Штрих-код апрельского дождя давно разгадан, только

растёт, в туманность уходя, луны Цветочной долька,

зовут полночные ветра под шалый дождь весенний

за горсткой слова-серебра, как будто в нём – спасение,

как будто, впереди  просвет, и птичья перекличка

спасёт и отведёт от бед. И капли-невелички

растопят камнем ставший лёд – подтаявшую бездну…

Апрельского дождя штрих-код прочитан – бесполезно

судьбе наперекор идти – едва ли легче станет,

она покорным вслед летит, а непокорных – тянет.

То в ночь без сна,

то в жизнь без дна – зовут синичьи трели

туда, где полная луна цветёт в конце апреля

и в травень катится – в траву,

и с ней на убыль – беды,

и я живу и не живу, качусь за нею следом.

Часы на миг замедлят ход

там, где в окне открытом

стекает по стеклу штрих-код, ночным дождём размытый.

 

* * *

Летящий сквозь дождь трамвай,

замедлит ход на остановке по требованию,

обрывай этот маршрут – не обрывай,

всё равно возвратишься к тому, что

памятью унаследовано –

в узкие улочки Молдаванки,  где маленькие дома

с каждой весной всё глубже и глубже в камень врастают,

к отцветающим вишням, которым снится зима,

цвет – как снег – летит и не тает,

не тает.

Из приоткрывшихся на мгновенье дверей

улыбается май, уходящий в лето,

цветёт акация, или софора –

не отличить издали –

ворона делает вид, что она – вещая птица ворон;

Окна двориков ярче, живее, пестрей,

канатоходец-время балансирует на систоле.

Большеглазый мальчик с огромным велосипедом

не ждёт зелёного светофора,

не видит трамвай, замерший на ходу,

летит над спуском через Балковскую,

над тёмными тропинками Дюковского,

которые ещё предстоит изведать,

над прохладной зеленоватой водой в большом пруду.

Но вдруг, обернувшись, бросает взгляд в твою сторону

и узнаёт, и улыбается, и кричит:

– Каким ветром занесло тебя в этот май,

в город, которого нет?

Вороны – вещие птицы – совсем как вороны, галдят.

Кричи – не кричи,

Мальчик не слышит ответа – двери закрыты,

трамвай летит сквозь и мимо,

по спуску, воспоминаниями омытый.

Остаётся смотреть сквозь оконное стекло,

ловить строку, оброненную апрельским дождём,

шепча на ходу:

– Солнечным. Каким же ещё.

Другие ветра здесь давно не дуют.

 

 

* * *

 

Cлавке, в тридцать первую весну….

 

Год за годом – уйдёт понемногу

суета из бесчисленных дней,

и останется просто дорога

и высокое небо над ней.

Притяженье земное не властно

над разливом вечерней зари,

зажигаются звёзды и гаснут,

словно уличные фонари,

словно чья-то душа заплутала,

пробудившись в столетье чужом,

тёмной птицей на землю упала,

обернувшись в полёте стрижом.

Что там пишется, в вечных скрижалях?

Люди были когда-то стрижами

и запомнили зов высоты…

Только снова страницы пусты.

Только пишется заново небо,

ясный свет и высокий полёт,

а земля – это сущая небыль,

для того, кто полётом живёт,

а земля – это верная гибель,

и закрылки от страха дрожат,

но взвивается в чистом изгибе

чёрной молнией тело стрижа –

прямо к солнцу – разжатой пружиной;

не увидят ни ангел – ни бес,

как изрезана криком стрижиным

голубая изнанка небес.

                        

* * *

Зелёный чай под утро –

два глотка

таящегося в чайной чашке лета,

чаинкой – позабытая строка,

в небытии затерянная где-то.

В разгаре жатва – високосный год

опутывает дымчатым окладом,

а где-то август стороной идёт

ночным дозором – яблоневым садом.

Становятся острее во сто крат

и радости земные и печали,

ветхозаветных яблок аромат

неуловим, не познан, нескончаем,

как время.

Как глоток живой воды,

что воскрешает спящее живое,

след августа клубится, словно дым,

над остывающей полынь-травою,

над неизменным поиском пути,

он оборвётся – хоть сто раз отмерь ты,

но никуда от жизни не уйти,

и уж, конечно…не уйти от смерти.

Но, забывая, что и ты пройдёшь,

развенчивая мудрость Соломона,

прикосновенья рук горячих ждёшь

в садах Эдема яблоком зелёным.

И будет жизнь забот полным-полна

о хлебе неизбывном и насущем,

и чай с горчинкой старого вина,

и вечный август, стороной идущий.

Не разорвать земной юдоли уз –

да и не надо,

что ещё Он даждь нам.

Вкус августа.

Грехопаденья вкус,

что яблоком зелёным в каждом….

В каждом.

 

 

* * *

Приворотное зелье имени,

морок, дремлющий под рукой,

не сменять на покой – не выменять,

да и нужен ли он – покой.

Мята дикая – зелень та ещё –

неразгаданный оберег,

взгляда беглого лёд нетающий

белым пламенем из-под век.

Приворотное зелье имени:

морок, Мара, трава-плакун,

на единственную не выменять

десять тысяч неполных лун.

С губ стряхнуть бы, да успокоиться –

что там…карта не так легла?

Но по кругу в крови глаголицей

бродит имя – иго – игла.

Распадается память надвое:

два пути – и ни одного

отворота и ни от глаз твоих,

ни от имени твоего.

 

* * *

Откликаюсь на разные имена,

позабыла, какое из них моё,

лишь луна, насмешлива и бледна,

льёт в ладони воспоминания, льёт и льёт.

И полны ладони, и время вспять

к берегам, что видеть дано не всем,

над водою ивы плакучей прядь,

под водой русалка-лемкиня.

…лем…

Моё имя развеяно в пыль и в прах,

никого, кто вспомнит, кто позовёт

не осталось – только печаль и страх,

и чужих имён беспробудный лёд,

и стихи…

да, в сущности – ни о чём,

Отраженья множатся в зеркалах.

Незнакомки,

кто из вас наречён

моим именем, кем из вас я была.

Выдыхала утро сонное….лем,

и тумана тёплое молоко,

на семи ветрах, до семи колен

отражалась в зеркале ведовском,

затерявшись в русле зеркальных рек,

где забвенья лёд и безлик и нем,

где слетало выдохом с губ, как снег,

моё имя,

только б расслышать.

…лем…

__________________________

                       лем [лэм] «только» (русинский, лемківскій язык)

 

 

* * *

Об этом написано столько,

что можно бы и не писать,

не склеивать мыслей осколки,

на ветер слова не бросать.

Утешиться бытом, работой,

а ночи оставить для сна,

но вновь открывается что-то,

чем неизлечимо больна.

Одни назовут это блажью,

другие похлеще – шиза,

а третьи ни слова не скажут,

все третьи – ни против – ни за.

Ну что тебе снова неймётся,

не дышится и не живётся,

сама себя тихо спрошу

и тихо отвечу: пишу.

Пишу в никуда, ниоткуда,

не зная, кто мой адресат,

и не уповая на чудо,

живу, продолжая писать,

чтоб высветить в памяти строчку

и дикую мяту в цвету,

русиночку в белой сорочке,

смереку – по сторону ту,

где падает время иголкой

в студёное лоно ключа.

Об этом написано столько,

что впору смотреть и молчать.

 

 

* * *

Встреча на переправе не сулит ни хорошего – ни плохого.

Разминувшись, люди встречаются там,

где  время качает вечернее пенье воды,

проходят мимо

и оборачиваются на взгляд Белого камня,

отзываются на эхо, на прикосновенье  дыхания

и, с надеждой на возвращение, сходят с тропы.

Я – не исключение.

Моё время уходит,

мои крылья –  тяжёлый туман за плечами.

Обернувшись, увижу лишь перистые облака, летящие к чужому рассвету.

За иллюзию возвращения  расплачиваюсь горечью,

полнится чаша печали – не священный Грааль.

Полыхающий болью закат оставляет ожоги,

кровь становится снегом,

а лучше бы –  белым  вином с терпкой горчинкой.

Не оглядывайся – твержу себе – вспомни жену Лота,

от которой и имени не осталось –

только соль её слёз соляным обернулась столпом.

Оглянусь. На чужом берегу  полыхают  чужие  рассветы.

Следом летит  чей-то взгляд, чей-то голос чужой.

Всё чужое.

Я ходила здесь, когда Синий камень был камешком белым и не помнил о дальних Кругах.

Я кажусь ему тенью пустых сновидений, примарой,

он стоит на моём бесконечном  пути – на другом берегу,

он стоит там ни много – ни мало, четыре столетия,

и на скулах его, зацелованных ветром,

по утрам проступает солёная влага…

Роса? Дождь, сшивающий небо и землю?

Слёзы? Соль?

Нет ответа.

Лишь камень вновь становится Белым.

 

* * *

 

…последняя ночь зимы на исходе,

вино такое сухое, что сводит скулы,

не то от терпкости винограда, не то от воспоминания,

что белой бабочкой щеки коснулось

и высветило иную суть привычных вещей и событий;

рисунок со дна чайной чашки – глоток за глотком –

тянется нитью наитий;

последняя ночь зимы в чайной чашке  шабли –

чая нет и в помине:

свежескошенная трава, зелёные яблоки, близость моря,

стихи – письма в прошлое, или в будущее –

тут уж как получится долететь.

Стихи долетают со скоростью жизни и так же – как жизнь – проходят,

о чём ни пиши – всё о любви, о ненависти и о погоде,

о прошлом, будто о настоящем.

Странное дело – воспоминания, они иногда опережают события.

Ещё ничего не случилось, а ты уже вспоминаешь

последнюю зимнюю ночь, с последним глотком шабли допивая лето.

В послевкусии – солёность губ и влажных камней на песчаной отмели,

прохлада сумерек в расщелинах скал,

чаячье перышко на песке,

новый виток на опустелой,

ещё не найденной раковине рапана,

солнечный свет в резной тени шардоне…

и шабли в чайной чашке такое сухое, что сводит скулы

от терпкости воспоминаний о том, что ещё не случилось.

 

 

* * *

 

Была бы японкой, сложила бы рассветное хокку

об отцветающих подснежниках,

о солнечном луче, спящем в открытом сердце крокуса.

Кожа была бы подобна старинному фарфору,

а волосы….

волосы были бы иссиня-чёрными,

будто год високосный,

затаившийся  на дне сумерек весеннего равноденствия.

В час Тигра выпивала бы пять глотков талой воды,

спешила бы к морю, чтобы вернуться домой до наступления часа Дракона.

В час Птицы писала бы чёрной тушью на белом шёлке,

пропевая каждое слово у открытого настежь окна,

выпивая чашечку тёплого саке под цветущей сакурой.

Моему чёрному кимоно с белыми цаплями завидовали бы

сумасшедшие чайки, кружащие над тихим двориком,

над отцветающими подснежниками,

в канун Вороньего Полнолуния.

– Зачем тебе белые цапли, – кричали бы – мы лучше,

мы бываем белее белого,

серебримся в первом луче солнца,

розовеем – в последнем.

Твоим голенастым цаплям и не снилось такое сияние.

А я не японка.

Кожа моя – не старинный фарфор.

Я не прячусь от солнца,

не пью саке под сакурой,

не выпеваю хокку у раскрытого настежь окна,

чтобы потом записать их угольно-чёрной тушью

на рисовой белой бумаге.

Но вчера, замерла на бегу, увидев, как лепестки

подснежников превращаются в крылья

белой цапли на чёрном шёлке земли –

кимоно, которое станет моим однажды,

на исходе весны,

когда взлечу….

 

 

* * *

Все попытки найти своё лицо терпят фиаско.

На бесчисленных фотоснимках не я – отражения,

выхваченные из амальгамы зеркала времени, текущего вспять.

Радости и печали – единое целое,

не разорвать – но рвётся,

не там, где тонко –

где близко,

где рука в руке,

и дыханием смешаны

линии жизни и смерти –

ближе не было, и вряд ли когда-нибудь будет;

пытаюсь найти своё лицо,

разложив время по полочкам,

по отметинкам,

по крупицам:

здесь была дрянью – тешилась голубою кровью,

но, всё же пыталась быть послушной девочкой в розовом,

а чаще – в бежевом,

правда – в итоге всё равно облачалась в чёрный,

в нём не так видна обескоженность,

не так саднят порезы о время,

о тонкий край первого льда,

об осколки имён;

здесь потягивала коньячок, слушая милый бред,

пополам с дымком сигареты,

твердя себе: надо меньше курить;

здесь была любимой,

любила…

– пробел – криком чаяьим.

Кровь в жилах моих смешана с морем,

с ночным дождём, стекающим по оконному стеклу,

обнажённая ветка акации роняет капли быстрей и быстрей,

 дожди уже не идут – летят,

пытаясь успеть за Землёй

ускоряющей вращение;

в дождь легко плакать, не скрывая слёз,

зная – всё стечёт в реку времени:

печали и радости,

отражения,

лица,

ли….

 

 

* * *

День ничем не отмечен –

как всегда, как у всех,

не запомнится – нечем,

только падает снег,

только белое солнце,

только тени длинней…

Он ко мне не вернётся,

самый длинный  из дней.

Не запомнится – нечем,

то пробел, то огрех,

уповаю на вечер –

на подтаявший снег.

До Полярного Круга

и за круг – на закат,

запряжённые цугом,

кони в небе летят.

И хрипит пристяжная

и свернуть норовит,

будто, что-то – да знает,

будто, где-то болит.

Есть такое за кругом –

не подменишь водой,

ни тиснёной подпругой,

ни червлёной уздой.

Ни друзьям – ни подругам

никогда не скажу,

что срываюсь и с круга

то и дело схожу.

Где положат – где вынут,

ни наград, ни заслуг,

их как сраму – не имут

разомкнувшие круг.

Только в землю –  по праву

почвы, крови, родства,

в заповедные  травы

и в живые слова.

Ни корысти, ни выгод –

только суть – благодать,

только право на выход

что вовек не отнять.