«Графические вихри»… Действительно, именно такое впечатление производят иллюстрации Софьи Карауловой-Каре к поэтическому сборнику «Ночь до утра» Беллы Ахмадулиной, который, как и дебютный этой молодой московской художницы — «Лагуна» (2012) с венецианскими стихами Иосифа Бродского, — вышел в библиофильской серии издательства «Филобиблон», уже более двадцати лет продолжающего за рубежом лучшие традиции российского книгоиздания.

Всего девять стихотворений Ахмадулиной разных лет — с 1968-го по 1982-й, представленных отнюдь не по хронологии, объединяют сквозные темы сада и дома. А также — тайна.

Тайна отверстого звёздного мироздания с «большой и властительной», «близплывущей», «опаляющей глаз сквозь ладонь, / загаром русалок окрасившей кожу, / в оклад серебра облекающей лоб» луной. Для Ахмадулиной это мистически сияющее в темноте светило, у которого «в почётном карауле» она провела немало ночей, имело особое значение: «…всегда мне казалось, что луна возвращает мне взор Пушкина, когда-то воспринятый и вобранный ею».

Я мучу доверчивый ум рыболова,

когда, запалив восковую звезду,

взмываю в бревенчатый ступе балкона,

предавшись сверканью, как будто труду.

Всю ночь напролёт для неведомой цели

бессмысленно светится подвиг души,

как будто на ветку рождественской ели

повесили шар для красы и ушли.

Сообщник и прихвостень лунного света,

смотрю, как живёт на бумаге строка

сама по себе. И бездействие это

сильнее поступка и слаще стиха.

 

И — тайна творчества, приоткрыть которую пытается, как и поэт, художник. Не случайно самое в этом смысле показательное стихотворение «Ночь до утра», посвящённое, как и «Дом», Борису Мессереру и напоминающее пушкинское, дало название всему сборнику:

 

Мои владенья — ночь. Она сильней бывала

в Тарусе неземных и кропотливых зим.

Куоккалой моей пресыщена бумага,

в ней Сортавалы дух черёмуховый зрим.

 

Мне родина — Москва, мне горько удаленье

от дома, от родной чужбины пустяков.

Покинутость детей, и дружб разъединенье,

и одиночеств скит — вот родина стихов.

 

В уют они нейдут, ни исподволь, ни явно,

обычай — быть, как все, зло осмеяв обман —

всегда настороже и поджидают Яго

ревнивей и черней, чем простодушный Мавр.

 

Им стопор всех препон — лишь рытвина иль кочка,

им надобен обрыв: над пропастью вздохнуть,

на терниях пути оставив кожи клочья.

Рассеян, нелюдим их путь, как Млечный путь <…>

 

Я — ночи вождь и раб, но вдруг уже иссохли

источники зрачков и разорился лоб?

Несчастный властелин, четвёртый час в исходе,

как скуден твой улов в сокровищнице слов.

 

В уме светает мысль, что пуст всенощный подвиг.

Вдруг дара закрома вотще на нет сошли?

Сподвижницей свечой труд жертвенный исполнен —

в свод вечности взлетит скончание свечи.

 

Заслышав зов, уйду, пред утром непосильным,

в угодия твои, четырёхтомный Даль.

Отчизны языка всеведущий спаситель,

прощенье ниспошли и утешенья дай…

 

Иллюстрации в сборнике, составитель которого сам художник, не менее важны, чем стихи. И в этом тоже его уникальность.

Докнижной работе над «Лагуной» предшествовала поездка Софьи Карауловой-Каре в Венецию — стоящий на воде город каналов и дворцов. «Ночь до утра» снова потребовала от неё личного знакомства, но уже иными «берегами».

В своём послесловии художник пишет: «Таруса и Москва арбатская — для людей искусства, среди которых были и есть Белла и Борис, — самые художественные, самые близкие точки соприкосновения. Зарисовать, запечатлеть хотя бы то, что можно сейчас ещё обойти и увидеть воочию, сквозь поэзию Беллы — вот к чему я стремилась. Поэтому в иллюстрациях есть конкретика: и дом-дача Рихтера на Оке, и сама река с её берегами, тарусские дома, московские переулки — как приглашение к чтению и узнаванию».

Может, поэтому и сад, и дом оживают не только в строках поэта, но и в «скорописи» художника? Может, поэтому так в унисон звучат стихи и рисунки?

Ритмам и рифмам поэта вдохновенно и безупречно «аккомпанируют» росчерки художника.

Многочисленные линии — летящие, рассекающие пространство, тонкие, протяжно-певучие, витиеватые и грациозные, как строй стиха и интонация поэта:

 

Звук незапамятного вальса

сохранен в голосе моём.

 

Невесомые, зыбкие, едва намеченные, «размашистые», взволнованные штрихи.

Густые широкие мазки.

Мягкие, растушёванные, туманные пятна, изящные точки, крапинки…

В их столкновении, сплетении, смешении, «беспорядке» обретает объём, форму, светотень «горизонт бытия» — река, овраг, тучи, дороги, сугробы, деревья, ветви, травы.

И тот самый сад — «в сырости овражной», падающий «в Оку обрывисто и узко»:

 

Сад-всадник летит по отвесному склону.

Какое сверканье и буря какая!

В плаще его чёрном лицо моё скрою,

К защите его старшинства приникая <…>

 

Сад-всадник свои покидает угодья,

и гриву коня в него ветер бросает.

Одною рукою он держит поводья,

другою мой страх на груди упасает <…>

 

Сад дважды играет с обрывом родимым:

с откоса в Оку, как пристало изгою,

летит он ныряльщиком необратимым

и увальнем вымокшим тащится в гору.

 

И тот тарусский дом в саду — «дом-схимник, дом-изгнанник»:

 

Чердачный тусклый круг — его зрачок и взгляд.

Дом заточён в себя, как выйти — он не знает.

Но, как душа его, вокруг свободен сад <…>

 

Знал беспризорный сад и знал бездомный дом,

что дом — не для житья, что сад — не для оброка.

что дом и сад — для слёз, для праведных трудов.

 

И тот московский — где мастерская Бориса Мессерера и где в окне «два Арбата: / и тот, что был, и тот, что есть», — в который попадает художник, повторяя путь поэта:

 

Какой полёт великолепный,

как сердце бедное неслось

вдоль Мерзляковского — и в Хлебный,

сквозняк — навылет, двор — насквозь <…>

 

В том декабре и в том пространстве

душа моя отвергла зло,

и все казались мне прекрасны,

и быть иначе не могло.

 

Любовь к любимому есть нежность

ко всем вблизи и вдалеке.

Пульсировала бесконечность

в груди, в запястье и в виске.

 

Я шла, ущелья коридоров

меня заманивали в глубь

чужих печалей, свадеб, вздоров,

в плач кошек, в лепет детских губ.

 

Мне — выше, мне — туда, где должен

пришелец взмыть под крайний свод,

где я была, где жил художник,

где ныне я, где он живёт.

 

Его диковинные вещи

Воспитаны, как существа.

Глаголет их немое вече

О чистой тайне волшебства <…>

 

О, для раската громового

так широко открыт раструб.

Четыре вещих граммофона

во тьме причудливо растут <…>

 

Как добр, кто любит, как огромен,

как зряч к значенью красоты!

Мой город, словно новый город,

мне предъявил свои черты <…>

 

Я знаю истину простую:

любить — вот верный путь к тому,

чтоб человечество вплотную

приблизить к сердцу и уму.

 

Всегда быть не хитрей, чем дети,

не злей, чем дерево в саду,

благословляя жизнь на свете

заботливей, чем жизнь свою.

 

Из того же предисловия Софьи Карауловой-Каре: «Прекрасная Белла Ахмадулина, её образ, возлюбленный и бережно хранимый художником Борисом Мессерером, для меня проявился в форме набросков — портретов, сделанных мной во время просмотров видеохроник».

…Портретов Ахмадулиной много. В фас, в профиль. В зимний заснеженный день, в грозу… Закрепивших на бумаге тушью, пером и кистью разное состояние её души: «в любви, в беспокойстве, в тоске»; глядящей в задумчивости «в окно, где обитает время / под видом истекающего лета»; восхищающейся; торжественно-печальной:

 

Я вышла в пустошь захуданья

и в ней прочла, что жизнь прошла.

 

Прошла! Куда она спешила?

Лишь губ пригубила немых

сухую му́ку, сообщила,

что всё — навеки, я — на миг.

 

На миг, где ни себя, ни сада

я не успела разглядеть.

«Я вышла в сад», — я написала.

Я написала? Значит, есть

 

хоть что-нибудь? Да, есть, и дивно,

что выход в сад — не ход, не шаг.

Я никуда не выходила.

                       Я просто написала так:

«Я вышла в сад»…

 

Меняясь с возрастом поэта, эти портреты всё так же лиричны и прекрасны, как тот из юности, который открывает сборник.

«Послесловие читателя», подготовленное, как и предисловие, Константином Кикоиным, — это и внимательное всматривание «в когда-то читанное», и свободный живой комментарий к стихам и связанными с ними рисункам. Комментарий, настроенный на одну волну с поэтом и художником.

Вот, например, к стихотворению с посвящением Семёну Липкину — «Ночь упаданья яблок»:

«Упаданье яблок. Неделя после яблочного Спаса. Стихотворенье наполнено деталями таинства сотворения яблочного варенья под звон высокородных ос, под стук падающих плодов. Портрет молодой Беллы. Концовка: вновь никаких подробностей, но возникает отчётливое ощущение конца лета, когда листья ещё на ветках, а плоды неотвратимо падают».

Или к стихотворению «Палец на губах»:

«Стихотворение длинное, полное скрытых намёков для посвящённых, населённое разностильными персонажами от Алферова с уличной таблички, по-видимому, позабытого даже местными, до воздушной Тальони, проведшей в Петербурге несколько театральных сезонов на излёте короткой балетной карьеры и своевольно занесённой ветром воображения поэтессы в Тарусу. Иллюстрировать всё это невозможно и не нужно. Художник мудро предваряет стих фигурой “зимней”, московской Беллы, вспоминающей о прошедшем лете, а завершает концовкой с мотивом сада, возможно, одушевлённого тенями, упомянутыми в стихе с пальцем, прижатым к губам».

И ещё к одному — «Не писать о грозе»:

«Излюбленная уловка поэтессы. Не писать о грозе, пусть она сама себя озвучивает, а автор за стеклом, за столом прислушивается к стихии, забывая про руку: пусть пишет. Художник: а если выйти из дома сквозь стекло и стену, оставаясь при этом дома?»

…В 2016 году выпускница Московского государственного академического художественного института им. В. И. Сурикова при Российской академии художеств (творческая мастерская искусства книги) Софья Караулова-Каре «за составление и иллюстрации к книге стихотворений Б. Ахмадулиной “Ночь до утра”» стала лауреатом ежегодного IX Всероссийского конкурса «Образ книги» в номинации «Лучшие иллюстрации к произведениям художественной литературы». А сама книга, отпечатанная тиражом сто пятьдесят экземпляров, уже вскоре оказалась библиографической редкостью.

На этом сборнике работа художника в необъявленной серии «Русские поэты ХХ века» издательства «Филобиблон» не закончилась…

29 декабря 2018 года