RSS RSS

Сергей НАДЕЕВ: «Мне нужен собеседник, нужен слушатель…» Интервью и стихи

Сергей НАДЕЕВ и Вера ЗУБАРЕВА«Поэт-подвижник Русского Безрубежья» – не конкурс, не выбор лучшего из достойных, а номинация поэтов, активно участвующих в литературном процессе и помогающих открывать новые имена и поддерживать уже известные. Каждый год список поэтов-подвижников не обновляется, а пополняется новыми именами. Поэтому каждого поэта мы номинируем только один раз.

 

В этом году в список номинантов вошли не только поэты,  стоящие у руля литературного процесса, но также издатели и редакторы журналов и альманахов, организаторы и ведущие литературных мероприятий, президенты литературных организаций. Все они подвижники, многие годы сочетающие участие в литературном процессе с творчеством. Благодаря их стараниям, были услышаны голоса многих достойных авторов.

 

Вера Зубарева. Дорогой Сергей, этот год для Вас юбилейный, и он совпал (совершенно случайно!) с номинацией «Поэт-подвижник», чему мы ужасно рады. А кроме того, у Вас только что вышла книга избранных стихов. Так много замечательных событий, и мы от всей души поздравляем Вас с ними! Пользуясь случаем, я хотела бы задать Вам несколько вопросов.

 

Вашей поэзии, говоря строчками Ваших стихов, «претит витиеватость». Она (Ваша поэзия) не себя показать стремится, а разглядеть «замысел Творца». «Не деревце облетело, / А свет приблизился. Божее ремесло…» Этим многое сказано. «Божее ремесло» читается неспешно и открывается в простом. Как формировался Ваш поэтический взгляд, голос? С чего всё начиналось? К какому возрасту относятся первые пробы пера? Как всё складывалось потом? Были ли учителя, оказавшие влияние на то, что Вы делаете в поэзии? Кому из них Вы сегодня особенно благодарны?

Сергей Надеев. Начну издалека.

Как-то подумал: а что если опросить поэтов, – как они написали своё первое стихотворение? Всегда интересно, с чего начинается большое. Может, кто-нибудь воспользуется этой идеей? Моё же первое стихотворение мне пришло в бреду. Лет в 12 я заболел, высокая температура, и всю ночь по мне маршировали африканские звери: бравурные жирафы, бравые львы, бурые медведи… Я проснулся, записал этот бред, и с тех пор… Да, поэзия – это болезнь, и нечего тут стыдиться. Потом были школьные влюблённости, которые требовали не вербального, но эмоционального  отклика. «Да, я поэт лирической забавы…» – перефразируя любимого Константина Вагинова. Я всегда писал стихи в ответ на безответное.

В детстве читал много, без разбора, так много, что некогда было смотреть на имя автора и название книги. Поэтому, часто помня, никогда не знаю, у кого вычитал: сплошной неделимый поток. А вот собственные стихи у меня всегда складывались в циклы и книги. Как-то само собой это получалось. Но ведь не всякий автор мыслит книгами. Поэтическая книга рождается по-разному, у одних – это единый организм, когда невозможно (или – почти невозможно) ни изъять, ни добавить, ни поменять местами, рождается такая книга в один присест или за несколько лет, – но она всегда имеет внутреннее развитие и являет – короткий или более протяжённый – этап личностной поэтической эволюции. А у других авторов – это механическое собрание стихотворений «за отчётный период», более или менее упорядоченное, – и тогда это не поэтическая книга, а сборник стихов. Мышление в категории поэтической книги – никак не преимущество. Это всего лишь особенность автора. Ведь, как известно, не написал ни одной поэтической книги Пушкин.

Помню название первой своей книжицы, ещё рукописной, разумеется (даже не на машинке ещё, 1971 год!), в самодельном бумажном переплёте с наклеенными разноцветными буквами – «После всего». Обычный юношеский бред. А вот писать стихи «по-настоящему» меня научил Мандельштам (в этот год как не помянуть?).

Лет в 18 мне дали прочесть вручную переплетённый томик стихов Осипа Эмильевича: какие-то жуткие «синьки» – ксерокс в СССР был тогда недоступен – книги, вышедшей в «Библиотеке поэта». Стихи сразили, и я вдруг понял: так вот, оказывается, как можно писать! А когда у Катаева прочёл («Трава забвения»?, «Алмазный мой венец»?), что Шкловский писал свои книги, сам их набирал, печатал, переплетал и развозил на салазках по книжным магазинам (я не удержался и добавил, чтобы завершить цикл: сам он их и читал), всё сошлось, и я стал переплетать перепечатанные на машинке сборники стихов: свои, Цветаевой,  Кековой, Кононова, Вагинова, шесть выпусков «Изборника» – был такой самочинный альманах новых стихов волгоградских непризнанных поэтов: пять экземпляров, говорили, – можно, за пять – не посадят… Да, была у нас такая культура – самиздат.

Поэта делает среда. И мне с этим повезло. В студенчестве – в Волгограде – была литературная студия при политехе: Лев Вахрамеев – уже взрослый, аспирант из МВТУ, художник-авангардист, знакомец Юрия Кублановского; Александр Хаймович – тоже выпускник, молодой лейтенант, верлибрист тогда; Александр Пчелинцев – студент, нервный тонкий юноша, любимец дев, сочинял песни и душевно пел; молодые актеры из тюза и драмтеатра. Собирались мы под крылом редактора студенческой многотиражки «Политехник» Марины Знамеровской, устраивали квартирники, выступали где придется.

После окончания института я уехал в город Балаково, но долго там не выдержал без своих прекрасных друзей – сбежал. Далее – знакомство с Колей Кононовым, Светой Кековой, Борей Боруховым, Костей Александровым, – наш знаменитый саратовский «Кокон»: письма со стихами практически ежедневно, поезд «Волгоград–Саратов» – родной дом. Саратовцы заразили меня «насекомой» темой. Потом – переписка с Ириной Роднянской, Юрием Болдыревым (он был публикатором Бориса Слуцкого), переезд в Москву; три раза не приняли в Литинститут. Вот это всё и формировало, такие вот вехи: «до Мандельштама», «после Саратова», «в Москве»…

Еще одно везение, из главных: в юности я познакомился с Юрием Леонардовичем Болдыревым, мы дружили сначала в письмах, потом лично, и от этого светлого человека мне досталось многое. Главное, он научил, он внушил мне: «Серёжа, жизнь поэта – дело непредсказуемое, поэтическая жизнь может кончиться в любой момент, и Вы всегда должны быть готовы принять это как данность. Когда-то случится, что стихи кончатся. Не надо по этому поводу переживать». И я не переживаю. Из той же жизни мне Ирина Бенционовна досталась, Владимир Леонович, Олег Хлебников,  – с ними познакомил тоже Юрий Леонардович… И ещё он говорил мне, совершенно справедливо, что нужно расширять диапазон поэтического высказывания. Не достаточно этого – быть «поэтом лирической забавы». Но в этом и сила (надеюсь), и слабость (что очевидно) моих стихов. Я так и не научился писать абстрактно, мне нужен собеседник, нужен слушатель. А слушателя в 90-х мы стали стремительно терять… Видимо, от нарастающего чувства невостребованности, ненужности я на многие годы перестал публиковаться в периодике. А вот играть в литературу никогда не переставал.

 

В.З. Как Вы представляете себе своего читателя?

 

С.Н.: Читателя? Своих немногочисленных читателей я не то что представляю, я их по именам знаю. Это высококвалифицированный читатель, умеющий читать стихи и понимающий поэзию, зрелый, образованный, зачастую сам хорошо пишущий. Человек из двадцатого века.

 

В.З. В своём интервью нашему журналу Даниил Чкония сказал:  «Я вижу процесс герметизации поэзии, превращения её во внутрицеховое занятие, и это печальный ответ на уход читателя». А что Вы об этом думаете?

 

С.Н.: Полностью согласен. С того времени, как перестали преподавать литературу в школе, выросло целое поколение, которому недоступно образное мышление. Поколение с клиповым сознанием. Прервалась связь между пишущим человеком и человеком читающим. Читать нынче не учат, потому как сами педагоги не научены. Остается «кучка вырожденцев», для которых поэтическое слово всё ещё не пустой звук. И всё меньше среди читающей/пишущей братии людей, способных отличать смысл слова от его значения.

 

В.З. Вы являетесь ответственным секретарём любимого всеми журнала «Дружба народов». Ни для кого не секрет, что сегодня «толстые» журналы борются за своё существование. Практически все без исключения. А нужно ли бороться? Нужно ли сохранять «толстый» журнал, рынок сбыта которого предельно мал, в обстановке, когда любое произведение можно без труда прочитать в сети?

 

С.Н.: Всяк кулик… Дискуссия о «толстяках» уже навязла в зубах. За их изничтожение ратуют, по-моему, только глупые да обиженные, – те, кого не принимают, не печатают (а очень хочется!). Интернет – это свалка, где и хорошее, и никчёмное. Нужны люди, способные взвалить на себя труд сделать некоторый отбор. На свой вкус. И если он совпадает… Неслыханное облегчение. А обойтись можно без чего угодно, в том числе и без «толстых» журналов.

 

 

В.З. А теперь – стихи из Вашего нового сборника «ИГРЫ НА ВОЗДУХЕ. Из пяти книг».

 

Из книги «ЛЕСНОЕ ЛЕТО»

 

АКРОСТИХ

 

Созревает июль, махаон шелестит на булавке;

Выступает роса и к земле пригибает плоды.

– Будет, будет лежать, о сластёна в худой безрукавке,

Ежевичный король, горячильщик озёрной воды!

 

Отросли у сверчков долгожданные певчие крылья.

То-­то им щекотно! В травянистых покоях твоих

      Разгулялась всерьёз легкокрылых существ камарилья,

Лепестками соря, как ты будешь сердиться на них!

 

И расстроимся мы, что пора комаров и малины.

Августин свиристит и бредёт по горячей пыли.

Сено бабы гребут, по глаза повязали холстины.

Ночники шелестят и слагают цветные картины.

 

…А Июль нахлобучил фуражку и где-то маячит вдали.

 

 

Из поэмы «АРГОНАВТЫ»

 

До утра, раздирая ладони, кочевали по рыбьим кругам.

И уключины медленным звоном подавали известия рыбам.

А язи уходили неслышно по засыпанным илом пескам

И попутно пугали личинок, чтобы бег не казался постыдным.

 

А когда на озёрах раскрыли, разобрали тяжёлую сеть

И залили вином шаровары из гремучей брезентовой кожи –

Перестали язи торопиться и болотные птицы скрипеть,

И развёл молодой доломедес в черепушке мучнистые дрожжи.

 

Пожимала округа плечами: что за выдумки, что за смешки?

В этот час не родиться подёнке и странгалии не возвратиться

Из лугов к золотым эпифитам. Но плескал доломедес в ковши,

А затем на холодную воду обернул черешком остролиста!

 

Застилая глаза и жужжала, восходил по осоке туман.

Потонули угрозы ктырей и несложные вздохи стрекозьи.

И от правого борта не видно конца кормового весла,

А от левого борта не видно – ни весла, ни креста, ни погоста…

 

* * *

Неправда, что страхом не дышит

Уже поредевшая чаща:

Он ропотом, сумраком вышит,

Лопочет листвою ледащее,

 

Гнездится в обширных куртинах,

Разросшихся нынешним летом, –

Как стойкий туман в седловинах

За лесом, за явью, за светом.

 

Себе не решившись признаться,

Страшась подступившей тревоги,

Пойдёшь беспричинно смеяться, –

А будто заплачешь в итоге.

 

Пойми, неуместна бравада…

Давно ли себе обещали

Не грезить в канун листопада

О будущем, кутаясь в шали?

 

И дрогнет нечаянно блюдце

На лёгкой прозрачной ладошке,

И тёплые капли прольются.

Не слёзы. А всё же немножко…

 

 

* * *

С. К.

Элегической грустью по выпавшей влаге ведомы,

Утопая по локоть в абзацах прочитанных книг,

Мы с тобой горячимся, листая цветные альбомы,

И никак не решим – доказательства наши весомы! –

Кто же первый из нас

                                пауков и стрекоз ученик.

 

Я тебе говорю: «Посмотри на покров крестоносца,

На прозрачное тельце внутри нитяных гамаков…»

Ты в ответ возражаешь, что в грузных пареньях колодца

Погибают цикады, бессильные с солнцем бороться,

«Запуская в траву парой пыльных своих башмаков».

 

«Созревают плоды…» – «Нет, плоды – под дождём опадают…»;

«Только минул июль…» – «Вот уж август в плаще из теней…»;

«Нас разлука гнетёт…» – «Нам разлука – мечты окрыляет

И для будущей встречи печёт на золе караваи

Из крутого замеса невстреч, недошедших вестей!..»

 

Ну да полно, Светлана! – тебе оставляю журчалок

Да холодные перья ведущих дожди облаков,

И страду косарей, и «желтеющих нив покрывало»,

Государственных ос костяное безумное жало –

Всю грамматику Фабра в пятьсот муравьиных томов!

 

 

***

Что мне ответить?

Скудным пониманьем

Не прикоснуться к поздним поминаньям,

Не оправдать минуты и недели

В слова переведённой канители.

 

Толкну плечом – и засвербит калитка,

Переступлю (о Боже, что за пытка

Искать слова и находить печально,

Что жизнь – легка, слаба необычайно!)

 

Ты присмотрись: приметы снегопада

В мотивах засыпающего сада

И в профиле кочующего дыма

Рассеянны, но всё ж необратимы.

 

Придёт октябрь, а вслед – похолоданья,

Разительное время расставанья,

И всхлипнет отсыревшая калитка,

Что дождь, что жизнь. Что бесконечна пытка.

 


Из книги «ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ»

 

ПАМЯТИ МАНДЕЛЬШТАМА

 

Голенастой лозы угасает последняя гибкость.

Снежура на юру. – Видно, впрямь эта ночь горяча.

То ли волок шуршит, то ли илистость лепится, мглистость,

Дальше некуда жить сквозь горячечный бред, бормоча…

 

На этапном снегу отошедшие Господу тени.

Нестерпимее снов не рождалось в российских снегах.

Не умея сказать, он делил это время со всеми,

Не умея солгать, он зализывал кровь на губах.

 

Крупно скачущий век не случайно его заприметил

И по следу травил, норовил размозжить позвонки.

В жаркой шубе степей в третий раз надрывается петел,

Баржи вторят ему. Арестантские. Где-то с Оки.

 

О, как слились в груди женский плач, золотая солома

Да библейская горечь протяжной тягучей строки!

Он пропел, придыхая, а умер – не выронил стона.

И метель целовала его ледяные виски.

 

* * *

Что же даже и словом не хочется

Ободрить и щекой приласкаться?

Ни к чему не приводят пророчества,

Низведённые до святотатства.

 

Как-то буднично, мелочно, сумрачно,

Мелким бесом, нахрапом, измором, –

Словно грязная очередь в рюмочной

С нескончаемым, вдрызг, разговором.

 

И безжалостность существования,

Лихорадочный липнущий морок.

За плечами – страна без названия,

Равнодушная, без оговорок.

 

Вновь ты, Родина, к нам безучастная…

Замолчав у неприбранной стойки,

Что не волю, а гибель мы празднуем,

Осознаем ли в пекле попойки?

 

Да катись ты со всеми штандартами!

Ты не помнишь – мы тоже забыли…

Но с похмелия плача над картою

– за нытьём, за казённой кокардою –

Как тебя мы когда-то любили!

 

23 марта 1994

 

 * * *

Неожиданно как постарели,

Поразительно немощь видна,

И бормочут, и бродят без цели

В опустевшем дому

                                до темна.

 

Спохватился: когда растеряли

И здоровье, и молодость вдруг?

Словно юркие петельки шали

Утекли из недержащих рук.

 

Им достались – сухие абзацы,

Заголовки газетных полос,

Развороты победных реляций,

Гром оваций, постыдных до слёз.

 

А теперь – и того не осталось.

Ощущенье, что жизнь – на излёт…

И такая скопилась усталость,

Что до смерти она не пройдёт.

 

Годом позже – уже не расспросишь.

Небытиём

Отгородится век,

И останется – ветхая прошивь

Справок с копей

                                и лесосек…

 

Из поэмы «ПОЭТ-БУХГАЛТЕР»

 

Когда ты уезжала зá море –

С весёлым сердцем, в шляпке розовой, –

Кончалась плёнка в фотокамере

И не успела, с туберозами,

Ты сняться в привокзальном садике,

Где столик наш стоял под вишнею…

И лепесток в твоём «арабике»

Ладьёй белел, деталькой лишнею.

 

О Господи! – у расставания

Всегда всерьёз обиды детские

– для них достанет основания –

Под разговоры наши светские.

У расставаний столько хитростей,

Что так вот, в лоб – и не поверится:

Без колкостей, без ядовитостей,

Душа – как спичка в пальцах, вертится.

 

Простывший кофе, блюдце с дольками, –

С очищенными апельсинами,

Оркестр с языческими польками,

Зонты, расцветшие муслинами,

И пальчики на подлокотнике,

Пустой мундштук на тёплом мраморе,

И не хватило плёнки в «кодаке»,

Когда ты уезжала зá море…

 

Из книги «РЕДКИЕ ПИСЬМА»

 

* * *

Мне кажется — я чем-то виноват,

когда включаю лампу в сорок ватт

на табурете возле изголовья

и лезу в Твиттер, как в запретный сад,

расцвеченный плодами пустословья.

 

А ты щебечешь, в общем ни о чём,

в широкий ворот светишься плечом,

и беззаботна, и неотторжима,

как будто сжата заводным ключом

удачи нашей главная пружина.

 

Ты знать не знаешь страха и вины

и не потерпишь ранней седины,

готовая на вечность, не иначе.

Наклонишься — и позвонки видны,

и нежность обдаёт волной горячей.

 

Так может, зря читаю между строк,

что жизнь сквозит, что это ветерок

по волосам из форточки нездешнее?

Ещё не срок, и плакать — что за прок?

Но всё же жжёт…

                И отступлю поспешно.

 

 

ТАКИЕ ДНИ

 

Хотя дождя не обещали,

но жутко

                выйти налегке,

не прихватив ни зонт, ни шали,

с тетрадкой в трубочку в руке.

 

Сбежим с крыльца —

                                и осечёмся:

ужели с умершей листвой

сольёмся мы

                        и растечёмся

бесследной вспышкой теневой?

 

О, через дудочку сквозную

так славно пристально глядеть

на жизнь такую же, иную,

какой во век не одолеть!..

 

Мы всё, что видели в овале,

когда смотрели в узкий ствол,

считали жизнью, называли

судьбою

                каждый срыв и скол.

 

А тут

    почувствовали разом

тревоги смутный холодок,

и вот — не досказали фразы,

неточно вытверженных строк.

 

Цитата осени — пространна,

она вмещает не слова,

а волны света и тумана,

качающие дерева.

 

Уже догадывались смутно…

Но лишь сегодня

                                в облаках

мы смерть увидели как будто.

А может быть —

                                о жизни страх.

 

 

* * *

С приходом осени — как просто затеряться

среди вещей, с которыми расстаться

так хочется! Но жизнь, увы, слаба:

уже не отмечаешь упоенья, —

а лишь озноб и влажный жар со лба

да мыслей безотчётное роенье.

 

Всё чаще стынут пальцы без перчаток,

и оставляет плотный отпечаток

закрытый зонт, прижатый впопыхах.

О чём грустить, коль ждали расставанья

(нет! — жаждали! — как водится в стихах),

вычёркивая в памяти названья?

 

И — не осталось слёз и кривотолков,

мелькающих, как прошлое, осколков,

тревожных, словно будущность, звонков.

Остались — сны, остались ощущенья,

как страх бежит вдоль шейных позвонков

(больничный страх ночного помещенья).

 

Но остаётся — где-нибудь в углу

стола или в коробке на полу

желтеющая связка заказных.

И это — всё, что с нами остаётся,

когда зияет изо всех сквозных

и жизнь прошла, и смерть не удаётся…

 

 

* * *

 

…а сегодня мне на ум неожиданно явились вспоминанья о другом:

помнишь, жили наобум, в жалких комнатах ютились, обжигались утюгом?

Помнишь, в куцем пальтеце забегал ко мне погреться, задыхаясь: ох да ох! —

снег искрился на крыльце. «Не спеши, дружок, раздеться — что-то градусник  мой плох…»

И сидели, словно птички, на холодных табуретах, на коленях разложив

кропотливые странички, пальцы грели в сигаретах. «Жив ещё покуда?» — «Жив…»

Наливал воды — под крышку — в чайник с электроспиралью, бормотал, зажав виски:

«Стрекоза прельстилась далью, нажила себе одышку, да не стронула тоски…»

— Что ты шепчешь, придыхаешь, пальцем скрюченным коробку приоткрыв едва-едва?

Всё кончается, ты знаешь. И уходят на растопку бесконечные слова. —

…Помнишь, ставенка скрипела, печь холодная дымила, мерно счётчик выпевал!

Быстро улица пустела, ветер бился о стропила, в щели снегу набивал.

И всю ночь шатались тенью по садовому участку черно-белые стволы…

………………………………………………………………………………

Да, пока в саду стояли да руками разводили — укатила жизнь вперёд.

Что оставила? — Едва ли сосчитать на пальцах, или — «всё проходит»

в свой черёд!

 

 

 

ГОРОДСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Косте Александрову

 

В конечном итоге вся жизнь умещается — в символ:

по клавишам кротким промчишься неслышной рукой,

и дни отзовутся, и вырвутся давние зимы,

вот разве — устанешь следить за бегущей строкой.

 

В какие скрижали всю жизнь — до мгновенья! — вписали:

и хрупкую осень, и серый предутренний снег,

и чёрную воду, и муторный сон на вокзале,

быльё новостроек (а как бы хотелось — разбег!).

 

Неброские виды, зато коммунальные блага.

Пустые пеналы рассыпали здесь школяры.

Тревожно, непрочно, как будто на склоне оврага…

А впрочем, не надо, не помни, забудь до поры.

 

И память подводит, а записи делать — несносно:

чтоб после наткнулся — и вдруг окатило стыдом?

Какая надсада! Как кровоточащие дёсны.

Подступятся будни и канут своим чередом.

 

Да кто мы с тобою? — Всеобщей отваги частица?

Бескровные капли в просторный щербатый сосуд?

Не нашим ли письмам представить когда-то случится,

как солоно жили? Или их совсем не прочтут?

 

Домашняя Клио давно заменила копирку.

Да было ли счастье!

                                Но если с собой не в ладу,

на что попеняешь? — На сырость, на вечную стирку?

Пустое, пустое… И сам понимаешь, к стыду.

 

 

Из книги «В БИБЛИОТЕКЕ СНОВ»

   

К  МУЗЕ

 

Галине Климовой

 

Рядом с тобою — юношей белокурым

В непоправимо задранной треуголке,

Если не богом — так молодым авгуром,

Пересыпающим птичьи свои наколки.

 

Или — тираном, не перемогшим воли,

Сентиментальным страждущим симбионтом,

Переходимцем из перекатной голи, —

Но не героем, взятым Эвксинским Понтом.

 

Лестница дыма в садике префектуры,

Лиственниц серых выцветшие иголки;

Просто устали: тянет сквозняк цезуры,

Слов не хватает, но выдают обмолвки.

 

Так и остались — гордая безразличьем

И — расторопный в непоправимой маске;

Если заспорим — видимо, для приличья,

А согласимся — вовсе не для огласки.

 

* * *

Куда идём, спасая на углу

Осипшего Аптекарского сада

Самих себя, играющих в Лулу?..

И полутелефонное «целу…»,

Где дальше — треск… А дальше — и не надо.

 

Тот «…целлулоид фильмы воровской»

«Пиратский фильм на DVD» — иначе.

Жизнь поменяла смыслы, а тоской —

Осталась той же с Божеской подачи.

 

Позёмка в ноги, Моцарт в голове,

Пустая беспородная маршрутка.

Отправимся по ветру, по траве,

Легко — а не бессмысленно и жутко!

 

Упрячемся в случайные слова,

В Аптекарском встречаясь не случайно,

Не понимая, чтó за острова

Возделываем явственно и тайно.

 

 

* * *

То ли сердце среди четвергов ослепло,

То ли строже и суше с годами — Муза,

Но пустая душа — словно столбик пепла,

Для неё и любовь, почитай, обуза.

 

Бредит, бродит, бесцельно кружит по глине,

Надоедливо ноет сáднящим локтем

И в распухшей от слёз и обид сангине

Пропадает к утру за кровавым дёгтем.

 

Не посмеешь поверить — а то простила б…

Но боишься и прячешься в створки быта.

Может, сдержанность в чувствах — и вправду сила,

Что за восемь замков от меня закрыта?

 

Ну а может, с того и душа бедняет,

Что на волю её отпустить — не в праве?

Не держу, не держу… Только что меняет

В непомерно правдивом и злом Уставе?

 

 

* * *

 «Я всех люблю бессмертною любовью,

Его люблю — как зреющий закат…» —

Так говорила и смотрела с болью,

Как будто я и в этом виноват.

 

На то и жизнь, чтоб подчиняться сроку.

Покуда мы в младенчестве своём, —

Страдания и жалобы — без проку,

Хотя уже и плачем, и зовём.

 

Когда ещё душа с душою грянут

В согласии, как равные в правах…

И страшно мне, что окажусь обманут,

И сладко мне, что беспричинен страх!

 

К чему все эти полуоткровенья

И пальцы ледяные у виска?

Любовь всегда на грани преступленья,

Особенно, когда она близка.

 

 

* * *

Тихо трону твои ладони

Поцелуем, и скажешь вдруг:

Не ищи ответа, — утонем

В оправданиях, бедный друг.

 

Ты пугливее летней птицы,

А окажется — что права.

И растерянный взмах ресницы

Ранит глубже, чем все слова.

 

Со слезами, положим, сладим,

В крайнем случае — рукавом.

Но поведай мне, Бога ради,

Чтó мы в хаосе мировом?

 

Неужели и впрямь заране

Безутешно обречены

Кротким сердцем плутать в тумане

Одиночества и вины?

 

 

Из книги «СЧАСТЛИВЫЙ ДОМИКЪ»

 

* * *

Я покину рожденный молитвами городъ 

Въ стругахъ бѣлыхъ дымовъ на трамвайныхъ путяхъ.

Городъ страховъ, запретовъ, чугунныхъ запоровъ

На дверяхъ, на калиткахъ, искусанныхъ ртахъ.

 

Я забуду дворовъ вороватые жесты.

А пока не забылъ, повторю, горячась:

«Обласкай тебя жалостью, жало предмѣстиiй,

Рукъ касаясь твоихъ, какъ имбирная мазь!..»

 

Изъ твоихъ коробовъ – ни румянъ, ни корицы

Не извлечь. Только голосъ ущербныхъ трущобъ

Будетъ вѣечно въ раструбы желѣза молиться

За тебя, замирая у зябнущих щекъ…

 

* * *

Когда пройдетъ послѣдний бѣглый ливень,

Собьетъ листву въ тяжелый ватный комъ,

Ударитъ въ стекла горстью гнутых гривенъ,

Смешаетъ с почвой стрекозиный ломъ –

 

Придетъ покой и чистый запахъ пряжи,

Тепло жилья; и ты вернешься въ домъ,

Опустишь невѣсомую поклажу

И обожжешь полуоткрытымъ ртомъ…

 

Но снова дождь, но снова снѣгъ нецѣпок,

Вода стоитъ, не образуя льда.

Кому нести великолепный слѣпок

Съ бездарныхъ дней и сутокъ безъ слѣда?

 

 

* * *

Да какъ ни вглядывайся мы 

Убогим напряженным зрѣньемъ,

Предугадать черты зимы –

Не съ нашимъ дѣтскимъ неумѣньемъ.

 

Помимо нашего труда

Блестятъ на втулкахъ и ребордахъ

Неполнокровные года

Да жалобы иного сорта.

 

Не намъ предсказывать, увы,

Невыразительность прощанья

Полунаклономъ головы,

Какъ тучность или обнищанье.

 

И все, что дѣлать мы вольны –

Конверты клеить, а помимо –

Съ опаской ждать конца зимы,

Расшатанной неумолимо.

 

* * *

Ты думаешь    все  вѣтеръ въ окна

Да стронувшiйся лѣса мракъ,

А это – зябнущая Прокна

Не успокоится никакъ.

 

Откуда ей такая мода –

Метаться, плакать, бередить,

Подъ роковой раскатъ удода

Перомъ испуганно сорить?

 

Не ласточки ли Филомелы

Неоспаримая вина?

А ты опять глядишь несмѣло,

Неутѣшительно блѣдна.

 

И снамъ возвышеннымъ не вѣришь,

Ладошкой покрывая ротъ.

Но кто надъ нами, въ полной мѣрѣ,

Несбывшееся въ насъ пойметъ?

 

 

Баллада

 

Уже оплаканъ Праздникъ Урожая

И не собрать въ подобранный подолъ,

Дни исходивъ отъ края и до края,

Съ раскрытой почвы скаредный оболъ.

 

Въ безцветный день швыряя погремушкой

Листвы и травъ,  стоитъ невдалекѣ

Хмельной Октябрь с продавленною кружкой

И поминаньемъ въ дрогнувшей рукѣ.

 

У сумрака суставы онемели;

И далеко разносится окрѣстъ

То птичий всхлипъ,  то шелестъ коростелей,

Со сна хлебнувшихъ немудрящiй свѣтъ.

 

И возгласы, похожие на кашель

Учениковъ,  сведенныхъ въ хороводъ,

Коробятъ слухъ среди безлюдныхъ пашенъ,

Роняя съ елей неокрепшiй ледъ . . .

 

На всемъ лежитъ печать опустошенья.

По мерзлымъ комьямъ,  скраденнымъ листвой,

Я ухожу,  глотая воздухъ тленья.

… И жизнь встаетъ на цыпочки за мной.

 

И стихотворение из новой, пишущейся сейчас книги, которая будет называться… ну, например:

 

ПОСЛЕ ВСЕГО

Бусые ягоды термидора,

Как ни крути, нагнетают печаль. 

Винтик ли выпадет из разговора,

Лязгнет ли цепью отпущенной таль,

 

Или обрущится всё, что копилось,

Что оставляли тишком – «на потом».

Вот и случилось.

Не эту ли милость

Жаждали,

Страх осушая глотком?

 

Бусые ягоды термидора,

Давленных бусин московский пожар,

Сокол, напившийся крови так скоро… –

Видишь, какой утомительный дар.

 

__________________________ 

Сергей Надеев. «ИГРЫ НА ВОЗДУХЕ. Из пяти книг». Стихи. Избранное

Сергей Надеев. «ИГРЫ НА ВОЗДУХЕ. Из пяти книг». Стихи. Избранное

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Сергей Надеев

Поэт, переводчик, издатель, главный редактор журнала «Дружба народов». Родился в 1956 г. в Кировской области, в г. Арбаж. Окончил Политехнический институт в Волгограде. Автор 5 книг стихов и 2 книг прозы. Живет в Москве.

Оставьте комментарий