* * *

 

                                        Е. Ж. с Любовью

я вынырнул из волны на губах осталась
солёная горечь жалость усталость малость
случайной жизни с водорослью на подбородке
словно вторая выросла борода и короткий

вдох-выдох и соль на радужке мне говорили
вон она сидит на камешках очками сверкая
очень уютная у ней за спиной дымятся грили
загорантов из улан-удэ а она потакает

этому безобразию что-то жуёт втихомолку
коленки вместе в пальцах дымит пахитоса
люди на фоне её похожи все на карболку
и вокруг наяривает ухажёр как гюйс без матроса

я могу глядеть на неё часами даже
когда комарихи грызут мои поры а поры мои велики
их разобрали как соты для кровяной распродажи
и бомбардировщики отваливают а она с руки

их лупит уютное и господнее создание посреди
любого пейзажа или праздной стихии
и не хочет думать и знать что у ней впереди
музыка и стихи или другое где бывают глухие

дни и ночи и меня нет рядом а вот она
прекрасна как доставленная со дна
коварная раковина на бабочку похожа
а есть ли жемчужина там досужий прохожий

побережья я не скажу тебе и другим тоже
это моя жемчужина на все века пока
не угомонится кровь в висках хотя и моложе
я не стану а она останется радовать наверняка

* * *

Е. Ж.

Радость моя, не покидай те места, где дышалось вместе легко,
и на мягкой траве, головы в небо вскинув, разглядывая стрекоз
и бабочек, нам хорошо было; и тучи бурлили над нами, как молоко,
и глиссер, взлетев на волне, завыл, и у пляжных вьюношей был токсикоз.

Ложилась трава от жары, кофейни пускали пары и жары мангалов, дева
шла в потустороннем паэро, медленным шагом, глядя на бородатые облака;
собаки носили тела свои, языками свисая направо и налево; и везде во-
да недавнего ливня, и ты так с мороженым этим тягучим легка и трижды легка.

О тебе надо «Новую жизнь» написать, но я не Данте, я какой-то другой
писатель, седой и почти хромой, что тот еврей с ногою искусственной…
И когда тебя нет на моём плече, ночью, и рука с рукой и нога с ногой
не переплетаются, – я подвываю, что брошенный пёс, и считаю часы, что за стеной.

 

ДЖУЛАЙ МОРНИНГ

Здравствуй, июль ненаглядный, куда б тебя деть,
с твоей духотою, стрекозами и разнотравиями, а?..
Солнце в вечном зените своём над теменем, а в воде
Понта одне только ноги мои, нехорошо и липко; зия-

ние пустого неба над не менее пустой головой, хочется
о чём-то подумать, но не получается, разве о деве с
фруктовым мороженым и в парэо; и от вспотевшего лица
исходят лучи и блики, и умирающая ракита делает реверанс,

поникнув всем, что та Плисецкая; ничего, кроме унылой волны,
с дохлой медузой, схожей с кульком, бабушка продаёт пирожки
и кукурузу, напевая – “А вот кому”; по пирсу бродят, собою сильны,
какие-то полу-мачо с лицами, – что и не вспомнишь, и не надо-таки.

UriahHeep, “Джулай морнинг”, кастинг птиц в небесах, на водах
ноют три скутера, отчего зубная боль становится, как коллективное
осознанное; у подростков эрекция, у их ровесниц – сложнее: страх
блудливых фантазий, пломбир на губе (папа, дай сто долларов); наивный

пёсик незнамой породы таращится на мангал, округ которого вялый
араб колдует, вместо веера – кусок картона, мидии не пищат; народ
разномастный ждёт понуро свои порции дряни; и, похожее на линялое одеяло,
взморье едва колышимо бризом, и ничего, кроме водки, не лезет в рот.

Ну, здравствуй, июль придурочный, и здравствуй, морская тупая волна!
Давно не виделись, уже века прошли, а всё одно, галька скрипит под стопой,
где бродят дамы разных сортов и качеств, в наушниках, полных попсой; страна
отчасти воюет, отчасти бухает, и горизонт от марева сделался вял и тупой,

как использованный до нельзя грифель того “кохинора” из детства, когда
альбомчик почти закончен, осталось заштриховать оттенок оттенка, как у Доре…
Ну, это громко сказано, конечно, не берите в расчёт; и куняет морская вода,
себе сама поддакивая и кивая, и шелковица роняет чернила у меня, в старом дворе.

UriahHeep, нежность юности и той, кому муку любви отдал, не спрашивая

                                                                                                                          ни о чём,
просто – на и бери, что сумеешь, можно и не отдавать, но отдала сторицей, легка
и сложна, что твой логарифм… Помню, – сумерки, падали звёзды, темя к темени,

                                                                                                                       и плечом
ты дала мне понять, что можно, и мы взобрались на саваофовы грозные

                                                                                                и  курляндские облака.

Это могло бы стать началом поэмы, могло, но не будет по ряду приватных причин:
а) тебя нет на свете; б) никто не дочтёт до конца; в) я устал от литературы;

                                                                                                                          г)тебе там
это не пригодится… Разговаривай чаще с ангелами, может, и меня спасут,

                                                                                                                  средь мужчин
и женщин этого мира дольнего; попроси за меня, бо здесь одне суета и пустота.

У меня нет с тобою связи, ни прямой, ни обратной, у нас только общий июль

                                                                                                                           и число
встречи, и ты его помнишь не хуже, чем я; и как мало отмерил нам Бог,

                                                                                                              ну да ничего…
Я не знаю, что я написал на тот свет, надеюсь, – там примут письмо;

                                                                                                      горькое  ремесло
небожителей – распечатывать эти конверты; а боль улеглась, как кошка…

                                                                                 Ты слышишь меня? Вот и всё…