Давно это было году, кажется, 1979. Я работала старшим методистом в центральном доме культуры профтехобразования РСФСР. Моим главным делом было написание сценариев для праздников красного календаря. Как-то, явившись на работу с небольшим опозданием, я разложила на столе очередной сценарий, быстро пробежала текст и поняла, что произведению не хватает патетического финала. Ничего не оставалось, как пойти в библиотеку и порыться на полке советской поэзии. Я положила сценарий в красную папку и отправилась в библиотеку.

В коридоре меня догнал запыхавшийся Мочкаскин. Хотела было улизнуть, но он схватил за руку и потянул в сторону культурно-массового отдела, где числился режиссером-постановщиком. Комната его отдела находилась недалеко от коридора, в высокой овальной нише которого, стоял памятник Ленину. Хотя наш Ленин был похож на всех многочисленных собратьев, разбросанных по Советскому Союзу, всё же у него были особенности и прежде всего поза. Как правило, скульпторы изображали Ленина с экспрессивно выкинутой вперед рукой и перстом указующим направление в светлое будущее. Поза нашего вождя была безмятежной и даже лиричной. Его левая рука спокойно покоилась на груди, а правая держала кепку. Левая нога, обутая в ботинок на толстой подошве, выдвинута вперёд.

Особенным было и лицо памятника. Оно отличалось умиротворением, как будто дело его жизни уже благополучно завершилось и повсеместно расцвёл коммунизм, сверкая золотыми звездами, шелестя полновесными пшеничными колосьями и трепеща бесчисленными алыми полотнищами. Глаза Ленина задушевно смотрели вперёд, между небольшими усами и бородой был виден чуть приоткрытый рот с красиво очерченными губами. Его одежда, подробно проработанная, выглядела довольно импозантно. Был он в широких брюках и распахнутом пиджаке, внутри которого виднелись чуть расстёгнутый модный жилет и галстук. Одним словом, наш Ильич имел целостный образ. Ходили слухи, что памятник был авторской копией знаменитой скульптуры Народного художника СССР, Лауреата двух Сталинских премий первой степени С. Д. Меркурова, стоявшей в зале заседаний Верховного Совета СССР в Большом Кремлёвском дворце. Правда это или нет, точно не знаю, но склоняюсь к тому, что слухи не обманывали, так как система ПТО без напряжения для бюджета могла приобрести не одно подобное изваяние для своего ДК. Так что удивляться тому, что нашего Ленина изваял великий скульптор, не приходится.

Лично я воспринимала наш памятник, как выдающееся произведение монументального искусства. Многие сотрудники со мной соглашались. Правду сказать, находились и те, кто не разделял нашего суждения. Возможно потому, что у Ленина имелся один недостаток – он был покрашен, поэтому понять из чего сделан было проблемно. Однако я знала какой материал использовали при его ваянии. Скажу не тая, он сработан из тёмно-серого гранита ещё до войны 1941 года. Со временем серый превратился почти в чёрный и в тёмном коридоре выглядел мрачновато и даже пугающе. Старожилы рассказывали, как некоторые гости дома культуры, пришедшие на мероприятие ранее срока указанного в билете, то есть тогда, когда свет в коридоре был выключен, внезапно столкнувшись с Ильичом, с криком шарахались как от неожиданно явившегося привидения. И вот, в один прекрасный день, кто-то сердобольный из хозяйственных деятелей решил исправить положение. Ничего лучше не придумав, он покрасил товарища Ульянова масляной краской цвета слоновой кости, и памятник стал заметен даже в темноте.

По первоначалу всё было неплохо, гости перестали пугаться вождя, но вскоре появилась иная проблема. Краска, это вам не гранит, она имеет тенденцию снашиваться. Под воздействием окружающей среды может и потрескаться, а то и вообще отколупнуться.

К слову, последнее происходило при активном участии молодежи, уж больно некоторые из них любили поковырять Ленина, делая на его теле темные амёбообразные пятна. Не скрою, случалось, что по свежей краске некоторые молодые любители ненормативной лексики писали слова, которые обычно публикуют на заборе. Приходилось вновь красить, что, собственно, и делал столяр дома культуры дядя Саша Иванов.

Был он человеком небольшого роста, грудь имел тщедушную. Если смотреть на него со спины и не обратить внимания на синий халат, можно принять за подростка. Поскольку столяр был той старой гвардии, которая появилась на свет в период первых пятилеток, то он относился к Владимиру Ильичу традиционно, то есть уважительно. Вольности, которые допускали некоторые несознательные пэтэушники, активно пресекал. В этой связи красить памятник ему приходилось прочти ежеквартально. Он делал это с охотой и даже удовольствием.

Не стоит думать, что от покраски облик Ленина становился неузнаваемым. Слышала, так случалось в иных местах, но только не у нас. Прежде чем нанести новый слой колера, дядя Саша снимал вонючим растворителем старый, затем тщательно подчищал остатки тончайшей наждачной бумагой, а уж только потом колонковой кистью наносил новый. Накануне описываемых событий дядя Саша аккуратно покрасил Ленина. Краска высохла, но на неё налипли пылинки и налипли довольно густо, от чего вождь покрылся легкой ворсистостью, особенно это было заметно на лысине. Подобное случалось и ранее, но не в таком обилии. Другой бы махнул на это рукой и подождал пока ворс не отпадёт сам собой. Только не наш столяр. Был он человек обстоятельный, во всём любил порядок, особенно в политико-просветительных вопросах, к которым относил заботу о памятнике. Заметив прилипшие соринки, он обратился за помощью к уборщице тёте Маше.

Мария Ивановна – женщина, высокая и полная, работала в доме культуры почти всю жизнь. Была она набожна, по воскресеньям и в престольные праздники обязательно посещала храм. В красном углу её комнаты висела бумажная икона с портретом Николая Чудотворца, украшенная пластмассовыми цветами. Религиозные праздники: Рождество и Пасха, были для неё самыми почитаемыми днями в году. Она любила эти дни больше собственного дня рождения. Как ни странно, но одновременно с этим, ей были по сердцу и советские праздники, к примеру, 7 ноября, 1 мая, 8 марта и 23 февраля. Особым почитанием пользовался день 9 мая. В самом начале войны она проводила на фронт жениха, а обратно не встретила. Он погиб в последние дни сражений за Кенигсберг. Выйти замуж ей так и не удалось, была она бездетна.

В праздничные дни она пекла пироги с капустой, делала селёдку под шубой, доставала припрятанную для этого случая бутылочку красного полусладкого вина «Лидия» и приглашала к себе соседок по дому. Случалось, к их компании присоединялся дядя Саша и неизменно привозил бутылку недорого портвейна и двести граммов конфет «Стратосфера». Тетя Маша и дядя Саша из всех сладостей кондитерской фабрики «Красный Октябрь», предпочитали именно «Стратосферу». Конфета слыла шоколадной, но таковой не являлась. Шоколад у неё был только снаружи, внутри находилось нежнейшее белое суфле, в котором, как осколки метеоритов в пушистых облаках, утопали кусочки дроблёных миндальных орехов. Аккуратно разломив «Стратосферу», дядя Саша половинку конфеты брал себе, другую складывал рядом с чашкой тети Маши, говоря при этом:

– Да, некуда деваться, хочешь-не хочешь, а в космическом пространстве мы всё равно впереди планеты всей.

– Уж, это да-а…

– Этого у нас никогда и никому не отнять. А случай чего, могём кое-кому и кузькину мать показать, – рассуждал дядя Саша и с тоской смотрел на опорожненную бутылку.

Мария Ивановна понимающе кивала головой и наливала в большой расписной бокал индийского чаю, того, что со слоном на коробке. Дядя Саша в ответ блаженно улыбался, шумно отхлебывал чай и положив на её руку свою, замечал:

– Погодка-то, как раз под праздник навострилась.

Как в голове уборщицы совмещались престольные и советские праздники, неизвестно, но вождь пролетарской революции был ею не менее уважаем, чем святые угодники. Поскольку Мария Ивановна была женщина чистоплотная и трудолюбивая, то работала на поприще уборки дома культуры с огоньком. Особым её вниманием пользовался памятник Владимира Ильича. Не проходило и пары месяцев, чтобы она не помыла его с головы до ног. Для этого у неё были специальные розовые и голубые тряпочки, вырезанные ею из собственных выношенных байковых панталон. Она нисколько не стеснялась этого и на любопытствующие вопросы отвечала, что лучшей ветоши для протирки не найти. И действительно, после её обработки голова и другие части товарища Ульянова блестели, как новые. А ещё у неё был один секрет, Мария Ивановна не уважала химические моющие средства и для вождя берегла туалетное мыло «Красная Москва». Она растворяла небольшой кусочек в банном тазике, тряпочкой взбивала его в пену и протирала любимого кумира.

Когда мы с Мочкаскиным проходили мимо памятника, она как раз, стоя на складной лесенке, мыла его душистым раствором. Начинала всегда с тыла. Потерев спину Ленина, специальной щёткой с длинной, как у швабры, ручкой, приступала к тому месту, что пониже спины. Затем спускалась с лесенки и мыла вождю ноги. Потом переходила к мытью фасадной стороны скульптуры. Вначале она осторожно собирала с лысины Ленина приклеившиеся ворсинки, потом переходила ко лбу. На этот раз, любовно протирая кумиру лицо, она заметила темное пятнышко в самой глубине носа. Ей показалось, что в ноздре вождя нашла убежище мушка или тополиная моль. Уборщица достала из кармана гвоздик, который давно приспособила специально для таких случаев. С острой стороны он был аккуратно обвернут ваткой. Припевая: «Ленин – всегда живой, ля-ля-ля, всегда со мной», – она поглубже залезла в правую носовую дырочку и с усердием поковырялась. Ничего там не обнаружив, перенесла гвоздь в левую. На всякий случай поскоблила в ушах, у рта, пытаясь навести надлежащий шик, блеск и красоту в этих сложных местечках.

Я поздоровалась с тётей Машей. Она оперлась на плечо Ленина, обернулась и, оглядев нас простодушным взглядом, произнесла: Доброго здоровьица и вам. Пробормотав себе под нос ещё что-то, вновь принялась ретиво намывать вождя.

Мы вошли в большую комнату с высоким потолком, где стояли старинные книжные шкафы, забитые альбомами, календарями, пачками открыток, книжками с достопримечательностями СССР и стран социалистического лагеря и ещё множеством того, что не поддаётся описанию. Те полки, где находились рукописные материалы, имевшие не совсем опрятный вид, были задекорированы красными вымпелами с надписями: «Ударник коммунистического труда» и «За высокие показатели в социалистическом соревновании».

У громадного окна за большим дубовым столом в широком резном кресле сидела заведующая культурно-массового отдела Аврора Марковна Рудницкая. На вид ей было лет шестьдесят. За её спиной висел плакат, нарисованный с фотографии военных лет. На нем мальчик лет 12-ти, стоя на деревянном ящике, трудился на фрезерном станке, изготовляя какую-то военную деталь. Внизу плаката алела надпись: «Все для фронта! Все для Победы!» Под плакатом, приколотый кнопкой, торчал выцветший от солнца лист бумаги. На нём размашистым почерком хозяйки кабинета красным карандашом было написано:

Если я гореть не буду,

и если ты гореть не будешь,

и если мы гореть не будем,

так кто же здесь развеет тьму?

Назым Хихмет

Увидев меня, Рудницкая поднялась и широко улыбаясь, шагнула навстречу. Её узкие плечи были покрыты красно-зеленым павлопосадским платком. Тонкую длинную шею плотно держал высокий ворот черной шерстяной водолазки. Серебряные волосы с легким сиреневатым отливом были подстрижены под горшок и лежали волосок к волоску. На смуглом лице блестели темные глаза, взгляд которых был внимателен и приветлив.

Аврора Марковна была женщиной особенной, и я бы сказала, уникальной. Из любого даже очень незначительного события она могла сотворить праздник. А ещё она отличалась любвеобильным характером. Её широкая натура щедро расточала любовь и взамен ничего не требовала. Так светит солнце, всем людям без исключения, посылая столько лучей сколько смогут взять. Она имела натуру стремительную, как горная лавина и неукротимую, как торнадо. Не было проблемы, с которой она не справилась бы. К примеру, могла организовать бесплатный самолетный спецрейс для летней поездки учащихся на Кавказ, а точнее на Малую землю, чтобы поклониться подвигу генерального секретаря коммунистической партии дорого товарища Леонида Ильича Брежнева.

Словом, это была женщина, кипучему напору которой, никто не мог противостоять. Если бы кто-нибудь смекалистый додумался подключить её энергию к нужным проводам, она осветила бы всю Москву, если не электричеством, то хотя бы мажорным настроем. Конечно, были у неё и недостатки. Временами она впадала в экзальтацию, так как была склонна к внешним эффектам. Глядя на меня, она всплеснула руками с тонкими пальцами на узких кистях, отчего серебряные браслеты звякнули, и радостно воскликнула:

– Как же я рада тебя видеть! Мероприятие на носу, а у нас конь не валялся! Пора сценарий читать, а мы не знаем где ты. Хорошо, что Мочкаскин тебя разыскал. Ну, чем порадуешь, что навояла?

– Значит, так, – звонко сказала я, раскрывая красную папку для сценариев. Звучат фанфары! Открывается занавес. На сцене в ярких прожекторах стоит группа комсомольцев, белый верх, тёмный низ, а на груди комсомольские значки.

– У меня вопрос, – перебил Мочкаскин, – как расположены комсомольцы?

– Ты режиссёр, как хочешь, так и располагай.

– Хорошо, я себе так и запишу. Продолжайте, Варя, я внимательно вас внимаю.

– Читаю дальше, – произнесла я, поглубже вздохнула и сказала: Первый комсомолец, сделав шаг вперёд, говорит:

Я – юноша рабочий,

Я – пламя и пожар,

Вселенной новый зодчий,

Великий коммунар!!!

– Отличные слова, – подбодрила Рудницкая.

Я продолжала:

– Второй комсомолец, тоже сделав шаг вперёд, говорит:

Со мной идёт свобода.

Свобода и любовь,

Я – друг и сын народа,

Я радостная новь!

– Ах! Друг и сын народа, очень точные слова! – вдохновенно воскликнула Аврора. Она хотела сказать ещё что-то восторженное, но её перебил неожиданно распахнувший дубовую дверь кабинета на все её возможности старейший работник Вениамин Львович. Был он небольшого роста, вернее когда-то он был высокий и стройный, со временем его голова устремилась к земле, за ней потянулись шея и спина. От этого его фигура стала похожа на крючок. Он вскричал фальцетом:

– Аврора Марковна, сегодня Ленина вешать будем?

Рудницкая задумалась.

В коридоре Мария Ивановна, не совсем расслышав, что сказал Львович, всё же осознала, что руководящие сотрудники собираются сотворить с Лениным что-то непотребное. Не дай Господь, эти лиходеи лишат Ильича постоянного пристанища. Убрали же Сталина из мавзолея, вырыли яму под стеной и засунули великого человека, как обычного смертного в землю. Супостаты!

Львович, не дождавшись ответа, откашлялся и повторил тенором: Аврора, вешать Ленина или нет?

– Нет, Венечка, сегодня повесим комсомольцев, – молодым голосом вскричала Рудницкая.

Это известие немного успокоило уборщицу, но одновременно озадачило. Каких-таких комсомольцев собираются повесить? Наверное, тут что-то тайное, – подумала она. Рудницкая вечно что-нибудь придумает. И как бы в подтверждение своей мысли, Мария Ивановна вспомнила, как лет двадцать назад в конце пятидесятых годов, сразу после фестиваля молодёжи и студентов, Аврора привезла в дом культуры живого Поля Робсона. Она умыкнула его прямо из-под носа товарища Хрущёва. Никита Сергеевич долго не мог уяснить куда подевался великий негритянский певец. Только что ему докладывали, что он уже близко от Кремля, а тут – раз, и его нету. Побежали гонцы в разные стороны, искали, искали, но след его пропал, как и не было. А он никуда не исчезал, а попал прямо в руки Рудницкой. Только Робсон вышел из гостиницы, тут она к нему подбежала и давай целовать, обнимать, венок ему на грудь повесила, букеты в обе руки вручила, в машину к нему прыгнула и поехала вместе с ним прямо в Кремль. Как стали подъезжать к мосту через Москва-реку, она шофера-то и завернула. Завернула и прямиком на Дербеневку, а тут хор молодых трудовых резервов прибежал, окружил выдающегося американского певца и давай заливаться на все голоса. Пели песню, которую прославленный Поль только недавно выучил:

Люди мира, на минуту встаньте!

Слушайте, слушайте – гудит со всех сторон…

Это раздается в Бухенвальде

Колокольный звон, колокольный звон…

Ну, конечно, знаменитый певец не растерялся, улыбнулся на всё лицо белыми зубами, обвёл понимающим взором окрест, да как грянул своим международным бас-баритоном: «Бом, бом, бом!» А потом, словно три человека, вдохнул широкой грудью московского воздуха и затянул: «Эй, ухнем! Эй, ухнем! Ещё разик, ещё раз!» – так стекла в окнах по всей округе и зазвенели. Говорят, в некоторых домах даже треснули. Уборщица хорошо помнила, как все были довольны. Уж так довольны, что прямо счастливы, что к нам заграничный правозащитник приехал песни петь.

А стекла что? Их вставили. Правда, не сразу…

Тетя Маша умильно вздохнула, хотела ещё что-то вспомнить, но переступив с ноги на ногу, неловко поставила её на край ступеньки, лестница покачнулась… Женщина не удержала равновесие и, вскрикнув, кубарем свались прямо к ногам Владимира Ильича. В полёте услышала, как истошно заголосил Львович, на крик которого выбежали все, кто занимался чтением сценария. Уборщица лежала, выпучив глаза и раскинув руки в стороны. Голова её утопала в белых азалиях, пышное тело, как на брачном ложе, распласталось на красной ковровой дорожке. Белые азалии, традиционно украшавшие подножие памятника, были так свежи, что все, любуясь необычайным видом, на секунду замерли. Первой пришла в себя Аврора Марковна. Широко расставив руки, она оттеснила всех от Марии Ивановны и во всю мощь своего голоса закричала:

– Не трогать! У неё может быть перелом шейки бедра! Когда пожилые женщины падают с лестниц, у них всегда переламываются бёдра. Уж вы мне поверьте, уж я-то знаю. Медицинская энциклопедия моя настольная книга. Затем она громко скомандовала сама себе: «Сейчас же, срочно и немедленно!» – и кинулась обратно в кабинет. За ней стайкой пустились мы с Мочкаскиным и Львович.

Быстро набрав нужный номер, Рудницкая возбуждённо прокричала в трубку: Скорая, быстро присылайте скорую.

– Как фамилия больного?

– Семёнова.

– Сколько лет больной?

– Не припоминаю, но совсем недавно, а точнее три или четыре года назад, в торжественной обстановке в нашем доме, кстати, он был построен еще до Великой Октябрьской революции по проекту одного из учеников самого Шехтеля, мы вручали ей медаль «Ветеран Труда» и почетную грамоту от российского госкомитета профтех …

Диспетчер скорой не дала договорить и перебив спросила: «Значит, она пенсионного возраста?»

– Вероятнее всего.

– На что больная жалуется?

– Ни на что! Она безмолвствует, а кровь из головы поступает в пространство. Она о горшок с азалиями ударилась.

– Он что ей на голову упал?

– Как раз наоборот, это она упала и головой о горшок соприкоснулась.

– Не поняла, откуда ж она могла на подоконник упасть, с антресолей, что ль?

– Какой подоконник? Она на пол упала!

– Женщина, вы меня не путайте, я же записываю. Я не поняла. Что у вас горшки с цветами на полу что ли стоят?

– Именно! Скорее присылайте скорую! Гибнет заслуженный работник чистоты и ударного труда. Чуть не забыла, помимо травмы головы, у неё прослеживается перелом шейки бедра!

– Диктуйте адрес!

– Вам с индексом диктовать?

– Индекс оставьте себе, назовите улицу, дом и номер квартиры.

– Дербеневская улица, дом 13.

– Какая у вас квартира?

– Какая еще квартира? Вы, гражданочка, куда звоните? – спросила Аврора опешившего диспетчера, сделав такое лицо, словно разговаривала не с неотложкой, а получила звонок из летающей тарелки с вопросом как проехать на Красную площадь.

– Я не звоню, я слушаю и пытаюсь записать, – раздражаясь, ответила диспетчер.

– Ну, так, пишите: Здесь! Квартир! Нет! У нас только кабинеты.

– Гражданка, если вы не измените тон, и не будете точно отвечать на вопросы, я положу трубку. Назовите номер кабинета.

– Какой номер кабинета вам назвать? – еле сдерживая себя спросила Рудницкая.

– Из какого кабинета звоните, тот и называйте.

– Зачем же я буду называть свой номер кабинета, если трагедия случилась в коридоре и ветеран самоотверженного труда именно оттуда взывает о помощи. Послушайте меня внимательно и уясните себе, что вы попали в дом культуры, – опять возбуждаясь заговорила Рудницкая.

– Мне уже давно понятно, что я попала и попала серьезно! Скажу вам откровенно, мне совершенно все равно дом у вас иди барак, кабинеты у вас там или коридоры. Вы поймите, у меня заявку не примут, если я не укажу точный адрес. Куда, вы мне прикажете, бригаду посылать? На деревню дедушке, в коридор?

– Хорошо, записывайте. Мой кабинет номер 12, – ответила Аврора и завела глаза к небу, скорчив такое лицо, будто у нее разболелись сразу все зубы.

– Слава Богу, с этим справились, а теперь назовите номер подъезда, – спокойно сказала диспетчер и для верности чётко повторила: Номер подъезда.

– Час от часу не легче! Рудницкая прикрыла трубку рукой, всем видом давая понять присутствующим, что говорит с совершенно сумасшедшим человеком. Она уточнила у нас: Коллеги, спрашивают подъезд, какой у нас подъезд?

– Главный, – хором ответили мы.

– На минуточку, у нас главный подъезд, – слегка ехидничая и опять понимающе улыбаясь коллегам, гордо провозгласила Аврора.

– Я не расслышала, какой номер подъезда? – спросили в трубке.

– Никакого номера у нас нет! У нас есть главный подъезд и все! Он же первый и последний. У нас дом. Мы работники культурного фронта! Понятно вам? – опять не удержала свой темперамент Рудницкая.

– Какой у вас этаж? – продолжала задавать вопросы диспетчер. В ее голосе появилась мягкость. Несмотря, на надменные речи оппонента, она стала говорить так ласково, как может только психиатр, беседующий с серьезным больным. Видимо, на неё произвело впечатление, что на проводе работники культурного фронта.

– На минуточку, мы двухэтажные! – вскричала Аврора.

– Успокойтесь, пожалуйста. Соберитесь и попробуйте ответить на каком этаже находится больной? – нежно уточнила диспетчер.

– На первом этаже.

– Вызов принят. Ждите скорую.

Рудницкая положила трубку, устало вздохнула, оглядела невидящим взором присутствующих и хрипло попросила: Воды.

Мочкаскин поставил перед ней графин. Деликатный Львович налил в стакан и подал. Она выпила и срывающимся голосом сказала: «Благодарю тебя, Венечка». Жестом показала, чтобы повторил. Львович ещё раз наполнил стакан, подал, немного подумал и наполнил другой для себя. Мы с Мочкаскиным потоптались и тоже решили попить. Он разлил воду по стаканам и сделав жест будто чокнулся с моим стаканом патетически произнёс:

– Будем здоровы!

Всем было понятно, что разговор с диспетчером отнял слишком много сил не только у Рудницкой. Она вздохнула всей грудью и устремляясь в коридор, закричала: «Коллеги, пропустите!» Мы пустились за ней, а вослед за нами засеменил Львович. На пороге кабинета Аврора столкнулась с тётей Машей, которая, держась за затылок вошла и присела на краешек стула. Пальцы её руки были в крови, кровь была и на воротнике кофты.

– Боже мой! Какое несчастье! Оглядев рану, Рудницкая бросилась к своему столу и раскрывая подряд все ящики, начала рьяно что-то искать. Временами она оборачивалась и требовала: Марь Иванна, сидите спокойно! Вам нельзя двигаться у вас наверняка прелом шейки бедра!

– Нет у меня ни шеи, ни бедра, – спокойно ответила тетя Маша.

Аврора, наконец-то, нашла пакет с ватой и бинтами. Она объявила, что сейчас лично перевяжет уборщицу, сделав ей шапочку Гиппократа. В помощники выбрала Львовича, поручив ему держать один конец бинта.

– Ножницы, – вскричала Рудницкая, глядя на Львовича.

– Ножницы, – поддержал её Львович, не глядя протягивая ко мне руку.

– Ножницы, – повторила я и выразительно посмотрела на Мочкаскина.

Он выбежал из комнаты на поиски ножниц. Рудницкая, прижимая голову уборщицы к своей груди и устремляя глаза в пространство, трагическим голосом спрашивала: «Как же это, Господи? Как же это стряслось, Господи?»

– Не знаю, хотя если рассмотреть с точки зрения техники безопасности, то полагаю, Мария Ивановна оступилась, – ответил за Всевышнего Львович.

Вскоре вернулся Мочкаскин и принёс огромные ножницы, похожие на те, что режут жесть. Видимо, взял у дяди Саши. Протянув Рудницкой, тихо сказал:

– Нашёл только эти.

– Ах, ты Боже мой! – посетовала Аврора и локтем указала мне на кучу бумаг на столе.

Я запустила руку в ворох бумаг и, слегка поворошив, выудила оттуда сразу две пары ножниц – канцелярские и маникюрные. Канцелярские протянула Рудницкой, а маникюрные у меня сразу забрал Львович. Он отрезал заусенец на пальце, с утра раздражавший его, и вернул ножницы мне.

Рудницкая приступила к разрезанию бинта, но это ей удалось не сразу. Потом они с Львовичем решали, как перевязывать – слева на право или справа налево. За этим занятием их застал доктор скорой. Он моментально сделал Марии Ивановне укол от столбняка. Потом вырезал на её затылке часть волос, продезинфицировал рану и перевязал голову. Перевязка была похожа на детский белый чепчик, завязанный бантиком под подбородком. Затем, услышав, что у уборщицы кружится голова, увез в Институт Склифосовского, предположив, возможное сотрясение мозга.

– Боюсь, что он был невнимателен и пропустил перелом шейки бедра, – обеспокоенно сказала Рудницкая, когда скорая уехала.

– Она своими ногами в машину влезла, отсюда у неё не может быть перелома, – возразил Вениамин Львович.

– Как не может? Я сама слышала, как у неё внутри что-то хрустнуло.

– Как ты могла слышать хруст, если была в кабинете, а она в коридоре?

– Могла.

– Это невозможно.

– А я слышала!

– Каким образом ты слышала то, чего не было? – не унимался Вениамин Львович.

– Я слышала внутренним слухом. У каждого человека в запасе есть среднее ухо и в стрессовых ситуациях оно включается!

– Среднее? Тогда, я пас. Пожалуй, пойду.

– Иди, Венечка, иди, дорогой.

– Пошел. Да, чуть не забыл. У комсомольцев шнур протерся, не стоит их вешать, а то ещё шмякнутся в самый неподходящий момент и пришибут кого-нибудь из президиума.

– Если комсомольцев нельзя, придётся повесить Ленина. Вешай, Веня, Ленина.

– Есть, повесить Ленина, – бойко сказал Вениамин Львович и отправился за сцену. Там он вытащил из глубины кулис декоративный орден Ленина, размером в собственный рост, отер с него пыль и, проверив веревки, прикрепил к штанкету. Подняв орден почти к самой падуге, полюбовался и отправился пить чай.

Вечер, посвященный юбилею кулинарного училища прошел на высшем уровне. А после торжественной части учащиеся до позднего вечера танцевали в фойе. Дом ходил ходуном.