Игуана лежит, обдаваемая океаном.
Под гнездовьями птиц, не оставивших скальных пустот,
на уступе горы, утонувшем подножье вулкана,
на краю ойкумены из дикого туфа растёт.

Игуана лежит. Зародясь у Барьерного рифа,
разбивается вал, принося на крутых раменах
золотисто-багровое.  Громоподобным редифом
мировой океан называет свои имена.

Игуана лежит на камнях. Орхидея заката
разгорается ярче и яростней. Вечность назад,
и сегодня, и, может быть, завтра – из брызг розоватых
на пылающий мир щелевидные смотрят глаза.

Далеко континенты. Природы цари и питомцы
заняты лишь собой, и посевом драконьих зубов
прорастает история… Но от громадного солнца
изливается встречная сила, тепло и любовь.

И пока этот остров лежит на груди океана,
а до гибели прежнего мира не так далеко –
артефактом планеты, чудесным и подлинно странным,
неизменным тотемом лежит допотопный дракон.

ПОНТИЙСКИЕ  ФРАГМЕНТЫ.  ДЕНЬ ШЕСТОЙ.

Мир уже создан:  врезаны в зыби кряжи и мысы,
плавают тучи, резвые рыбы…  Только измыслен –
он уже дышит, свеж и огромен.     Пляжа на грани
мускулов пенных злыми буграми море играет.

Людное место здесь, под неслабо греющим солнцем!
Не утерпела б, не обошла бы кисть барбизонца
гладких девчонок, лакомых женщин, прочей массовки –
всех, кто издревле небу обещан, с Лика срисован.

Экипировка – три лоскута и пара тесёмок!..
Татуировка – узел хвоста лихого бесёнка.
И – пропадаешь ни за полушку:  дремлющий с виду,
млеешь, прохвачен с пят до макушки знойным либидо,
линией бёдер – той, волоокой, медноволосой…
…Лупит о берег, в надолбы, блоки, скалы, откосы,
и забулдыгой, шарящим слепо дырку в заборе,
пробует прочность каменной лепки Чёрное море.
Шваркает гулко, шаркает глухо, ломит солому,
лепит стотонные оплеухи в цепь волноломов.

Возгласы чаек и человеков.   Ветер и воля!..   
запах самшита и чебурека, йода и соли.
Мир – населён, и он веселится плотским весельем,
семенем жизни, как чечевицей, густо засеян.
Близок венец трудов эпохальных – Sunday и Sonntag*.
Так что и мы теперь отдыхаем, с Понтом – под зонтом!..

*   Воскресенье  (англ., нем.)

ФИЛОСОФСКИЙ  КАМЕНЬ

Забирает морозец. Потом понемногу светает,
голубеет – и мрак растворяется сам по себе.
Златоглавый дракон, прилетающий к нам из Китая,
распускает усы по холодной эмали небес.

В перепончатых лужах рождаются ломкие блики,    
начинается день. Золотое блаженство лия,   
над извивами речек летит и летит Огнеликий,   
и дымящейся влагой промыта его чешуя.
Там, внизу, индевеют поля и дремучие плавни,
сердоликовых зарослей тихо скудеет притин*.

Оставляя повсюду следы философского камня,
эта осень проходит и – всё-таки медлит пройти.
В анфиладах садов то ли эльфы, а то ли сильфиды
драгоценными искрами тешатся.  Феи с утра
по жердёлам развесят – и сушат руно из Колхиды.
И не горько терять…
и расстаться ещё не пора,
потому что ни кровь не спешит, ни древесные соки,
и в ковше у колодца свежа от зари до зари
дождевая живая вода, а на ветке высокой
молодильного яблока крепкий румянец горит.

*) Приют, укромное место

*  *  *

Всплывают из памяти берег рябой,
неспешный зябкий рассвет…

Хвалиться погодой, делами, судьбой
как будто бы повода нет –
а дышится славно.   Свежо и серо.
Задонье, канун ноября.
По утренним плавням бежит ветерок,
цепляя тонкую рябь.
На илистой почве – коровьи следы,
кизяк… Наполнен водой,
смиренно становится частью среды
рыбачий дощаник худой.
Утиные клинья стремятся на юг,
стоит в затонах сазан,
и меру разлуки с собой узнаю
по пресным летучим слезам.

И посвист, и шелест, и дольний покой,
тростник шатает волной…
Слоёное небо над сизой рекой
оттенками влаги полно,
и сепией бледной написан по ней
сухих метёлок полёт…
Тридцатую осень навстречу волне
бездонная лодка плывёт.

*  *  *

Налилось и потяжелело, посырело, как в бельевой,
алебастром и мокрым мелом загустело над головой.
Капли в листья стучат негромко. Задымлённый закат-цитрон
оседает песком в воронку, оплывает за кромку крон.

Потихоньку тянет озоном, по округе скрипит сверчок,
из промоченных чернозёмов по стволам темнота течёт.
Всё – намерение и тайна, всё – мистический тёмный знак:
юго-запада бормотанье, неуверенный брёх собак,
нимбы яблонь и слив лиловых.
Две недели июнь гостит,
и смычком усталой виолы вечер медлит в его горсти.
Дремлет вечер. Пытаться втуне – съесть ли, выпить, поцеловать…
И висит у цветка петунии бражник «мёртвая голова».

СМОТРИ – КАК!..

Смотри, как просторно! Май наступил вовсю,
и дни нарастают – быстро, неуследимо!   
Сюда, моя радость! Смотри, как цветёт овсюг,
и маки цветут, и твой чистотел любимый.

Здесь именно Та, кого Боттичелли знал.
Но в этот приход – приветливым и желанным
стихом о тебе – вишнёвая белизна,   
от солнца с тобой – цветут золотым поляны.

На севере ясно. С юга встаёт гроза,   
и первую кисть навстречу гомону грома       
сквозь бархатный лист выбрасывает лоза,
и древний орех возводит свои хоромы.

Смотри, как проворны бабочки и вьюнки,    
и пчёлы скромны, и Старая прячет жало.
Как травы растут! Ладоши, зонты, клинки…
Смороды желток. Такую ли ты сажала?

Всё так непривычно в редкостный этот год,
всё так неустойчиво в красках, легко и хрупко.           
Как всё оно пело, радовалось! – и вот
лазурных яиц скворчиных лежат скорлупки.

Опять анемоны!  Куртина – твой белый шпиц!           
Сирень – это так, обычное чудо вёсен,               
а свежие струи  веток и божьих птиц –       
как след водомерок на ярком озёрном плёсе.

И молнии блеск – и солнца жгут пламена.
Смотри же, мой друг, смотри моими глазами,
как всё, что вокруг, и выше, и прямо в нас
на смелую жизнь успешно сдаёт экзамен.

МЕДИТАЦИЯ НА РИСОВОМ ЗЕРНЕ

Во поле жизней, воде многолиственной,
над децибелами и мегаваттами –
малое зёрнышко, хрупкая истина,
спелое, ладное, продолговатое.
Что в сердцевине прохладного кокона
под алебастровым спит обтекателем?
Как это сделано, кем это соткано
так филигранно, умно и старательно?
Свёрнуто, скручено, сваляно, скатано,
сплочено, схвачено, наживо стиснуто.
Как начинаются друзы из атома,
как от аза получается письменность –
так наполняется млечными сотами,
встречным, извечным, излунным и жертвенным
медный светильник, небрежно сработанный,
но обитающий в длани божественной.

За день до проводов доброго Старого
в скудно и странно оформленной комнате
в реющем сумраке зимнего марева
тают глубокие серые омуты.
Плотью воды облачённая бережно,
кроткая капелька, тихое облако,
мой оберег, неразменная денежка –
в теле инари*, в изменчивом облике.
Блик перламутровый (кем это велено?
кто его сеятель? чем его выкупил?) –
в мир отзывается остро и зелено,
а под ладонями – нежно и выпукло,
и преломляет немой и измученный,
с вонью тоски и взрывчатого сахара –
в зеркальце поля, речную излучину,
пятнышко буйвола, семечко пахаря.

«О», очертание, руна сакральная,
бусина жемчуга, гемма сладчайшая
в рисовой грозди на звёздной окраине,
над горемычными чёрными чащами;
горний подарок, судьбы приношение
странное, лёгкое, вольное, справное,
женственно, царственно-несовершенное,
с подлинным верное, равное с равными.
Пухом небесным окно переполнено,
он откликается в коже опаловой,
льётся по льну… утолённою полночью
сон обернётся снежинками палыми.
Светится танка, нечаянно-поздняя,
тихою радостью, тихою жалобой.
Кода. Бродячими белыми звёздами
зимние ангелы зёрнышко жалуют.

*) Рис (яп.)

МЕДИТАЦИЯ НА КРАСНОМ ГЕОРГИНЕ

В  осеннего  воздуха  медленный  ток
небрежной  рукой  вплетена  паутина,
и  мощный,  раскидистый  куст  георгина
венчает  прекрасный  цветок.

Как  слизень,  в  слепом  летаргическом  трансе
сквозь  влажные  дебри  пластинчатой  чащи
свое  существо  незаметно  влачащий  –
так  взгляд,  замирая  на  каждом  нюансе,
скользит  осторожно  по  зелени  темной,
вдоль  русел прозрачного  терпкого  сока,
сквозь  тени  и  блики  восходит  истомно
к  цветку  без  греха  и  порока.

Не  темпера,  не  акварель,  не  сангина
смиренно  творили  цветок  георгина,
но  плотное  масло,  мазок  за  мазком.
Он  алый,  как  крест  на  плаще  паладина,
и  темно-багрова  его  середина,
и  с  телом  планеты  извечно  едина,
и  звездам  он  тоже  знаком.

Он  в  душу  вмещается  полно  и  сразу,
и  в  ней  позабытый  восторг  воскресает,
и  пиршество  глаза  –  на  грани  экстаза,
когда  откровением  вдруг  потрясают
отшельника  –  лики  на  створках  киота,
а  кантора  –  громы  классической  фуги,
спартанца  –  кровавая  рана  илота,
любовника  –  лоно  подруги.

Он  цвета  любви,  полыхающей  яро,
родник  нестерпимого  красного  жара…
И  поздние  пчелы  стремятся  к  летку,
вкусив  от  его  бескорыстного  дара,
и солнце  –  сверкающей  каплей  нектара!
И  первая  чакра  моя,  муладхара,
раскрыта навстречу цветку!
раскрыта  навстречу  цветку!