ИРИНА РОДНЯНСКАЯ ● СЛОВО НА ВРУЧЕНИИ ПРЕМИИ ИМЕНИ АЛЕКСАНДРА СОЛЖЕНИЦЫНА
Естественно, благодарю прежде всего премиальное жюри за честь, столь неожиданно и милостиво мне оказанную. Я осмелилась при жизни Александра Исаевича писать о нем лишь однажды, но с появления его имени еще до первой публикации, в самиздате, и впредь для меня не было большего авторитета, общественного и морального, и большего образца творческой мощи, нежели он. Однако в эти минуты мне положено размышлять о себе самой.
Когда в анкетах задаётся вопрос о профессии, я отвечаю: литератор, литературный критик, литературовед. Но если ответ требуется краткий, я останавливаюсь на втором из этих самоопределений. Потому что, чем бы я ни занималась впоследствии и наравне – вылазками в русскую классику и в вопросы поэтики или погружением с головой в нашу религиозную философию, куда ввела меня Рената Гальцева, – завязкой всему была актуальная критика. Люди предаются этому несколько странному занятию по-разному: кто-то из числа филологов внезапно чувствует потребность выйти, вооружившись своим опытом, навстречу текущему, кто-то из писателей и поэтов с годами влеком уже не к художественной фантазии, а к эссеистическому отклику на прочитанное. Мой же импульс был изначален.
Не стану распространяться насчет того, что критика есть форма самосознания литературы, зародившаяся еще у эллинов. Не стану в кой-то раз напоминать пушкинскую заметку 1830 года «О критике». Я веду разговор не в защиту критики (пусть она сегодня в такой защите и нуждается), а в защиту самой себя, своего психологического выбора, совершившегося рано, на школьной скамье, причем еще в сталинские времена, что можно бы счесть смесью наивности и безумия. Нет, известную фразу Пушкина я все-таки процитирую – ради ключевого в ней слова: «Критика – наука открывать красоты и недостатки в произведениях искусства и литературы». Слово это – «открывать». Историко-литературная работа над текстом – это исследование. Постижение созданий текущей литературы – это открытие (резкой грани между тем и другим нет, но всё же…).
Так вот, у меня как у читателя, можно сказать, с отрочества возникла по сию пору необъяснимая потребность, оказавшись наедине с художественным текстом, выразить словесно, вербализовать то, что я из него какими-то рецепторами своими извлекла. В этом азартно нуждалась я сама, а публичность высказывания представлялась вторым делом. Мне, этакому читателю-открывателю, текст виделся сверкающим белизной, никем еще не истоптанным снежным полем, где я впервые оставляю свой извилистый след, обозначая им лабиринты авторской акцентуации, в том числе и тупики, куда заводит творца измена подлинности.
Не берусь определять это понятие – «подлинность». Оно не равно тому, что сам критик полагает истиной жизни и духа и о чем он вправе открыто заявить, выйдя из приникания к тексту. Это, скорее, верность художника своей личной правде, ограждение ее от давления извне – коммерческого, популистского, социального, даже религиозного. Можно (а, может, и нужно) не соглашаться, к примеру, с концепцией цветаевского «Крысолова» или с нигилизмом Селина, отправившегося на край ночи. Но прежде несогласий следует признать за авторами полную удачу соответствия самим себе. Такое признание – сертификат независимости критической экспертизы и первый ее шаг.
Большая статья, подарившая мне репутацию «новомирского» критика: «О беллетристике и “строгом” искусстве» – в заглавие введена цитация из Белинского – писалась тогда, когда мои общие взгляды («миросозерцание», как говорили в старину) совсем еще не сложились. Но стихийно меня повело к защите этой самой «подлинности». Так умилительная фальшь повести Бориса Бедного «Девчата» (впоследствии – знаменитый фильм, который я так и не посмотрела) противопоставлялась на уровне лексики и сюжета неподдельности таких разных вещей, как «Иван» Владимира Богомолова и «Большая руда» Георгия Владимова. (Нынче я могла бы добиться такого же эффекта от сравнения куда более «качественного», чем «Девчата», «Лавра» Евгения Водолазкина и – как противоположности – «Обращения в слух» Антона Понизовского, да руки не доходят).
Снятие фальшивой позолоты в 1962 году, на пике оттепели, считалось либеральным актом, и меня причислили к стану либеральных критиков, что имело под собой некое основание ввиду защиты неангажированного творчества. Но со мною в этом отношении дело обстояло не так просто. На следующий год после этого решающего для меня дебюта я приняла крещение. Чтобы зерно веры могло прорасти, помимо несказуемых обстоятельств внутренней жизни, поле было вспахано чтением Достоевского и писателями католического возрождения ХХ века – Грэмом Грином, Мориаком, Ивлином Во и в особенности Честертоном и Бёллем. Это мои литературные учителя веры.
Как это новое состояние души сказалось на контроверзе «независимость/ангажированность», стала ли я в своей работе проводником христианской доктрины, христианской этики? И да, и нет. Во всяком случае, я не пристрастилась к тому, чтобы использовать «книгу как повод», как учительный повод, и ломать художественную вещь через свое крещёное колено. Но для меня стали особо привлекательны сочинения богоискательские, боговзыскующие и богоприемлющие, созвучные тому, что и меня наполняло (Христианские мотивы в них могли быть выражены лишь подспудно и косвенно, что куда лучше нынешней бодрой профанации таких тем и мотивов). Поскольку в критике я оставалась дилетантом, ускользающим от обязанности обводить взором литературную панораму, я начала выбирать своих героев среди тех, к кому лежало задетое верой сердце, – таких разных, как Битов, Чухонцев, Белов, Вампилов. И в антигероях невольно оказывались яростные противники Христа и веры в Него: я писала о романе Фридриха Горенштейна «Псалом» «с пеной на губах», как сказал бы покойный Григорий Померанц. Но если бы это сочинение не рисовалось мне таким нарочито сконструированным и лживо идеологизированным, никакой бы пены не выступило. Я совершенно спокойно отношусь к ехидным выпадам в адрес христианства художественно состоятельного Виктора Пелевина – что с него, буддиста, возьмешь!..
Иначе говоря, у критика, имеющего мировоззренческую точку опоры (а для меня – в общественном и этическом плане – это либеральный консерватизм), идейное начало должно сказываться само собой, как непроизвольное следствие угла зрения, а не выбегать вперед в виде опережающей сверхзадачи. Я остаюсь верна своему неопосредованному общению с произведением как с нетронутым полем, сулящим множество «открытий чудных», о коих мне заранее ничего не известно. И это же переживание текста как загадки, которую тянет разгадать, не оставляло меня, когда я писала о не мною досконально изученных Пушкине, Лермонтове, Гоголе, Достоевском, Блоке; поэтому я отношу свое соприкосновение с ними тоже к области литературной критики, а не к собственно филологии.
Обозначенная здесь позиция, скажу честно, – двусмысленна. Индукция от текста к непредсказуемому выводу, приводящему подчас в такой круг сомышлеников, куда и не собирался попасть, – путь этот намного неустойчивей и проблематичней, чем дедукция от «руководящей идеи» к развинчиванию литературного сочинения. Наша литературная жизнь и в советское время, и в последующее являет идеологически поляризованные лагеря. И тут-то со своими непреднамеренными диагнозами не знаешь точно, какой лагерь тебя присвоит. В свое время я с равным усердием писала для слывшего либеральным «Нового мира», а, когда оттуда потеснили, – для почвеннического «Севера», куда меня закинул Вадим Кожинов. Один из видных организаторов своего «партийного» ядра в литературе назвал меня фигурой амебообразной. Этим раздраженным прозвищем он попал, можно сказать, в болевую точку. Горячо любимое восьмистишие Алексея Константиновича Толстого служило мне сомнительным подспорьем. Чтобы объясниться конкретнее, воспроизведу вслух это хорошо известное стихотворение, написанное в 1858 году, в пору накаленной борьбы внутри русской общественности накануне великих реформ:
Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять свой добрый меч,
Но спор с обоими – досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь.
Союза полного не будет между нами –
Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я знамени врага отстаивал бы честь.
Мало того, что мысль поэта была явно враждебна левому лагерю, но истинно православный славянофил Иван Аксаков отказался печатать эти стихи в своем издании; в ответном письме он назвал их вредными, способными «поощрить многих слабодушных и породить перевёртышей» (слова, выделенные мной интонационно, в письме подчёркнуты). Стихотворение так и не увидело страниц периодики и было впервые напечатано только в поэтическом сборнике 1867 года. В нем выражена неколебимая, жизненно подтвержденная надпартийная позиция, а не Алкивиадовы метания перебежчика, но вряд ли Толстому удалось согласить с ней большую часть своих читателей. Где же мне, скромному работнику вторичного литературного жанра, утвердить как принципиальную ориентацию то, что в моем случае так заманчиво именовать всеядностью или аморфностью низшей твари?
Подкрепление пришло с неожиданной, но чтимой мною стороны. Я наткнулась на такие вот слова архиепископа Иоанна (Шаховского), известного духовного писателя, в его статье о лирике А.К. Толстого: «Ни одной партии человеческой он не назвал своею. Он покорен – высшим союзам и голосам… Это свое целокупно-жизненное состояние … он выразил в так влекущем к себе стихотворении “Двух станов не боец…”». И, приведя эти стихи, автор восклицает: «Чисто христианское мировоззрение!» От себя добавлю: разве чувство этой целокупной правды не бывает оскорблено односторонней «пристрастностью» дружеского стана? И раз таков вердикт многоопытного различителя духов, то и я, твердя это «влекущее к себе стихотворение» как собственное кредо, чувствую под собой надежную и родную почву.
И – напоследок. Критик, годами, да что там – десятилетиями, погруженный в поток сменяющих друг друга впечатлений – жизненных и художественно отраженных, не может избежать противоречий в конкретных суждениях и оценках, разделенных большими отрезками времени; но если он остается верен своим коренным взглядам, то, несмотря на случающуюся самопротиворечивость, обретет себя на твердо очерченном месте, про которое сможет сказать: «на том стою и не могу иначе». Приложим ли такой результат к моей персоне и к моей работе, не мне судить.
Сказанное прошу считать посильным отчетом о пройденном пути. Тем более, что не знаю, как и когда вернусь к актуальной критике, поскольку оставшиеся силы необходимо отдать иным неотложным обязательствам.
Еще раз благодарю своих уважаемых судей, также тех, кто так трогательно потрудился над характеристикой моей работы, и всех, не пожалевших времени на то, чтобы собраться в этом зале.
Об Авторе: Ирина Роднянская
Роднянская Ирина Бенционовна – критик и публицист. Окончила Московский библиотечный институт. Печатается как критик с 1956 г. Автор книг "Социология контркультуры" (в соавторстве с Ю.Н.Давыдовым. 1980), "Художник в поисках истины" (1989). "Литературное семилетие" (1994), "Книжный сад" (1995), "Движение литературы" (2006), "Мысли о поэзии в нулевые годы" (2010). Автор статей о современной литературе, русской классике, русской философии. Заведовала отделом критики журнала "Новый мир". Участвовала в создании знаменитой "Философской энциклопедии" вместе с Сергеем Аверинцевым, Ренатой Гальцевой, Юрием Поповым и другими. Лауреат премии Александра Солженицына за 2014 год. Входит в редколлегию журнала «Гостиная» (отдел критики).
Благодарна редактору “Гостиной” за публикацию и восхищаюсь профессиональной и человеческой позициями автора. Все мы, вероятно, начинаем жизнь “с пены на губах…” в оценке феноменов мироздания, и дай нам бог! прийти однажды к уровню осознания “предмета”, высказанному в работах Ирины Бенционовны. Спасибо.