Иван Иванович Бабурин твердо решил уйти из жизни.

Ранним субботним утром он проснулся с этим чувством и почему-то совсем ему не удивился. За окном было светло и солнечно, во дворе орали ошалевшие воробьи, смеялись и перекрикивались между собой дети, оставшиеся на лето в пыльном душном городе. От подъезда доносилась ленивая перебранка домоуправа с особенно активной старушкой с первого этажа – чем-то она опять была недовольна… В общем, это было совершенно обычное утро обычного советского человека – из общей картины выбивалось только принятое Иваном Ивановичем решение. Он подумал о нем еще раз и даже ощутил некоторую торжественность момента. К такому вопросу несомненно нужно было подойти основательно. Он полежал еще немного, обдумывая предстоящие приготовления.

Вчера он зачем-то достал с антресолей небольшой потертый чемодан, с которым помотался по командировкам во все концы Союза, аккуратно стер с него пыль и поставил к стене спальни. Сейчас Иван Иванович думал, что он все сделал правильно – иначе пришлось бы сейчас шуметь в коридоре, доставая стремянку, пыхтя, залезать на нее, годы-то уже не те… потом скрипеть дверцами антресолей, с грохотом вытаскивать нужное из-под груды барахла, скопившегося там за многие годы, и всем этим мешать спать дочери. Это было нехорошо.

Вздохнув, он поднялся с кровати и подошел к распахнутой настежь балконной двери, выглядывая во двор. Дети во дворе по-прежнему играли в догонялки. Активная старушка, закончив перепалку, сидела на лавочке у подъезда, рассеянно гладила лохматую дворовую кошку и улыбалась так, что было ясно – она победила в споре с разгромным счетом. Иван Иванович снова вздохнул и прикрыл дверь, опуская щеколду и проверяя, надежно ли заперто. Его супруга, Лидия Николаевна, должна была вернуться из ведомственного санатория, куда ему удалось выбить путевку, только через неделю, безалаберная дочь могла и не обратить внимания на балкон в родительской спальне – а если начнется дождь, ветром распахнет дверь, зальет паркет, или дочкин рыжий кот может выскочить наружу и сорваться вниз.

Он подумал было сделать утреннюю зарядку, но вспомнил о своем решении. Спорт был уже ни к чему. Он аккуратно заправил кровать, чтоб Лидочка, вернувшись, не возмущалась насчет холостяцкого беспорядка, и пошел в ванную. Там он старательно умылся, почистил зубы, тщательно побрился, будто бы собирался на свидание, и вышел, мельком глянув в зеркало, добросовестно отразившее его помятую физиономию.

К выбору костюма Иван Иванович подошел ответственно. Коричневый в тонкую полоску, привезенный ему по дружбе из-за границы, он был, конечно, великоват и изрядно поношен, но, пожалуй, больше всего подходил для предстоящего дела. При решении серьезных вопросов нужно было выглядеть солидно. Он все-таки не пацан, прыгающий в речку от несчастной любви.

Почему именно в речку, Иван Иванович не знал. Если задуматься, у него была масса вариантов, как свести счеты с опостылевшей жизнью, но с самого утра в голове у него возникла картинка, как будто в кино – раннее утро, солнце, встающее из тумана, озеро в бабкиной деревне, и он, идущий сначала по мелководью, потом дальше и глубже, а потом уходящий под воду с головой. Так он и решил поступить.

Уже полностью одетый, он бродил по дому, не решаясь взять чемоданчик и уйти. Зашел на кухню, подумал о том, что надо бы позавтракать – но есть не хотелось. Вскипятил чайник – дочка скоро должна была проснуться, наверное, ей захочется горячего чая. Погладил кота, крутящегося под ногами, сменил ему воду в миске. Ушел в кабинет, осмотрел его, будто видел первый раз в жизни – и портрет Леонида Ильича на стене, и старые фотографии родителей (отец в военной форме, мать в легком цветастом платье), и репродукция картины с медведями в сосновом лесу, и шкаф с книгами, часть из которых так и осталась с неразрезанными страницами… Все было родным – и одновременно чужим, незнакомым. Иван Иванович открыл книжный шкаф и достал с верхней полки томик какого-то поэта из южных республик с длинной непроизносимой фамилией. Между страницами лежал пожелтевший конверт, на котором красовалось поздравление с новым 1950 годом. Он взял его задрожавшими пальцами и бросил взгляд на страницу книги. Он уже много раз перекладывал этот конверт из книги в книгу, как дети прячут секретики, выбирая книгу, которая вероятнее всего не заинтересует ни Лидочку, ни детей. Он вчитался в короткие строчки, и сердце захолонуло от странного тянущего чувства.

Жду тебя…
Жгучий ветер, протяжно трубя,
Обжигает лицо…
Жду тебя…
Снег позёмкой шуршит, под ногами
Скрипя…
Жду тебя… Жду тебя… Жду тебя…
Жду тебя…
А мороз, белым просом слепя,
На ресницах застыл…
Жду тебя…
И бросает меня не от холода в дрожь,
А от мысли, что ты не придёшь! *

Он аккуратно закрыл книгу и вернул ее на место, а конверт подержал в руках и положил во внутренний карман пиджака. Это было то, что ему не хотелось оставлять здесь.

Иван Иванович постучался в комнату дочери, и услышав недовольно-сонное «Чего, пап?», приоткрыл дверь. Дочка сидела на кровати, скрестив ноги, рассматривала какой-то цветной журнал и слушала музыку, нацепив громоздкие наушники. Увидев его, она помахала рукой и стянула наушники на один бок.

– А чего ты такой нарядный, пап, собрался куда? – спросила она, зевая во весь рот.

– Да… тут… по работе, срочно, – замялся Иван Иванович, вдруг подумав о том, что, пожалуй, Татьяна будет искреннее всех плакать по нему. – Ты тут… веди себя хорошо. Деньги в серванте, под салатницей. Мать… через неделю приедет, и Юрка через пару дней обещал…

– Так ты надолго? – дочь притворно надула губы.

– Вроде того, – он отвел глаза. – Ну… не скучай тут.

– Лааадно, – протянула Татьяна, потягиваясь. – Не впервой. Пока! Закроешь там…

Иван Иванович вышел на улицу, поздоровался с бабушкой у подъезда, обменялся с ней парой фраз о погоде и о несомненно обнаглевшей молодежи, попрощался и зашагал к автобусной остановке. Его новенькая «Волга» осталась скучать в гараже – нехорошо было загонять ее не пойми куда, где она десять раз заржавеет, пока ее найдут… А так машина останется семье. Сыну, наверное, не нужна… Может, тогда жене? Или дальним родственникам… Все польза.

Он добрался до вокзала и купил билет на пригородную электричку. До бабкиной вымершей деревни нужно было добираться на перекладных – сначала электричкой до райцентра, а там автобусом – и пешком. Когда в деревушке еще оставались последние старики, туда раз в день ходил автобус, но сейчас кто-то умер, кого-то забрали к себе дети – и никому уже не нужно было ездить к покосившимся домам и большому озеру. Ну да как-нибудь, решил Иван Иванович. Возвращаться-то все равно не придется.

В электричке он то дремал, надвинув на нос парусиновую шляпу, то смотрел в окно, вспоминая бабкину деревню, во всех документах записанную «Ханеевкой», но местные упрямо называли ее «Халенёвкой» и регулярно ошибались в письмах, уходивших по этой причине в далекую Сибирь и возвращавшихся обратно. Он смутно помнил, что в его детстве Халенёвка была большой – хотя, может, ребенку все кажется большим? Потом, в его двадцать, деревня стала меньше – то ли по сравнению с городом, то ли потому, что многие после войны уехали оттуда в поисках лучшей жизни… Иван Иванович снова задремывал, видел во сне туман над озером, слышал плеск в волнах и звенящий колокольчиком девичий смех.

Он разлепил глаза и вспомнил про конверт, лежащий у самого сердца. Его так и тянуло проверить, а есть ли в нем что-то? Или там просто пусто – и было пусто всегда? Он так и не решился достать его и открыть. В конце концов, разницы уже не было.

Старенький автобус довез его от железнодорожной станции до райцентра, который, судя по всему, не очень изменился с тех самых пятидесятых годов. Дома с резными наличниками, непременный памятник вождю, серое здание сельскохозяйственного техникума, возле которого неспешно щипала траву коза. Автобус до населенного пункта с многозначительным названием «Карауловка» отправлялся через два часа, и Иван Иванович от нечего делать решил побродить по полузабытым улицам. Деревенские с удивлением косились на нарядного городского гостя, но с вопросами не приставали – мало ли к какой родне его сюда занесло. В поселке было пыльно, душно, солнечно и дремотно. Иван Иванович присел на лавочку в небольшом сквере у Дома Культуры и устало прикрыл глаза. Противно ныла поясница, от духоты начинала побаливать голова. Он тоскливо подумал, что еще пару часов ему придется трястись в полуживом пазике по жаре, а потом еще идти через поле, срезать тропку через дубраву, где, по преданиям, казаки Степана Разина привязывали своих коней, переходить мост – на месте ли он, если деревня несколько лет как нежилая? – и дальше уже шагать по прямой, пока не покажутся первые домишки на окраине… В молодые годы это казалось таким простым делом… тогда еще можно было доехать до Халенёвки и на автобусе, но это было не по-пацански. Но теперь он вспоминал этот путь и думал о том, что у него есть все шансы умереть на обочине дороги от сердечного приступа. Вот была бы глупость.

– Товарищ, не подскажете ли, сколько времени? – проскрипел кто-то рядом, и Иван Иванович открыл глаза. Перед ним стоял невысокий сгорбленный старичок в выцветшей розоватой рубашке, мешковатых штанах и разношенных ботинках «прощай, молодость», которые такие старики носят даже по самой жаре. Клочковатая седая борода ухарски топорщилась, а глаза блестели на удивление молодой зеленью.

– Половина второго, – отозвался Иван Иванович, глянув на часы. До автобуса оставалось еще двадцать минут, и можно было посидеть здесь еще немного.

– Спасибо, товарищ, – старичок примостился рядом. К его ногам тут же слетелась стайка воробьев, и тот, что-то притворно ворча себе под нос, выудил из кармана штанов горсть подсолнечных семечек и бросил птицам. Один воробей, маленький, желторотый, взлетел к деду на плечо и устроился там, кося любопытным глазом.

– Родню навещаете? – поинтересовался старик, глядя на Ивана Ивановича точно как эта птичка на его плече.

– Да, – ответил он, прищуриваясь на солнце. Он даже не соврал, бабкина могила осталась на деревенском кладбище, так что родня у него тут точно была.

– Дело хорошее, – одобрительно покивал головой чересчур любопытный дед. – Родню, дык, нельзя забывать. Корни свои. Нельзя. Помнить надо. Приходить, коли ждут. Ну, бывайте, товарищ. Тропка выведет куда надо. На то и лес, на то и озерцо. Дык. Так-то.

Иван Иванович хотел было переспросить, что старик имеет в виду, но он уже поднялся и заковылял прочь. Птицы снялись с места, и только тот самый воробей продолжал сидеть у деда на плече.

В дороге ему удалось задремать, несмотря на то, что пазик горным козлом подпрыгивал на всех ухабах, дребезжал и чихал. Он снова видел во сне туманное озеро и давешнего старичка в розовой рубашке, сидящего на берегу, который посмеивался чему-то своему и гулко хлопал в ладоши, а под водой что-то гулко плескало в такт.

Когда пазик, урча, высадил его на окраине Карауловки и скрылся из виду, жара уже спала. Иван Иванович подумал, что до родной деревни он доберется ближе к ночи, и придется ему ночевать в полуразвалившейся бабкиной избе, чтоб проснуться ранним утром и пойти к озеру. Ему было пришла в голову мысль попроситься на ночлег в самой Карауловке, но тогда пришлось бы объяснять людям, зачем он здесь, к тому же терять утро и половину дня, и он, отбросив эту идею, зашагал по дороге к полю. Идти было на удивление легко, и на душе даже стало радостно – от запаха цветов и травы, от щебета птиц, от ясного синего неба. Он даже начал насвистывать себе под нос какой-то простенький мотив, не заботясь о том, что это будет резать кому-то слух. Лидочка всегда поджимала губы и говорила что-то о медведе, наступившем на ухо – и он не обижался. Медведь-то и правда наступил, и не один раз… Но здесь никто не слышал, как он фальшивит.

Незаметно поле осталось позади. Старая дубрава, раскинувшаяся перед ним, шумела ровно, как и тридцать, и сто лет назад. Он пошел по узкой тропинке, петляющей между деревьями, отчего-то чувствуя себя совсем мальчишкой, которому давным-давно хотелось искать в этих местах стенькины клады. Потом, конечно, стало не до того, и он столько лет даже не вспоминал байки о здешних сокровищах, но сейчас почувствовал тоску и обиду – а ведь мог бы. Мог бы. Эх.

В какой-то момент ему показалось, будто он сбился с дороги – или в молодости она казалась ему длиннее, чем сейчас? Разве так могло быть? Но вот он уже вышел на опушку дубравы и добрался до речушки, мост через которую оказался на удивление целым – будто кто-то подновлял его совсем недавно. Иван Иванович перешел его не без опасения, что в самый неподходящий момент он обрушится, но мост выдержал его погрузневшее с годами тело. Дальше начиналось брошенное колхозное поле, заросшее бурьяном и одуванчиками, и он, спотыкаясь, пошел напрямик через него по неровной, бугристой земле. День шел к закату, а ночевать в чистом поле ему не хотелось.

Бабкин дом он нашел без труда, хоть уже наступили сумерки. Остальные дома в деревне смотрели на мир выбитыми окнами, чуть поскрипывали на сквозняке распахнутые настежь двери, но дом с зеленой крышей и резными белыми наличниками, уже посеревшими и облезшими от дождей, при виде которого у Ивана Ивановича сердце застучало сильнее и сильнее, был относительно цел. В саду раскидывали кроны старые яблони, вызревала на солнце вишня-владимирка, бывший огород зарос высоченной травой… Но окна в доме были целы, дверь, хоть и не заперта, держалась крепко на своем месте, и даже крыльцо, жалобно скрипнувшее под его шагами, не провалилось. Иван Иванович осторожно зашел в дом, поставил холостяцкий чемоданчик у порога и зачем-то вытер ноги о старый ветхий половичок.

– Ну здравствуй, – тихо сказал он, сам не понимая, к кому обращается. – Вот я и пришел. Ночь тут буду… а утром… дальше пойду.

Дом хранил сонное молчание. В нем была цела старая мебель, покрытая толстым слоем пыли, пожелтевшие фотографии в рамках по-прежнему висели на стенах, в кухонном шкафу стояла посуда. Странно, даже воры не влезли, удивился Иван Иванович, проходя по дому и осматриваясь. Неужто все цело? Похоже, так.

Он наклонился, потянул на себя нижний ящик кухонного стола, пошарил в нем и извлек запыленную бутылку. Бабка всегда держала там самогон – как магарыч для соседа, который то поправлял ей крышу, то забивал гвоздь, то помогал управиться с огородом. Иван Иванович посмотрел на бутылку и убрал ее на место. Почему-то ему не хотелось нарушать порядок в давно покинутом доме.

Он прошел в крохотную угловую комнату, снял пиджак, аккуратно повесив его на спинку стула, стащил покрывало со старого скрипучего дивана и лег на него, проваливаясь в глубокий усталый сон. В эту ночь ему ничего не снилось.

Иван Иванович проснулся с первыми лучами рассвета – будто кто-то толкнул его под бок. Он встал, тщательно укрыл диван покрывалом, надел пиджак и, взяв чемоданчик, пошел к выходу. На пороге он было хотел обернуться, но передумал.

Дом с зеленой крышей смотрел ему вслед.

Озеро было туманным и дремотным, как в его снах. Солнце медленно поднималось над лесом, вокруг распевались птицы, и что-то плескалось в воде – то ли утка, то ли крупная рыба. Иван Иванович аккуратно поставил чемодан на песок, снял шляпу и пристроил ее сверху. Потом, подумав, снял городские туфли, стянул носки и встал на холодный песок босыми ногами. Ему вдруг подумалось, что вода в озере еще не успела прогреться, и в ней будет очень холодно тонуть.

Он передернул плечами и зашагал к воде, оставляя на песке следы больших ступней. Вода почему-то была совсем теплой. Он вошел в озеро по колено, потом сделал еще несколько шагов и встал, глядя по сторонам. Солнце, озеро, утренний туман, тихий лес вокруг… Он глубоко вдохнул, будто хотел выпить этот влажный тяжелый воздух.

Иван Иванович достал конверт из кармана пиджака и посмотрел на него долгим взглядом. Потом решительно раскрыл его, вытряхивая на ладонь три крупные перламутровые чешуйки размером с половину ладони. Он зажал их в кулаке, чувствуя, как горло перехватывает от слез.

– Эх, Найдёнка-Найдёнка, – сипло проговорил он. Надо было разжать ладонь, пустить чешуйки по озеру и пойти дальше, пока не уйдешь под воду совсем, но он отчего-то не торопился.

В тишине что-то тяжело и грузно плеснуло. По спокойной глади озера побежала мелкая рябь, камыши зашелестели, будто кто-то зашептался, и из глубины в единый миг поднялась волна, окатившая его и чуть не сбившая с ног. Он протер рукой глаза и чуть не упал сам, глядя на ту, которую узнавал и не узнавал одновременно..

Она поднялась на толстом чешуйчатом хвосте, показавшись из воды по бедра. Ее длинные волосы, темно-зеленые с примесью седины, текли по округлым плечам, уходя под воду, ее груди с крупными зелеными сосками, похожие на большие дыни, обвисли, как у всех немолодых женщин, круглое лицо покрылось сетью морщинок, и только огромные глаза цвета молодой травы остались прежними, яркими, ясными, как несколько десятков лет назад, да мелкие зеленые веснушки по-прежнему покрывали задорно вздернутый нос.

– Найдёнушка, – хрипло выговорил Иван Иванович.

Она обхватила его мокрыми руками, прижалась всем большим дряблым телом, шмыгнула носом.

– Ввввеыыырнулса, – тяжело протянула она, будто слова ей давались с трудом. – Выыееернулса… Выаничка…

– Ты что так говоришь, Найдён, ты ж умела? – глупо спросил он, обнимая ее, влажную, холодную и большую. – Случилось чего?

– Ауууооотвыыыкла, – отозвалась она, заглядывая ему в глаза. – С кеееем бвыыыыло. Не с кеееем. Я поуустарааооось. Првыыыкну. Пока тыыы твуууут.

– Я тут, Найдён, тут, – торопливо сказал он, не отпуская ее. – Тут вот. Я думал… да нет, не думал. Жена была. Детишки. Старый стал, лысый, козлом воняю. Ты ж меня не простишь. Утопишь. Ну топи, топи меня, дурака. Топи, Найдён. Я ж… не к тебе. Я ж за этим тут.

– Не тоооууупить, – Найдёна покачала головой. – Скуууааачала я. Воут уже лууучше гоовоорю. Смооожем го-во-рить. Так вот. Го-во-рить. Как рань-ше. Пом-нишь, Ва-неч-ка?

– Как не помнить, – он набрался храбрости и звонко поцеловал ее в ледяную щеку. Она захихикала – будто чистый колокольчик зазвенел.

– Я жда-ла. Ждала. Так вот. Ждала. Долго, – она плеснула хвостом. – Выплывала. Потом перестала. Люди пугаются. А сейчас нет людей, а ты есть. Уедешь опять. Ждать буду. Зимой только сплю долго. Боялась. Придешь зимой, а я сплю. Глупая.

– Я… не уеду я, Найдён. Я ж помереть хотел, а тут… ты, – он погладил ее по спутанным волосам. – Как помирать-то теперь. Мы и не жили с тобой нисколечко…

Камыши за их спинами по-прежнему перешептывались, как старые сплетницы на лавочке у подъезда. Найдёна пахла водорослями и рекой, в ее перепутанных волосах виднелись нити озерной травы. Он отчего-то вспомнил, как раньше она надевала на полную зеленоватую шею низки белых ракушек, а сейчас их не было – видимо, все женщины, хоть земные, хоть подводные, с возрастом перестают наводить марафет. Она молчала, тяжеловато дыша, смотрела на него широко распахнутыми глазами, тихо вздыхала. Где-то били хвостами рыбы, и прыгали в воду лягушки, разбивая сонный утренний покой.

– Теперь жить? – наконец спросила она, наклоняя голову набок.

– Жить, – согласился Иван Иванович. – Бабкин дом стоит вон, целый и невредимый.

– Я следила, – важно сказала Найдёна. – Чтоб никто.

– Умница, – он улыбнулся, как в молодости, широко и весело. – Вот подновлю его. Жить буду. Ты в озере, я тут. Деревенька жилая недалеко. А тут огород. Печка в доме. Проживем, Найдён. Жена мне будешь. Чтоб все как у людей.

– А как ты со мной, если… – она замялась, отвела глаза. – У нас… души нет. Люди рассказывают. Что нет. Как можно?

– Так я… того. Атеист, – уверенно сказал Иван Иванович. – Не верю во всевышнего то есть. И в душу.

– Правда? – Найдёна робко улыбнулась, кокетливо поправляя мокрую зеленую прядку.

– Ей-богу, – заверил он ее. – Так что… будем жить.

Над лесным озером и покинутой деревенькой поднималось радостное летнее солнце.

___

* Прим. – стихи Давида Кугультинова