RSS RSS

Елена КОНСТАНТИНОВА. Кирилл Ковальджи (1930-2017): «Стихи мои, весьте не больше, чем пламя свечи».

Кирилл Ковальджи

Королевский подданный, гражданин СССР, выпускник Литературного института (1954).

Свою первую книжку стихов он назвал «Испытание» (1955). Потом вышло немало других, в том числе прозы. Работал в Союзе писателей, заведовал отделом критики журнала «Юность», возглавлял издательство «Московский рабочий», потом встал «у руля» в столичном литературном журнале «Кольцо А». Лауреат премии Союза писателей Москвы «Венец» (2000).

Имя этого поэта, прозаика, переводчика — Кирилл Ковальджи (1930-2017).

 

— Кирилл Владимирович, в 1960 году вы расставились с «кочевым» образом жизни и окончательно перебрались в Москву. Вам, южанину, здесь уютно?

— Вполне. Чувствую себя как дома. Действительно, жизнь была динамичной, мотала и так и сяк. Но бессарабцы отличаются определённой приспособляемостью, терпимостью и терпением, заштатным добродушием и сговорчивостью. Они избегают крайностей.

— То есть?

— Бессарабия — вековое дитя межнациональных браков, полюбовных или неравных; в её жилах течёт несколько основных кровей и дюжина добавочных. Здесь, естественно уживаясь, образовалось со временем многослойное культурное и языковое пространство: молдавское, русское, украинское, болгарское, гагаузское, еврейское, армянское, греческое… Несколько государств спорили, кому принадлежит этот край. Не спорили только его жители, у которых не было территориальных претензий друг к другу, не было границ и в душах — особенно тех, в чьих жилах течёт смешанная кровь. А таких — мало ли? Любовь, известное дело, ничего не признаёт, кроме самой себя, а на розовом теле ребёнка границы не проведёшь.

А вот сам городок Аккерман (Четатя-Алба, с 1944 года — Белгород-Днестровский), где я жил, на границе. Слева, на реке Прут, — одни. Справа, на Днестре, — другие. Власть не раз переходила из рук в руки. Каждая — со своими порядками. Это надо было учитывать. В 1930-м Бессарабия входила в Румынское королевство, и до 1940-го мы считались его подданными. Не успел я окончить четыре класса — пришли русские. Поступил в советскую школу — вернулись румыны, и мы опять числились подданными Румынского королевства. Проучился в румынской гимназии года три — снова русские. Кроме того, мы дважды эвакуировались. Сначала в Одессу. Отцу удалось выхлопотать разрешение вывезти туда от бомбёжек недели на две семью — он наивно полагал, что Одесса по-настоящему охраняется, туда не прорвётся ни один вражеский самолёт, что там мы с мамой будем в безопасности, и ушёл на фронт. В середине осени 1941-го Одесса была сдана… Вторая эвакуация в глубину Румынии. Потом возвращение. Конец войны совпал с началом моей юности — в 1945-м мне исполнилось пятнадцать. С тех пор, несмотря на все тяготы последующих лет, меня не покидает ощущение счастья — оттого что войны кончились, что есть мир.

Раньше раза три-четыре в год я обязательно в родные места — Молдавию и Румынию. А о родном городке у меня есть такие строки:

 

Ты — как щепка в ледоставе,

древний городок.

Что ты противопоставить

ледоставу смог,

сохраняя сокровенность,

жизнь

и естество? —

 

только выдержку

и верность,

больше ничего.

 

— Каким было ваше детство?

— Счастливым. Отец был помощником нотариуса, мать — домохозяйкой. Родители относились ко мне с нежностью. Поэтому, когда в советской школе заучивал стихи о Сталине, я не мог понять, почему счастливое детство подарил именно он.

— Какое значение имеют для вас родовые корни?

— Мой отец — болгарин, мать — армянка. Но ни болгарских, ни армянских прямых корней не ощущаю. И отец, и мать обрусели в Бессарабии, считали её своей землёй. Более ста лет, до конца Первой мировой войны, все бессарабцы рождались гражданами Российской империи. В семье разговаривали на русском языке. Хотя румынский — мой второй родной язык, говорю на нём так же свободно, как и на русском. Культурно и эмоционально чувствую себя связанным и с Россией, и с Румынией.

Считаю себя русским поэтом. Живу, думаю по-русски. Но достаточно мне «повернуть выключатель» — по-румынски.

 

Черноморье…

           Болгары, армяне…

Сводит их кочевая судьба.

Вот и всё:

           ни имён, ни деяний,

ни портретов, ни дат, ни герба.

Забывают о предках потомки,

от набегов меняют места,

за спиною — сплошные потёмки,

только в той темноте —

           полнота.

В каждом веке —

           мой родственник кровный,

безначальное длится родство.

Исторический шёпот любовный —

родословной моей торжество.

 

Думаю, врождённый «голос крови» — это миф. Младенец, изъятый из родной среды, может стать кем угодно: русский — немцем, немец — русским, не говоря уже о Маугли. Язык и культура — вот что определяет, скажем, Пушкина, хотя он и не забывал о своём этническом происхождении.

— Понимание литературного труда сформулировано вами, например, так:

 

Мастера поодиночке тук-тук-тук

и день и ночь:

всё хотят, чеканя строчки,

прозу жизни истолочь.

 

И всё-таки почему вы пошли в «поэты»?

— Лет с шестнадцати увлекался стихами. К окончанию школы написал их около трёхсот (это об их количестве, а не качестве). Хотел поступать в Литературный. Но отец отговорил: «Это не профессия. Поступи в какой-нибудь нормальный вуз, а потом, если есть литературный талант, пиши, печатайся!» Так я стал студентом судомеханического факультета Одесского института инженеров морского флота. Проучился месяца три, и отца арестовали. Вынужден был бросить учёбу и вернуться домой, в Белгород-Днестровский. Там учился на физмате учительского института1. Но маниакальное желание поступить в Литературный не оставляло. Подал документы на творческий конкурс. К моему удивлению, прошёл его. И меня вызвали в Москву.

— Помните своё студенчество?

— Да, конечно. О том и моя повесть «Пять точек на карте». В 1963 году, после выступления Хрущёва на встрече в Кремле с творческой интеллигенцией, уже в стадии набора в журнале «Молодая гвардия» — я был тогда в командировке — её рассыпали. Спустя два года в «Советском писателе» — издали.

Повествование ведётся от имени Николая Кудряшова, студента-первокурсника. Название института я изменил, но речь, разумеется, идёт о Литературном. Одна из героинь — красавица-полячка Зося Грановская (настоящее имя — Алиция Жуковская), сыграла довольно заметную роль и в моей жизни — я был влюблён в неё, и в жизни Ильи Сельвинского — она «осталась» в его стихах-этюдах «Алиса» (1951), и в жизни Владимира Солоухина — он написал о ней рассказ «Встреча» (1977).

Я учился в исторически мрачное время — 1949–1954 годы. Сталин умер в 1953-м. Мы были «первой молодостью» после Великой Отечественной войны, много знали и мало понимали… Но для меня всё складывалось как нельзя лучше, поскольку я интересовался не столько политикой, сколько стихами и девочками. Был очень рад тому, что я, провинциальный мальчик, попал в Москву. Упоённая молодость, жизнерадостность, озорство, любовь, дружба. Прекрасная либеральная библиотека, в которой даже в те годы можно было взять любую книгу. Студенчество — самая счастливая пора.

— Бытует мнение, что Литературный институт ничему не учит…

— Неправда. Этот институт — своеобразный лицей. Он учит своей атмосферой. А компании, общение? Мне особенно повезло. У нас на курсе учились ребята из одиннадцати стран и республик. И каждый по-своему одарённый. А возраст от семнадцати до тридцати пяти лет. Представляете, как здорово было вариться в этом «котле»? Что же до учёбы, то большого значения ей не придавал. Всегда выбирал то, что интересно мне самому. А поскольку жаловаться на память не приходилось, то любой предмет сдавал легко.

— И даже всякие «марксизмы-ленинизмы»?

— И их — тоже. Тем более что являлся убеждённым марксистом. Точнее так: я относился критически к действительности, но не к марксистской теории, которая казалась мне вполне справедливой.

— А сейчас?

— Нет, идея классовой борьбы, согласно которой один класс должен уничтожить другой и только такой ценой построить будущее светлое общество, порочна в основании. Она источник всех ошибок и бед. А без радикальной классовой борьбы марксизм и ленинизм немыслимы. Расовый и классовый вопрос, который кардинально пытались решить Маркс, Энгельс, Ленин и Гитлер, — два безумия ХХ века.

— Не расскажете одну из памятных историй студенческой поры?

— Где-то на третьем курсе я выпустил литературный машинописный журнал в пяти экземплярах — для всех пяти курсов. Там были стихи и проза наших студентов. Среди ныне здравствующих участников — Евгений Карпов, поляк Ришард Данецкий, Егор Исаев и так далее. За проявленную инициативу меня хотели выгнать из института, обвиняя в том, что я выпустил подпольный журнал, хотя делал я его вполне легально. Прошло восемь обсуждений. В общем, мытарили. Но — пронесло. Потом эту историю в одном из рассказов изложил Фазиль Искандер. Такая любопытная деталь: журнал назывался «Март», поскольку был «издан» в первый месяц весны. А многим позже я участвовал в литературно-художественном и общественно-политическом альманахе «Апрель». Ещё совпадение: в 1947 году в школе я выпускал рукописный журнал, который назвал «Юность», тем самым как бы предвосхитив выход в Москве в 1955 году одноимённого журнала Валентина Катаева. А потом работал в этой настоящей «Юности» — при Борисе Полевом и Андрее Дементьеве.

— Как понять такие строки?

 

Поэтом был помимо воли

в году на час или на два —

случайный час любви и боли,

внезапный ток бессмертный роли,

а остальное — трын-трава,

слова при безглаголье…

 

— Никогда не отваживался быть профессиональным поэтом. Всю жизнь служил в редакциях, издательствах. Разрешал себе писать стихи тогда, когда очень хотелось, когда благодаря каким-то сильным чувствам, потрясениям на меня «накатывало».

 

Чем естественнее и случайней

неурочное слово слетает к тебе,

тем верней причащаешься к тайне,

к ворожбе или даже — судьбе…

 

И честолюбивого желания писать, для того чтобы поддерживать интерес к своему имени, чтобы регулярно печатали, у меня не было. За что, в общем, и поплатился. Дожил до старости лет, находясь в литературе где-то в сторонке. В обзорах критиков, перечисляющих имена поэтов, я выступаю под псевдонимом «и др.».

— Но, по-видимому, вам по сравнению с теми, кто полагался только на гонорар, легче было вписаться в сегодняшний день?

— Наверное, да. Кроме того, я не написал много лишнего. Когда-то Пётр Андреевич Вяземский сказал:

 

Чтоб более меня читали,

Я стану менее писать!

 

Впрочем, в наше рыночное время эта «уловка» не срабатывает: чем меньше пишешь, тем меньше заработаешь. Сейчас литературный труд никак не кормит. За многие публикации не платят вообще. А книгу новых стихотворений «Невидимый порог» (1999/2000) пришлось выпустить на свой счёт. Грустно, конечно. Но это не мешает мне писать стихи…

— …и прежде всего о любви. Вот названия поэтических сборников разных лет: «Разговор с любимой» (1959), «Испытание любви» (1975). В этом же ряду книга любовной лирики «Три берега» (1999), в которой вместе с художником Павлом Буниным и поэтами Александром Говорковым и Юлием Хоменко «рискнули» отправить читателю «поэтическое послание до востребования». Вот и несколько стихов из выше вами упомянутой — «Невидимый порог», в которых и философская глубина, и улыбка — ироническая или с привкусом горечи, и ничуть нет сентиментальности:

 

Любовно листва принимает зарю,

от вешнего солнца румянятся вишни…

Когда я губами леплю: «люблю» —

тебе и себе прибавляю жизни.

 

 

как две ладони

во время овации —

 

он и она

 

 

Если любишь — вечность близка,

Никаких усилий не надо…

— Далеко ли солнце? —

        спроси у цветка.

Он ответит радостно:

        — Рядом.

 

 

Женский ум не разложить по полочкам,

женщина сама себе причина…

Убеждал: не все мужчины — сволочи!

Убедить сумел: не все — мужчины…

 

Однако не находите, что тема любви и верности  теперь немодная?

— А мне какое дело? Пишу, соизмеряясь не с тем, что модно или современно, а лишь с собственной охотой на данный момент.

Любовь на то и любовь, чтобы хотеть, любить себя или ещё кого-то, ещё что-то. Она хочет, чтобы непременно возникло что-то, когда нет ничего. Она рвётся творить без всякого замысла, она сама, быть может, чей-то замысел. Что угадывает любовь? Чего хочет? Этого я не знаю. Слава Богу, что хочет, не устаёт хотеть, никогда не перестанет хотеть. Имеется, скажем, место пустое. Оно и пребудет пустым во веки веков, если не любовь… Вдруг кто-то облюбует это место и захочет, чтобы здесь что-то было и пребывало. В начале была любовь.

 

Любовь есть нить, в конце которой — Бог,

Ведь истинно нам сказано: любите

Друг друга, и невидимые нити

Сплетутся нежно в световой клубок

 

Вокруг Земли. Заданье чти земное.

Ты — царь, построив кров над головою.

 

Или такое краткостишие из цикла «Зёрна»:

 

Один плюс один

Получается три

Или больше.

 

— «Боль промыла глаза…»

— Эти строки написаны лет двадцать назад. Видимо, в момент переоценки себя, потребность в которой периодически ощущаю. Это помогает лучше, острее увидеть себя и окружающих, обнаружить доселе незримое.

 

Разбираться в себе —

        дело сложное,

тут оплошности,

        там грехи…

Но наименее ложное —

        это стихи.

 

— Свеча, ветер, зерно — ключевые слова в вашем творчестве…

— Любопытно. Как-то не думал об этом… Зерно, наверное, потому, что оно имеет двойственную судьбу: может остаться тем, чем есть, а может — прорасти. Этот образ соотношу со своей судьбой: что-то из того, что делаю, надеюсь, даст «всходы», «прорастёт» куда-то в будущее, а что-то — и нет.

 

Зерно в земле, звезда во мгле,

слова в душе и плод во чреве —

единый код во всём посеве.

 

И Слово Божие — это семя (Лк. 8:11), то, что содержит в себе жизнь (Втор. 32:47) и эту жизнь развивает, чтобы вырастить великое древо Царствия Божия. Это семя всходит в истории, как и в жизни каждого отдельного человека, растёт, наполняя действительность присутствием чего-то нового, освящает, ибо питает и даёт пищу тем, кто его приемлет, и светит (Пс. 118:105), ибо открывает тайны вещей, вразумляя и простых и приводя сами вещи к их полному завершению.

Горящая свеча — символ дома.

— А дом, как вы полагаете, «поважней державы»:

 

Нет общечеловеческого рая

Без личного, того, что в шалаше.

 

— Да, это так. Но сквозняк, ветер истории, выдувающий на необъятных пространствах нашей отчизны надышанную в доме жизнь, может её загасить. Мне кажется, лучше не проклинать мрак, а затеплить хотя бы одну свечу. По сути, об этом я говорю в романе «Свеча на сквозняке» (1996), впервые опубликованном в 1970 году под названием «Лиманские истории». Спустя почти тридцать лет он был освобождён от цензуры, значительно расширен и в немалой степени переписан.

 

Художник — пешеход,

        крылатый, с виду пеший,

вышагивающий

        картину или стих,

пророк, но не судья,

        скорее — потерпевший

за нас и за себя,

        за тех и за других…

 

— По натуре вы строптивый?

— Нет, пожалуй, особой строптивостью я не отличался. Больше фронда. С одной стороны, я был довольно свободомыслящим в виду своей биографии — как уже говорил, всякое видал. С другой стороны, у меня никогда не было намерений ссориться с властями — это так же бессмысленно, как с идущим на тебя локомотивом, я не участвовал ни в каких диссидентских движениях. Возможно, по той же бессарабской привычке: глупо соваться под слепые колёса истории, лучше умом воспарить над ней. Жизнь не волевой наскок, а куда более хитрая штука.

 

Добро умудряется вдруг испариться,

как только берётся бороться со злом,

зато доброта сердобольно с водицей

склоняется над полумёртвым врагом.

 

— Тем не менее, если игра стоила свеч, вы стояли-таки на своём?

— В самом начале перестройки, в 1987 году, когда цензуру ещё не отменили, я попытался опубликовать в «Юности» в примечаниях к «Листкам из дневника» Анны Ахматовой известное стихотворение Мандельштама «Мы живём, под собою не чуя страны…». Но главный редактор его сразу снял.

— Дементьев?

— Да. Тогда я пошёл на хитрость. В строке «А вокруг него сброд тонкошеих вождей…» слово «сброд», которое его смущала («Как можно? Какой сброд? Там были Куйбышев, Киров — благородные люди!»), я заменил на «сонм» — знал, что в каком-то из вариантов стихотворения оно есть у Мандельштама. Но и это не помогло. Хотя начальные восемь строк всё-таки были напечатаны.

В том же 1987-м опять же в «Юности» удалось пробить «Испытательный стенд» — массированное представление поэтов новой волны. Пошёл шум. С разгромными статьями выступили «Правда», «Комсомолка», «Литературная Россия»… Но время уже было другое. Остановить этот процесс было невозможно. Потом состоялось, чуть ли не с конной милицией, выступление «моих» авангардистов в клубе табачной фабрики «Дукат». Масса народу. После чего меня потащили в райком партии на «проработку», поскольку вечер открывал я.

— Ваш взгляд на молодую поэзию?

— Лет двадцать назад я вёл поэтическую студию, из которой вышли такие заметные поэты, как Иван Жданов, Александр Ерёменко, Алексей Парщиков, Константин Кедров, Дмитрий Пригов, Евгений Бунимович, покойная Нина Искренко, и многие другие. Волею судеб я оказался в эпицентре этой волны и немножко помог ей вырваться на поверхность.

Сегодня такого поэтического поколенческого явления, как и определённых, чётко различных течений не просматривается. Есть индивидуальные «вспышки», отдельные одарённые люди. Они попали в полосу невесомости, какого-то центра притяжения нет. В этом смысле наша литература на распутье. Тому немало причин: от социально-экономического положения страны, некоторой психологической растерянности и до технической оснащённости. Компьютер, Интернет и тому подобное — сильные соперники книги, положение которой, и особенно поэтической, сейчас достаточно критично.

В те же брежневские времена, когда разливалось море мёртвой речи, к поэзии тянулись, как к оазису. Она действительно была больше, чем поэзия. А теперь эту роль утратила, оставшись необходимой лишь немногим её ценителям.

 

Поэзия уходит с площадей,

расходится без шума по квартирам,

чтобы взойти через сердца людей

мерцающими звёздами над миром.

 

Кроме того, рассыпалась система книготорговли, нарушилась циркуляция книгообмена. Скажем, если в Новосибирске вышла какая-то любопытная книга стихов, то в Москве я её не увижу. Точно так же книга, изданная в столице, не попадёт во Владивосток.

— Кого из современных поэтов вы цените?

— Прежде всего Бродского, оказавшего наиболее значительное влияние на поэзию второй половины ХХ века. Он открыл новую интонацию, что случается всего несколько раз за целое столетие. Очень хорошие поэты Тимур Кибиров, Сергей Гандлевский, в Питере — Александр Кушнер. Поэзия, как говорил Маяковский, «существует — / и ни в зуб ногой». Правда, Владимир Владимирович употребил не тот фразеологизм: «Ни в зуб ногой» означает «ничего не смыслит». А он хотел сказать, что поэзия существует, хоть кол на голове теши.

— Вы немало переводите. По сути, переводчик не может не быть космополитом, гражданином мира, не так ли?

— И да и нет. Космополит как бы свободен от национальности. Переводчик же должен вжиться в то, что переводит. Стараюсь переводить преимущественно румынских и молдавских поэтов. Но знания языка мало. Не менее важно почувствовать внутренний мир того, кого переводишь.

Разумеется, сортировать людей по расам или классам — нелепица. Мне ближе те, кто мыслит более широкими категориями и округлыми числами. Мой лозунг: «Терпимость и национальная, и религиозная, и социальная, и всякая другая».

 

Люди сами и кем-то делятся.

иногда это правильно делается,

но от меченого песка

вдруг такая тоска,

что немедленно хочется лично

из отдельных песчинок,

из праха

сотворить человека

вторично.

 

— Видите ли вы хоть что-то рациональное в национальных движениях?

— Нет, не вижу. Это как эпидемия гриппа. С одной разницей: эпидемия гриппа обусловлена объективными причинами — вирусом, а национальные, как и религиозные, стычки — дело умышленное. Это форма массового психоза, безумия. И человек всегда за это тяжело расплачивается.

— Что, по-вашему, должно произойти в России, чтобы у населяющих её народов наконец выработался иммунитет против национальной розни?

— Думаю, преодолевать все национальные недоразумения можно только длительным воспитанием, как это ни громко звучит, в интернациональном духе. Опять же терпеливо, неустанно. Вот, например, от России отошла Украина. Вдруг оказалось, что и Россия потеряла к ней интерес. Наблюдается некое великодержавное равнодушие к украинской культуре и языку. В школах не учат украинских поэтов, того же Тараса Шевченко, не говорят о родственности украинского и русского языков. Пускай особой нужны в знании украинского языка никакой нет, но культурный смысл должен же быть! Каким-то способом, может факультативно, необходимо пропагандировать украинскую литературу, музыку, народное творчество. Непременно. С теми, кто считает, что Севастополь — город русский, я согласен. Но нельзя ставить вопрос о возвращении Севастополя с отрывом от Украины. Позволю себе высказаться парадоксально: надо вернуть Севастополь вместе с Украиной, то есть совместными усилиями объединиться в одну семью.

Вспоминают Белоруссию. Но опять же лишь в связи с какими-то политическими вопросами.

— А как же антирусские настроения и там и там?

— Это очень горько. Политики уходят и приходят. А народы остаются. И жить надо вместе. Из поколения в поколение воспитывая любовь и уважение друг к другу, к своим родственникам.

— Сейчас многие занялись «перекапыванием» прошлого — мемуарами. Вы — тоже?

— Пишу нечто вроде мозаики: то воспоминания, то сегодняшние раздумья о чём-то. Мне кажется, в этом пересечении времён тоже есть какой-то смысл…

 

Содержание жизни и форму

постигая достаточно долго,

я, пожалуй, выполнил норму

основного житейского долга.

Что сказать вам, идущие следом?

Окончательный вывод — неведом,

кроме вкуса полыни и мёда.

Я стою на пороге, смущённый

запоздалым чувством свободы,

чувством ветра, весны зелёной,

удивлённый, как в первые годы.

Детской веры своей не откину,

не отрину и опыт прозренья…

 

Созерцающий видит картину,

созидающий видит творенье.

 

 

И в заключение ещё одно краткостишие:

 

Прожив солидный срок,

припомнил всё подробно,

и был правдив итог:

жизнь неправдоподобна.

 

11 января 2000 года

 


image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Елена Константинова

Журналист, литературный редактор. Работала в Агентстве печати «Новости» (РИА «Новости»). Публиковалась в газетах «Cегодня», «Труд», «Вечерний клуб», в журналах «Спутник», «Вопросы литературы», «Детская литература» и других изданиях. В основном это были интервью с известными писателями, режиссёрами, актёрами, художниками.

ПРИМЕЧАНИЯ

  1. Ныне — Белгород-Днестровский педагогический колледж.

One Response to “Елена КОНСТАНТИНОВА. Кирилл Ковальджи (1930-2017): «Стихи мои, весьте не больше, чем пламя свечи».”

  1. avatar Ирина says:

    Очень рада была увидеть такой хороший материал о Кирилле Ковальджи. Отличный поэт и превосходный человек. Светлая ему память! Спасибо Вам, Елена!

Оставьте комментарий