Елена КОНСТАНТИНОВА. «Талантливый читатель вымирает, как зубр» Беседы с Владимиром Корниловым (1928–2002). Беседа 2.
Беседа 1 была опубликована в прошлом выпуске Гостиной (прим. ред.)
______________________
— Владимир Николаевич, что заставляет нас читать стихи?
— Наверное, один из ответов — у Бориса Пастернака в поэме «Волны»:
Зовите это как хотите,
Но всё кругом одевший лес
Бежал, как повести развитье,
И создавал свой интерес.
«Повести развитье» и «интерес» — вот, пожалуй, два наиболее характерных условия для каждого художественного произведения. Если в романах и рассказах нас занимают не столько события, сколько то, как эти события изменяют действующих лиц, то в стихах волнует поток чувств и переживаний. Например, у Ахматовой:
Больше нет ни измен, ни предательств,
И до света не слушаешь ты,
Как струится поток доказательств
Несравненной моей правоты.
— Вероятно, попытка определить, что есть поэтическое слово, задевает саму сущность лирики?
— Думаю, лирика — между исповедью и молитвой. И оттого требует глубины переживания, искренности, силы чувства. На высокой страсти была замешена вся русская поэзия, начиная с Державина.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну — но пламенную страсть…
— признавал Лермонтов, возможно, самый страстный во всей русской лирике поэт.
А это Блок:
Пускай зовут: Забудь, поэт!
Вернись в красивые уюты!
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта — нет. Покоя — нет.
Потому по меньшей мере странной представляется мне жажда жить в придуманном, приниженном пошловатом мире у Игоря Северянина. Лирик несомненно талантливый, но нарочито манерный и часто безвкусный, он забытовал поэзию, замкнулся на стремлении к комфорту, желании успокоить читателя на житейском уровне. И хотя его слава была безмерна — «поэзоконцерты» до ухода в эмиграцию собирали множество поклонников и особенно поклонниц, у взыскательного читателя он и тогда пользовался репутацией салонно-мещанского менестреля. Сегодня Северянина в основном читают начинающие поэты: учатся форме, которая у него весомее смысла.
Приведу и свои строки, поскольку они, как мне кажется, имеют непосредственное отношение к этой теме:
Ты нисколько не литература,
Ты моя отрада и беда:
Темперамент и температура
У тебя зашкалены всегда.
Ты недаром наставляла строго,
Чтоб не опасался неудач
И такого отвергал с порога,
Кто не холоден и не горяч.
Основа лирики — личность. А страсть — её кинетическая энергия. Собственно, страсть и придаёт стиху то, что Пастернак определил словами:
…живым и только,
Живым и только до конца.
Именно в «живом», в жизни заключено бессмертие поэзии.
— У Николая Моршена, поэта второй волны эмиграции, есть такие строки:
И только стихи рождались
вместе с человеком,
вслепую,
неизвестно где.
Пример — Гомер.
Вместе идти по жизни, как и покинуть этот мир, человеку и стихам предопределено. Что характерно для современного состояние поэзии?
— Наблюдается оскучнение литературы вообще, и поэзии в частности. Стихи как самый непосредственный, чуткий, трепетный жанр пострадали раньше и больше всего прочего. Взамен поэтического темперамента — рассудочные построения. На смену гармонии, по признанию пушкинского Сальери, приходит алгебра. Не оставляет ощущение, что некоторых авторов зачинали в пробирках — настолько их стихи пресны, лишены страсти. Человек становится некоей среднестатистической единицей, теряет свою индивидуальность; его судьба просчитывается на логарифмической линейке, или на компьютере, или на иной вычислительной машине. Получается какой-то симбиоз математики и литературы, философии и литературы. С уважением отношусь ко всем наукам, но, по мне, как говорится, мухи — отдельно, котлеты — отдельно…
— В чём, по-вашему, причина этого явления?
— По-моему, за пропагандой умно-скучной поэзии кроется нечто более серьёзное, нежели желание некоторых пишущих утвердить свои сугубо личные пристрастия. В мире вообще заметно ослабление эмоциональности, словно бы люди стали меньше грустить, радоваться, страдать, переживать и сопереживать — и куда больше считать и рассчитывать. Видимо, это напрямую связано с тем, что жизнь стала многосложнее, а люди — незащищённее. Приходится всё время быть настороже. И, как следствие, жить больше головой, чем сердцем. И стихи читают всё меньше и меньше…
— Почему вы так уверены в этом?
— Слышу по устной речи. Она стала вялой, малограмотной (дошло до того, что даже дикторы телевидения перестали склонять числительные), лишилась языковой глубины.
Как-то в деревне за Владимиром я спросил у местной старушки: «Что за дерево?» — «Вяз». И прочитала о нём стихотворение Некрасова. Я даже расчувствовался. Сейчас редко встретишь такое. В ходу не стихотворные цитаты — хотя, конечно, любовь к поэтической цитате не есть любовь к поэзии, — а отрывки из популярных песен, рекламных роликов, половина которых, как это ни печально, становится присказками. А той бабушке лет под девяносто, училась ещё, наверное, в церковно-приходской школе.
Увы, в силу разного рода причин, из которых безотчётное времяпрепровождение у телеэкрана не самая последняя, стихи читают всё меньше и меньше.
— В стихах вы сказали более категорично: «Слушать некому и читать». Но так ли уж необходимы стихи тем, кто не связан с литературой профессиональным интересом?
— Мне кажется, что люди, глухие к поэзии, обделены природой в большей мере, чем те, кто равнодушен к музыке. Равнодушие к музыке, на мой взгляд, свидетельствует лишь о неразвитости слуха. Равнодушие к поэзии говорит о неразвитости души. По верному замечанию Надежды Мандельштам, вдовы поэта, уровень общества измеряется его любовью к стихам. В поэзии запечатлен наш язык — основа нашего внутреннего мира, нашей души и нашего сознания. Стихи обогащают, расцвечивают разговорную речь, придают ей своеобразие и изящество; учат свободе синтаксиса, краткости сообщения и точности мысли. По стихам проще всего определить правильность того или иного словесного оборота.
— Не вспомните что-нибудь из личного опыта?
— Однажды Анна Ахматова просматривала перед сдачей в альманах «День поэзии» свой цикл «Полночные цветы» и вдруг засомневалась, можно ли к мужчине и женщине применить местоимение «оба»:
А ночью ледяной рукой душила
Обоих разом. В разных городах.
Кто-то из присутствовавших гостей поддержал её сомнение, но тут я вспомнил строки из «Онегина»:
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый принял он венец.
Пушкин был для Ахматовой непререкаемым авторитетом — изменять строку она не стала.
В поэзии зафиксирована и наша история, культура. Поэтому нелюбовь к поэзии приводит к утрате и нашей общей исторической памяти. Отвергая родную поэзию, мы становимся беспамятным народом. А это, по-моему, пострашнее любых экологических бедствий.
— Вы не сгущаете краски?
— Историческое беспамятство опасно, и прежде всего для свободы слова. Хорошо бы помнить в истории своей страны не только великие победы, но и позорные падения. Нет надёжнее способа вернуть проклятое прошлое, чем для начала его забыть. И нет более надёжной прививки против повторения тёмных эпох, чем историческая память. Как-то в Центральном доме литераторов на вечере памяти Анны Ахматовой из зала пришла записка: «Расскажите, пожалуйста, что это было за постановление ЦК 1946 года». Расходясь потом по домам, некоторые мои ровесники радовались: «Как всё-таки здорово, что мы дожили до свободы, до времени, когда молодёжь не знает, что такое ждановщина!» Я не разделял их восторгов. Если молодёжь слыхом не слыхала о том постановлении ЦК, значит, ей не знакома судьба Ахматовой и Зощенко. Судьба и работа писателя неотторжимы друг от друга. И, не зная её, трудно понять его произведения.
— Сами собой вспомнились ваши стихи — кажется, они начала 1960-х годов — об Ахматовой:
Ваши строки невесёлые,
Как российская тщета,
Но отчаянно высокие,
Как молитва и мечта,
Отмывали душу дочиста,
Уводя от суеты
Благородством одиночества
И величием беды.
По вашему мнению, с какого возраста стоит приучать ребёнка к стихам?
— C малых лет. Приходя к нам в раннем детстве, любовь к поэзии помогает не зачерстветь, сберечь в глубинах души детскую непосредственность, отзывчивость — то, что Сергей Есенин, на свой лад, назвал буйством глаз и половодьем чувств. Сразу видно, прочитал ли твой собеседник в детстве или юности ту или иную книгу. Стихи должны жить в памяти. Человек беспрестанно меняется. И — прежде всего его внутренний мир. Поэтому он возвращается к любимым стихам не таким, каким был, читая их в первый, во второй раз или совсем недавно. И это замечательно! Уверен, поэты ждут именно такого переменчивого отклика. Ведь для них стихи — это нечто живое, а не раз и навсегда сотворённое, застывшее.
Способность запоминать стихи, сопереживать им не покидает настоящих читателей стиха и в глубокой старости. Скончавшаяся в возрасте восьмидесятидевяти лет Лидия Корнеевна Чуковская, автор «Записок об Анне Ахматовой», лучшей книги о великом поэте, до последнего часа помнила не только всю Ахматову, но и всего «Евгения Онегина», Блока, Фета, Тютчева, Некрасова и, если какую-нибудь строку ненадолго забывала, не могла успокоиться, пока её не вспомнит.
Мне кажется, оттого, что люди перестали читать стихи, меняется сама сущность нашего мира — в худшую сторону…
— Противостоять забытью поэтического слова и призвана ваша книга о русской лирике «Покуда над стихами плачут…», не так ли? По публикациям в периодической печати читателю давно известны ваши литературоведческие эссе. Издание же такого рода сборника, если не ошибаюсь, предпринято вами впервые?
— Да, однако это отнюдь не литературоведческая книга. Эта работа — всего лишь объяснение в любви к стихам и поэтам. Стремление заразить этой любовью читателя. Опираясь на личную практику, я пытался рассказать, что такое стихи — в связи с поэтами, и кто такие поэты — в связи со стихами. И показать, что чтение стихов — это и насущная необходимость, и ни с чем несравнимая радость. Хотелось бы, чтобы о поэзии писали и сами поэты. Не интересно ли узнать о профессии «изнутри»? То, что думает человек о своём ремесле, ясно буквально по его нескольким начальным фразам. Вот физик. Увлечённо рассуждая о каких-то сложных вещах, от которых я весьма далёк, он заражает меня своим темпераментом, азартом, и, как ни странно, я его понимаю. Во всём важна страсть, горение, жар. В подтверждение мне, вечному читателю «Войны и мира», кажется уместным привести один эпизод из романа — разговор Наташи с Пьером. Вот как описывает его Толстой: «Как в сновидении всё бывает неверно, бессмысленно и противоречиво, кроме чувства, руководящего сновидением, так и в этом общении, противном всем законам рассудка, последовательны и ясны не речи, а только чувство, которое руководит ими».
— Державин, Пушкин, Баратынский, Лермонтов, Анненский, Ходасевич… Всего девятнадцать лириков XVIII–XX веков. И ещё те, о ком пишете вскользь, — Фет, Хлебников, Гумилев… Чем продиктован выбор имён?
— Останавливался на тех, кто мне наиболее близок, кто меня восхищал последние полвека и волнует до сих пор. Всё-таки надо писать о самом главном для себя. Ведь, если не будешь взволнован сам, как передашь своё волнение другим? Если сам не любишь, как привьёшь любовь кому-то? Поэтому мой рассказ далёк от беспристрастности. В нём «Ума холодных наблюдений» меньше, чем «сердца горестных замет». В поэзии, как в любви: не по хорошу мил, а по милу хорош. Любовь к стихам причудлива, не терпит принуждения. В лирике нет и не может быть постоянных норм и правил. Наоборот, она всегда их вечное нарушение, попиранье, как сказал Блок, «заветных святынь» и каждый раз обретение новых. Именно такая новизна, такое неприятие стереотипов и повторов даёт поэзии бессмертие.
Конечно, имело значение и то место, которое занимает поэт в русской поэзии. Не выстраивая поэтов по ранжиру: великих — вперёд, второстепенных — в хвост (это дело мне представляется не только неосуществимым, но и бессмысленным), я расположил их по хронологии, поскольку для понимания каждого в отдельности и всех вместе чрезвычайно важны как преемственность, так и взаимоотталкивание.
— «Судьбы всемощнее поэт» — этой строкой в 1815 году заключает «Послание к Юдину» шестнадцатилетний Пушкин. Он прав?
— Действительно поэт — и это одна из составляющих его творчества — противостоит своей судьбе, стараясь жить, как сказано в одном из ахматовских стихов 1940 года:
…наперекор тому,
Что смерть глядит в глаза…
Иначе не было бы уничтожено столько поэтов. Судьба может выступать в роли самодержавия, советской власти, цензуры, болезни, рока, нищеты или изгнания. Вспомнить хотя бы бездомного, умершего в лагере Мандельштама, или нищенствующую Цветаеву, или замученного эмиграцией Ходасевича — его «Европейская ночь», быть может, самая безнадёжная стихотворная книга нынешнего столетия. Нет одиночества ужаснее, чем одиночество в чужой стране, которая представлялась поэту адом.
Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Вергилия нет за плечами…
— писал он в стихотворении «Перед зеркалом». А Есенин? В жизни часто разнуздан и порой ужасен. Пьяные скандалы и иные сомнительные поступки: вызывая недоумение Гумилева и Ахматовой, читал стихи царице и царевнам, воспевал Ленина, а о Троцком обронил в очерке «Железный Миргород»: «Мне нравится гений этого человека…» — и назвал перманентную революцию «великим замыслом»; не заботился о детях и жёнах; был не свободен от снобизма — женился на Айседоре Дункан и внучке Льва Толстого Софье Андреевне … И при этом оставался одним из самых свободных русских лириков. Поскольку свобода поэта не столько в неподчинении властям предержащим, сколько в следовании своему предназначению. Дар такой свободы, данный Есенину с лихвой, был ненавистен сталинскому режиму. Со времени самоубийства поэта в 1925 году и до смерти Сталина в 1953-м его издавали ничтожно мало. Видимо, советская власть понимала, что и Есенин её не любил, а если порой и похваливал, то, что называется, «через не могу».
— Ну а его современник — горлан-главарь, как называл этот поэт сам себя, и одновременно исступлённый лирик — разве не шёл на поводу у партийного начальства?
— В итоге Маяковский со своими ста томами «партийных книжек», обманутый в надеждах истерик с неистовой любовью к эстраде, популярности и огромным страхом перед жизнью, старающийся жить при большевистской тирании зажмурясь и открывающий глаза, лишь выезжая за границу, где ему было куда вольготнее — не оттого ли его зарубежные стихи раскованнее и ярче стихов на внутреннюю тематику? — всё-таки одолел, возможно неосознанно, самого себя своими лучшими стихами, поднялся над своими слабостями.
— Парадокс?
— Ничуть нет. В конечном счёте одерживает верх поэтическое слово, призвание. Нередко посмертная слава поэта на много порядков выше прижизненной. И чем больше поэт, тем шире он распространяется на прошлое и будущее. Великий поэт принадлежит многим эпохам.
— Чем это объяснить?
— Наверное, тем, что предмет его раздумий и тревог — не только условия существования человека в конкретном обществе, но и сама тайна жизни и смерти…
И вообще, стихи должны жить дольше биографии поэта.
— При условии, что это поэт в пушкинском понимании?
— Да, бесспорно. Например, что нам известно о жизненном пути Тютчева? Дипломатическая карьера не задалась: преисполненный желанием руководить европейской политикой, он был малоусердным, рассеянным чиновником и свои прямые обязанности выполнял скверно. Хаос жил не только в его душе, но и в личной жизни. Оба брака, заключённых по страстной любви, кончились трагично. Ещё была долголетняя шокировавшая двор любовная связь с Еленой Денисьевой, классной дамой Смольного института, где обучались его две дочери. Но стихи поэта, обращённые к Денисьевой, и поныне остаются никем не превзойдённой вершиной русской любовной лирики. Что способно сравниться с той же «Последней любовью»?
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Правда, сегодня у нас, да и, похоже, в мире, больше увлекаются жизнеописаниями писателей, а не их сочинениями. Все знают в мельчайших подробностях истории любовных романов Пушкина, Маяковского, Есенина… Хотя у многих, скажем у современника Пушкина, скандально известного Ф. И. Толстого — Американца, этих романов было не меньше, чем у Александра Сергеевича.
Разумеется, внешняя канва жизни прозаика или поэта — вещь немаловажная, но всё же отнюдь не первостепенная в их творчестве. Сколько бы талеров Фёдор Михайлович не проигрывал в рулетку, и сколько бы раз Анна Григорьевна, урождённая Сниткина, не закладывала по этой причине свою тальму, в великом наследии Достоевского и рулетка, и тальма мало что меняют и значат. «Я — поэт. Этим и интересен» — так, очень точно, начал Маяковский автобиографию «Я сам». А в предсмертном письме сказал: «…пожалуйста , не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил». Тысячу раз права Ахматова:
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда…
К сожалению, нынешняя публика предпочитает «сор», биографию — стихам. Особенно не повезло Цветаевой: во всех книгах, среди которых есть и отличные — например Марии Белкиной («Скрещение судеб») или Виктории.Швейцер («Быт и бытие Марины Цветаевой»), — о её поэзии говорится скороговоркой, зато все жизненные коллизии и романы, действительные и выдуманные, исследованы до мелочей. По сути, серьёзно о стихах Цветаевой писал лишь Бродский — в статье о «Новогоднем».
Не понаслышке знаю: Ахматова очень ревностно заботилась о том, чтобы её не оболгали после смерти. Затушёвывала в стихах биографические подробности. Но даже она, оставившая о себе такую биографию, какую хотела видеть сама, тем не менее не однажды признала, что всё самое главное о своей жизни написала в стихах…
— Но иначе, наверное, и быть не может. Например, Баратынский прямо на это указывает: «…моё <…> бытие» «найдёт далёкий мой потомок / В моих стихах…» И ещё. Понятно, что и на необитаемом острове поэт будет писать. Что же до его отношения к читателю…
— Стихи не что иное, как жажда отклика. Поэт испытывает такую же потребность поделиться с читателем своими надеждами, мыслями, как любой человек — собственными радостями или бедами, сомнениями или обидами с друзьями или родственниками. Без читателя у пишущего не будет обратной связи, он так и не узнает, услышан ли его «SOS» — сигнал бедствия. Читатель необходим поэту как воздух. Он, по слову Ахматовой, — «Поэта неведомый друг».
— В этом нет преувеличения?
— Конечно, нет!.. Казалось бы, совершенно невероятно: чем талантливее и масштабнее пишущий, тем сильнее его власть над читающим. Но власть по своей природе может быть разной. Кроме власти прямого и жёсткого подчинения есть власть любви, дружбы, привязанности, сопереживания, сочувствия. Настоящий поэт не командует своему читателю: «Равняйсь!», «Смирно!», «Налево!» или «Направо!», «Шагом марш!» Поэт доверяет ему. И, чем больше поэт, тем выше его доверие. Писатель — собеседник читателя. А поэт — его ночной собеседник.
В отличие от других поэтических жанров, например песни, которая адресована группе почитателей, массе, лирика обращена непосредственно к каждому конкретному человеку, только к одной и притом отдельной душе. Хором можно петь, но не читать стихи. Песня объединяет, воодушевляет. Допустим, футболистам перед началом игры песня помогает сплотиться, с тем чтобы выиграть матч. Напротив, стихи разъединяют, отделяют друг от друга каждую личность, поднимают её над толпой, в которой человек теряет себя. Кстати, замечено: с появлением каждого хорошего писателя читатель меняется.
— Хороший читатель — это кто?
— Почти что соавтор поэта. Читательская работа в общем-то равна поэтической. И не только потому, что сами поэты одновременно читатели поэзии — быть может, никто так, как они, при всём их детском тщеславии, детской ревности, не любит чужие стихи и не знает столько чужих стихов. Главное — и у поэта, и у читателя отношение к стихам глубоко личное. Поэта можно представить — конечно в грубом, весьма приближённом виде — мощным передатчиком. А читателя стихов — как чуткое приёмное устройство с различной полосой пропускания и разной способностью преобразования сигналов-строк или строф и, стало быть, изображения. Он воспринимает стихи в меру своей заинтересованности, фантазии, впечатлительности, внимания, восприятия, способности сопереживания. Ведь даже прочитав слова «синий» и «зелёный», каждый из нас представит эти краски чуть иначе, по-разному.
Увы, сегодня талантливый читатель вымирает, как зубр.
— Вернёмся к началу нашего разговора. Вы не однажды называли Бориса Слуцкого своим старшим другом и любимым поэтом. Посвятили ему несколько стихов: «Апрель 45-го года» (1966), «На кладбище» (1986), «Cлуцкий» (1988), а также поэму «Плач по Слуцкому» (1986). Составили его «Избранное». И теперь первой строкой из ставших хрестоматийными стихами Слуцкого назвали свою книгу о поэтах и поэзии…
— Потому как: «Покуда над стихами плачут…» — «До той поры не оскудело, / Не отзвенело наше дело». То есть и сегодня, в эпоху разброда и развала, когда всё у нас как в тумане, всё как бы перевёрнуто, отчего, бывает, сразу не разберёшь, где добро, а где зло, ещё не всё пропало. У славян есть такие выражения: «Ещё Польска не згинела», «щё не вмерла Украина». Вот и Россия ещё стоит. И русская поэзия, наподобие самолётного гирокомпаса, определяющего стороны света, может стать для страждущей души надёжным ориентиром в этом безумном мире.
Тому, кто любит стихи,
Они не дадут пропасть,
И даже скостят грехи —
Не все, так хотя бы часть…
Стихи не могут пасти,
Судить и головы сечь,
Но душу могут спасти
И совесть могут сберечь.
— То, что поэзии «под силу» «душу ободрить сиру / Пред волею и бедой», вы говорите и в других своих вещах. Почти о том же и строки Владимира Соколова: поэты «врачуют / Классическим стихом»…
— Лирика не «скорая помощь», и у неё свои способы лечения больного. Она побуждает его заглянуть в себя и обнаружить там не только ужасы преисподней. Ведь в каждом из нас ещё живы и доброта, и отзывчивость, и достоинство. И — отношение к жизни как к красоте и чуду. Думаю, лучше всех за последнее два десятилетия об этом сказал Иосиф Бродский, показавший пример высокого мужества, благородства и верности своему предназначению:
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
— В стихах «Лирика» вы называете отечественную поэзию «Падчерицей непослушною», которой она была на протяжении нескольких столетий: «От Державина до Слуцкого…» Очевидно, в уходящем ХХ веке ей особенно досталось от властей предержащих? Cказала ведь Ахматова:
Чем хуже этот век предшествующих? Разве
Тем, что в чаду печали и тревог
Он к самой чёрной прикоснулся язве,
Но исцелить её не мог.
— Поэтам никогда и нигде не жилось легко, а в советской России тем паче: и Ахматовой, и Мандельштаму достались куда более жёсткие и кровавые времена, чем их предшественникам. Но и в ХIХ веке было достаточно грязи, дряни, сволочи. Самодержавие было отнюдь не самой замечательной формой государственного правления. И в то время никто из здравомыслящих и порядочных людей не строил себе на этот счёт иллюзий. Думаю, всё-таки не прав был Чернышевский, утверждая: «Не от великих событий люди кончают собой». В конце концов, и дуэль Пушкина, и дуэль Лермонтова не объяснить лишь какими-то важными общественно-политическими причинами. Трудно опровергнуть Блока, сказавшего в своей знаменитой речи «О назначении поэта», что Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса, его убило отсутствие воздуха. От «отсутствия воздуха» — разлада между талантом и окружающей средой — не укроешься. И сам Блок, зрелые годы которого пришлись на десятилетие, которое, по выражению Горького, «заслуживает имени самого позорного» «в истории русской интеллигенции», другими словами — на Серебряный век, когда была относительная свобода высказывания, мне кажется, умер оттого, что у него уже не было ни желания, ни силы жить. Он задыхался.
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай мне руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
— отчаянно заклинал поэт в феврале 1921 года за полгода до смерти.
— О гонениях на инакомыслящих вы знаете не понаслышке. Чего стоил тот же «Процесс исключения» из Союза писателей 18 марта 1977 года, задокументированный Лидией Корнеевной Чуковской, которую постигла та же участь на три года раньше, чем вас: «Исключают Корнилова за то же, за что исключали всех, начиная с Пастернака: придя в отчаянье от невозможности вслух выговаривать свои мысли и чувства на родине, у себя дома, он начал публиковать повести, романы, стихи за границей. Это <…> первая, главная, никому не прощаемая вина. Главная мука, на которую обрекают писателя <…> вторая провинность Корнилова: заступничество. Он открыто, вслух не раз и не два заступался за преследуемых литераторов и нелитераторов». Какое, на ваш взгляд, главное преступление власти перед литературой?
— Лишение художника свободы слова. Пишущего можно не печатать вообще. Или не печатать его лучших стихов, что тоже приводит к поэтическому отсутствию. Есть и самая страшная стадия поэтической несвободы — работа под пыткой. Когда в 1950 году в третий раз арестовали сына Анны Ахматовой, редактор «Огонька», один из высших литературных чиновников Алексей Сурков посоветовал больной, одинокой, отверженной женщине написать, чтобы спасти сына, стихи в честь Сталина. Стихи у Ахматовой вышли совершенно не ахматовскими. Говорят, она писала их с помощью одного заслуженного литературоведа, он даже рифмы ей выправлял, хотя сам стихом не владел. До конца своих дней Ахматова не могла забыть страшного унижения, которое испытала во время работы над теми стихами. К тому же работы напрасной: сына из каторжного лагеря не выпустили…
Для бюрократии настоящий поэт всегда неудобен. По сути своей даже враждебен. Поскольку обладает силой, не убывающей и со смертью пищущего. Поэтому в России чем талантливее писатель, тем, как правило, его больше преследовали. И началась эта «охота» не со ждановского постановления ЦК 1946 года об Ахматовой и Зощенко, а с ареста и ссылки Радищева.
— По-видимому, под строкой уже упоминавшегося Владимира Соколова: «Я устал от двадцатого века…» — могли бы подписаться немало его современников. И вы в их числе…
— Необыкновенно пронзительное, это стихотворение, как мне кажется, очень личное. В большем мере оно свидетельствует о трагическом восприятии самого автора:
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.
Хотя лирик такого таланта и масштаба, как Владимир Соколов, безусловно, говорил здесь не только о себе. Права человека не слишком помогут этой стране. Для «прав» нужен человек.
…не так страшна разруха,
Хоть по горло в ней сидим,
А разрыв, раздрай, разлука
Каждого с собой самим.
Свобода предполагает прежде всего строгое отношение к самому себе, ответственность за свои поступки. Такая свобода, требующая самоуглубления, самоограничения, серьёзной работы, оказалась далеко не всем по нраву и по зубам. Многих, как ни прискорбно, по-прежнему тянет к стадности:
Свобода! — вернее — квази-,
Ещё верней — развал…
И удивляешься: разве
Этого ты желал?
Почему всё у нас кончается свинством, каждый раз одной и той же фразой из стиха Давида Самойлова о Пугачёве: «Ну, вяжи его, — сказали, — / Снова наша не взяла»? Поневоле повторишь вслед за Пушкиным, прослушавшим первые главы «Мёртвых душ»: «Боже, как грустна наша Россия!»
— Хотя вы когда-то и написали: «…решать за державу / Совсем не моё ремесло», раздумья о судьбе Родины, что вы только что подтвердили, вам далеко не безразличны. По сути, о той же Родине, растворившей «в славе своей» «достоинство всех и каждого», вы с болью говорите в недавней короткой поэме «Рулетка».
— Похоже, это чисто русская, точнее, российская черта — патриотизм свойствен, а человеческое достоинство не в цене. У нас издавна клянутся в любви к народу, а отдельного человека ни в грош не ставят. За державными лозунгами человека забыли, как чеховского Фирса. Сегодня всё чаще приходят на память редкие для Пастернака по своей печали и безнадёжности строки:
Я человека потерял
С тех пор, как всеми он потерян…
— Но и вы эту тему довольно настойчиво проводите. И давно. Вот, например, из стихов 1960-х годов:
У любого своё достоинство
И обида — своя сполна!
Каждый веком своим — История,
Каждый делом своим — Страна.
Мироздания стоит целого!..
И в пределы его не лезь.
Каждый к небу растёт, как дерево,
А уж после выходит — лес.
А историю России в стихах «Виктору Некрасову» (1983) называете сумасбродной рекой. И проводите — «Спор» (1988) — чёткую границу между двумя понятиями:
Родина — всегда свобода,
Государство — власть.
— Ещё не так давно была большая, но, очевидно, наивная надежда на то, что многолетний тяжёлый груз прошлого будет преодолён. И вдруг опять: коммунизм, национализм, фашизм.
Не видно конца безобразью,
Испуг переходит в недуг,
И старославянскою вязью
Украшен тевтонский паук.
Увы, но это так:
…тот шанс, что дала история,
Прозевали и в этот раз:
Либо хапали, либо спорили,
И Авось нас уже не спас.
Вся эта круговерть невероятно угнетает.
— В общем, как сказано у вас опять же в «Рулетке»: «Снова страшно и тяжело…»
— Что ж, нужно в очередной раз попытаться преодолеть это отчаяние. Во всяком случае, я стараюсь. Но, видимо, это сильнее моих сил.
— Тем не менее в ваших стихах, полных горечи, теплится и надежда:
Почему это только у нас
Из негодного делают выбор
И с тревогою ждут каждый час,
Словно в нём — либо жизнь, либо гибель?
Для того ли дана нам душа,
Чтобы жить, покоряясь и хныча,
Или, чтобы свободой дыша,
Понимали, в чём честь и величье?
— Уверен, лишь при внимании к каждой отдельной личности и заботе о ней больше вероятности того, что Россия сможет выкарабкаться из развалин прошлого, освободиться от пут. Прав Лермонтов: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа…» И пока не поймём, что дело не в сильном начальстве, которое «Палкой и голосом зычным» «отведёт все напасти», а в личном достоинстве каждого человека, сколько-нибудь сносная жизнь в России не начнётся.
— А идея особого пути развития России вас не соблазняет?
— Нет, конечно. «…Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», — говорит Достоевский устами Мити Карамазова. Однако и сам не удержался от предсказания: мол, Россия укажет путь человечеству. И ведь указала, да только куда…
— Вы не прочитаете в связи с этим ещё один отрывок из «Рулетки»?
— Ну, может быть, такой:
Вся нараспашку, вся напролом,
Вечный дурдом и сплошные поддатья,
Самопожертвованья, объятья
С камнем за пазухой и топором.
Мысли тщета и души широта;
К чину почтенье, презренье к богатству;
Зависть к удаче; в несчастиях — братство:
Если беда — отворяй ворота.
Невмоготу быть с тобою в ладу:
Ты не для жизни — для ностальгии,
Но столько лирики, столько стихии
Больше нигде на земле не найду.
Словом, если возможно оправдание нашему российскому народу, то прежде всего он оправдывается своей литературой, своей поэзией.
Смысл и честь России — лирика!
Ведь — куда глаза ни кинь —
Ты воистину великая
Средь бесчисленных святынь! <…>
То вразброд, а то лавиною,
Шла, сломав державный строй,
И при том неуловимою
Удивляла красотой.
То вселенский гром затеявши,
То слышна едва-едва,
То восторженна, как девушка,
То печальна, как вдова.
А вокруг — без края мерзости,
И любое дело — швах,
Небо — в беспросветной серости,
А держава — сплошь впотьмах;
И ни крика, и ни выкрика —
Немота да нищета…
Но зато какая лирика
Жалкой жизни не чета!
— Есть ли смысл разделять долг поэта и долг гражданина?
— Когда-то некрасовское высказывание: «Поэтом можешь ты не быть, / Но гражданином быть обязан», — казалось мне несколько примитивным. Но так ли уже не прав поэт? Cкорее всего, он был просто исполнен опрометчивого желания «выполнить пятилетку в четыре года»: дескать, стоит интеллигенции двинуться вперёд «на ниву народную», сея «разумное, доброе, вечное», — народ её тут же послушает: «Белинского и Гоголя / С базара понесет». А народ, то есть широкий читатель, продолжал нести «милорда глупого», как сейчас — Маринину и Доценко.
Кстати, схожих иллюзий не избежало и моё поколение. Ждали — вот прочтут все «Архипелаг ГУЛАГ», и жизнь в стране изменится. Прочитали не только Солженицына, но и «Детей Арбата» Рыбакова, «Новое назначение» Бека, «Факультет ненужных вещей» Домбровского, «Жизнь и судьбу» Гроссмана. И что же?!. События последних лет опрокинули наши надежды. До осознания тех горьких «ошибок» у народа дело-таки не дошло. Видимо, для этого должны произойти изменения в сознании на генетическом уровне.
Однажды, в те годы, когда мы считались самой читающей страной в мире, один грек-политэмигрант сказал мне: «У вас просто людям делать нечего, поэтому все читают». К сожалению, во многом он оказался прав. Сейчас выходят замечательные книги. Но что в основном у нас читают? Так называемые дамские романы, научную фантастику, «крутые» детективы, где преступника вычислять не надо, он известен заранее, остаётся лишь следить, как на протяжении двухсот-трёхсот страниц за ним гонятся вполне безмозглые, но наделённые бицепсами полицейские.
— Но что в этом странного? Читателей добротной литературы всегда меньше тех, чей вкус ориентирован на ширпотреб. К тому же сегодня «низкие» книжки всё чаще берут в руки и те, кто ещё вчера смотрел на подобное чтиво свысока, — для того чтобы проветрить голову, отвлечься от будничных проблем, расслабиться.
— Сегодня жизнь действительно нелегка, и на серьёзное чтение у многих не остается ни времени, ни сил. Но едва ли жилось легче и в Первую мировую, и во Вторую мировую войну, читателей же стихов тогда было больше. Читали и в госпиталях, на ночных дежурствах и даже иногда в окопах.
Позволю себе такую параллель. Когда в Америке почти у каждого появился свой автомобиль и надобность ходить пешком отпала, у тамошних жителей начала развиваться гиподинамия — болезнь, ведущая к ослаблению мускульной энергии и избыточной массе тела. Пришлось немедленно заняться спортом. У наших сограждан начнется «гиподинамия» мозгов от чтения романов Марининой.
— Считаете ли вы, что кризис в поэзии, который якобы наблюдают некоторые ваши коллеги, непреодолим?
— Русская поэзия рождалась, начиная с Державина, в неблагополучной стране. И, за редким исключением, вся она не благополучна и мрачна. Самый оптимистический, радостный, пронзительный поэт России — покончивший с собой в тридцать лет пьяница Есенин. Разве это не парадокс?!. Но, даже спиваясь, он не давал себе никакой поблажки в поэтической работе, был с собой невероятно строг. В последние годы, когда особенно буйствовал и пил, когда его завистливые собутыльники едва не пристрастили к кокаину, у него не встречается слабых строк. Вся великая поэзия по сути своей трагична.
— И вместе с тем светла. Как писала Ахматова, со священным ремеслом поэта «и без света миру светло». А вы — так: «Светлы строки, хоть годы темны…»
— Cвою поэтическую работу Пастернак определил как «И творчество, и чудотворство», которые, в свою очередь, рождали неистребимый оптимизм. И с этим оптимизмом ничего не могло поделать ни литературное начальство, ни начальство этого литературного начальства. Поэтому и сегодня строки поэта распрямляют нас и дают надежду на вечность мира.
Что же до кризисов, то для самой поэзии они не страшны. В русской литературе уже бывали периоды вялых стихов. После Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Некрасова несколько десятилетий, вплоть до конца XIX века, у нас не было поэтов, соответствующих их уровню. Тон задавали недаровитые Фруг и Надсон. А затем наступило великое возрождение: Иннокентий Анненский, Блок, Хлебников, Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева, Маяковский, Есенин… И — снова пауза. Не стоит пугаться. Как верно сказал Николай Ушаков:
Чем продолжительней молчанье,
тем удивительнее речь.
— То есть опять и опять будет сбываться когда-то предсказанное поэтом?
Возвращается ветер на круги своя.
Не шумят возмущённые воды.
Повторяется всё…
— Долгий опыт русской поэзии показал, что время способно похоронить почти всё, кроме человеческой личности, сохранённой в искренней, истовой, не подвластной моде лирике. И сегодня строки Державина, Пушкина, Лермонтова и ещё двух-трёх, возможно, пяти десятков русских поэтов звучат так, словно написаны только что. Что ж, Пастернак прав:
Талант — единственная новость,
Которая всегда нова.
Поэзия в небытие не уходит. И видимо, у неё свои, не согласованные ни с державой, ни с формальной логикой законы, свои пути и судьбы. И, несмотря на все перипетии злонамеренного времени, она, как сказал великий и несчастный певец революции:
существует —
и ни в зуб ногой.
К сожалению или к счастью, в лирике невозможно предсказать, какой большой поэт ещё не открыт. Настоящие стихи каждый раз — «езда» в незнаемое. И первая встреча с ними — всегда неожиданность. Важно, чтобы у поэзии оставался читатель. А поэты найдутся.
29 декабря 1998, 20 октября, 1999 г.
Об Авторе: Елена Константинова
Журналист, литературный редактор. Работала в Агентстве печати «Новости» (РИА «Новости»). Публиковалась в газетах «Cегодня», «Труд», «Вечерний клуб», в журналах «Спутник», «Вопросы литературы», «Детская литература» и других изданиях. В основном это были интервью с известными писателями, режиссёрами, актёрами, художниками.