет,
но везде водянистый свет
и лагунами, и заливами,
и везде ледок молодой
прорастает, хрустя слюдой
под шагами неторопливыми.
Голубым сияньем облит,
разметавшийся город спит,
и ни ангела с ним, ни няньки.
Светят два или три окна,
безмятежность и тишина,
как на хуторе близь Диканьки.
Ни следа дневной суеты…
Вдохновенно орут коты!
Только им да луне не спится.
Ночь приветлива, ночь светла!..
Редко-редко мелькнёт метла,
а на ней нагишом – девица…
* * *
Укатилась гроза. Укаталась гремучая сивка.
В переулке – ручьи, озерки,
вечереющий ветер взбивает высокие сливки
над муаровой лентой реки.
И – на то и четверг –
с этажей силикатного замка,
в полутень, обрамлённую им,
опускается дева, чей взгляд деликатен и замкнут
на касании с грешным моим.
И красна мне она, как повально красна земляника,
потому что июнь подоспел.
Потому что спокойное «знаю» курносого лика
невозбранно дырявит доспех.
Потому что синеет озоновый слой. Поелику
лучезарен стеклярус ветвей!
Потому что – живёшь… и умыта дождём земляника
в решете из кирасы твоей.
ЛЕТУЧИЙ ЛАПЛАНДЕЦ
Когда наползёт зима ломтём ледяного студня –
нетрудно сойти с ума от мертвенно-серых будней.
В малейшую в доме щель вползают её волокна,
и воздух, как мутный гель, и холод скребётся в окна
белёсым сухим перстом, и стылая мгла снаружи…
И город лежит пластом, придавленный лютой стужей.
Когда наступает ночь, и в улицах – вовсе пусто,
и в ступе стекло толочь она начинает с хрустом,
и холодно, как в аду, под чёрной конфоркой неба –
прохожему на беду, Лукавому на потребу –
то слышен железный лай, и призрачной колесницей
сквозь город летит трамвай. А, может быть, только снится…
Гремя, как пустой бидон, морозом дыша и серой,
куда-то несётся он в ущельях сугробов серых,
и чуя, где он пройдёт, снега колея пронзает,
вмерзает в бугристый лёд и вслед за ним исчезает.
Он дьявольских сил слуга… Окошки слепы, как бельма,
сверкает его дуга огнями Святого Эльма.
Он тысячу лет в пути, – проклятием и угрозой.
Он хочет себе найти случайного Берлиоза…
Летит роковой кошмар, прицепом пустым виляет.
Ни номера нет, ни фар, но чёрной дырой зияет
ужасный сквозной проём. И, пойманные дырою,
чужие надежды в нём теснятся бесплотным роем.
И крутится снежный прах, свивается в серый хобот,
и чей-то тоскливый страх
садится пыльцой в сугробы…
Сквозь город – из края в край – по свежему следу мчится
зловещий Ночной Трамвай. А, может, к несчастью снится.
* * *
В один прекрасный – но зимний – месяц,
в субботний день, в восемнадцать десять,
они ушли почему-то вместе,
спустившись в холл по одной из лестниц.
Потом – проспектом, где ветер пасся,
глодая чёрные лапы елей.
Потом – под горку, пологой трассой,
напоминавшей вираж бобслейный…
…Там мост восходил в темноту порталом,
подсвеченный сливочно-жёлтым светом,
и шло по реке ледяное сало,
и сизое небо глядело слепо.
И вечер рождал неизбежный случай –
но чувства казались беспечным блефом,
и вьюжной напастью грозила туча,
и черву опять покрывала трефа.
А новой любви не значилось в смете,
не пелся хорал, не звенели лютни…
И был мороз хорошо заметен,
перерастая в крещенский – лютый,
одолевая перчатки, гетры,
стараясь влезть под одежды кокон
и завивая шершавым ветром
седые локоны стылых окон.
Но всё же ведали что-то губы,
раскрытые встречно немного позже –
на том коротке, что едва возможен
для первого вечера, шарфа, шубы.
И чуял шедший вдали прохожий,
и знал спелёнутый куст самшита,
и сердцу, обёрнутому рогожей,
не полагалось уже защиты…
* * *
…И вот – поляризация цветов,
союз ночного снега и – не снега
с напластованьем этого – на то.
И павший дух возвыситься готов,
когда приходит Альфа и Омега
порхающими звёздами в Ростов.
И вновь земля благословенна в жёнах!
Оснежены дотоле обнажённых
домов и улиц сонные тела,
сей город, вавилонская блудница,
смущённо и растроганно роднится
со щедрым небом.
Ночь уже бела,
хотя – декабрь и южные широты…
И снадобий не надо приворотных,
а только эта млечная фата –
большая шалость и смешная малость –
чтобы любовь сбылась и состоялась,
забытая с годами, как фита.
Посевом радуг будущего мая
рождается метель, загустевая
белилами на клёне и сосне
и мелом на еловых макловицах.
Душа – легка, и может притвориться,
что в волосах – один лишь только снег.
Об Авторе: Александр Соболев
А.Ю.Соболев (13 ноября 1952 - 5 сентября 2023). Родился в Ростове-на-Дону. Окончил Ростовский университет по специальности «физик». Работал в области технологии микроэлектроники, вычислительной техники, вёл разработки в области специальных информационно-измерительных средств. С 1995 г. работает в области медицинской электроники, инженерной поддержки магнитно-резонансных томографических комплексов. С 2003 г. А.Соболев – член Литературной Ростовской ассоциации «ЛиРА», Ростовского литобъединения «Созвучие», где руководит поэтической студией «Строфа». Первая книга стихов Александра Соболева «Дважды в реку» вышла в 2005 г. В 2008 г. А.Ю.Соболев был принят в Союз российских писателей как поэт. Стихотворные подборки А.Соболева публиковались в литературно-художественном журнале «Ковчег», в столичном журнале «Дети Ра», в периодических Интернет-изданиях «RELGA», «45PARALLEL», статьи о поэзии и поэтическом творчестве – в культурно-просветительском обозрении «Ковчег Кавказа». Направление своей литературной деятельности А.Соболев определяет как «аналитический романтизм», он лауреат премии журнала «Ковчег» (2006), фестивалей «Ростовская Лира» (2006) и «Междуречие» (2007).