RSS RSS

Людмила ШАРГА. Пишется дневник. Лето 2021

 

Два солнца

 

Тяжёлое закатное солнце растеклось белым пятном над раскалёнными крышами и раздвоилось.

Да не двоится ли в глазах моих от жары?

Замерев у открытого окна, задержала на миг дыхание.

Нет. В обретающем цвет и краски вечернем небе, солнц действительно было два.

Так и ходили они над городом, удваивая жар утренний, утраивая зной полуденный, чтобы часам к трём пополудни обратить всё живое и неживое в невыносимое, горячее, безвоздушное, именуемое одним словом: спека.

Произносишь на выдохе, а вдох уже невозможен, воздух раскалён — вдыхай, не вдыхай, всё напрасно.

Два солнца.

Узнать бы, какое из них взойдёт завтра.

Правильное слово выплывшее из глубины словарей, потянуло за собой: антелий, парантелий, антелические дуги… Гало.

Всё, что читалось когда-то, вспомнилось и тут же забылось.

Только из детства: “солнышко играет”, осталось.

А оно, солнышко, слилось в единое живое, опалесцирующее, и исчезло.

Вспыхнула кайма закатных облаков, будто отсветы где-то далеко идущей, как всегда, мимо города, грозы.

И заиграли зарницы в небе. Сполохи.

Чем темнее становилось, тем ярче полыхали они, освещая самые дальние закоулки памяти, оживляя родные голоса и лица.

Поймать в кадр их игру даже не пыталась.

Всё меньше и меньше хочется “ловить” что-то, или кого-то.

Себя бы поймать и удержать, и удержаться.

Вдохнуть. Выдохнуть.

Вспомнить стихи.

Не учу их наизусть. Школьное “стих задали” не в счёт. И само слово “стих” не терплю, когда им называют стихотворение. Как и словечко “текст”.

Но это уже из других историй.

Если и запоминалось, то само собой, как это, из Бальмонта:

 

Как в небесах, объятых тяжким сном,

Порой сверкает беглая зарница,

Но ей не отвечает дальний гром,—

Так точно иногда в уме моём

Мелькают сны, и образы, и лица,

Погибшие во тьме далёких лет, —

Но мимолётен их непрочный свет,

Моя душа безмолвна, как гробница,

В ней отзыва на их призывы нет.

 

 

Под  утро…

 

Звук мгновенный, как детский всхлип.

Крик раненой птицы.

Неосторожное прикосновение ветра к открытым струнам рояля: чёрное крыло поднято, струны дышат, дрожат, вибрируют.

Несколько минут пыталась понять, откуда прилетел странный звук. Приснился?

Тревога развеяла остатки сна.

Начало четвёртого. Ночь? Утро?

Если три часа, то принято считать ночью.

Если четыре, то утром.

Вода в лимане стоит высоко этим летом как никогда, дожди шли весь июнь. Чтобы искупаться, достаточно просто скользнуть в воду с нижней веранды. Но прежде пройти мимо огромного стола, на котором возвышается царственный графин, создание в высшей степени изящное и благородное. Любое питьё, оказавшееся в нём, становится нектаром. Вишнёвый компот ли, каберне ли, простая вода. Он даже потеет изящно и деликатно, и от этого становится ещё прекраснее.

В его присутствии особенно остро ощущаешь своё несовершенство.

Каждая минута, прожитая здесь, у воды и над водой, равняется маленькой жизни в тишине, наполненной звуками, шорохами, голосами.

Все чаяния и страхи кажутся смешными и далёкими.

Что остаётся? Продолжать ежеутренний забег на разного рода дистанции, раздваиваясь, видя себя со стороны, посмеиваясь над собой же и жалея себя: довлеет дневи злоба его. Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо он сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы.

Не забочусь. Плыву не по течению, не против.

Просто плыву.

И всё же, что за звук разбудил меня среди ночи.

Утренняя Елена, Ещё Более Прекрасная, смеётся:

— Это наш местный герой, Людочка. Соседский петух — птица абсолютно дикая, хоть и домашняя, и абсолютно неуправляемая. На него даже в суд пытались подать за то, что он орёт по ночам и мешает спать.

— В суд на петуха?

— На его владельца, конечно.

— Нет, Леночка. Кричал не он.

История с подсудимым и одновременно неподсудным петухом уводит от раздумий о ночном крике, да и Его Великолепие  уже красуется на столе, накрытом к утреннему чаю. Сейчас графин наполнен охлаждённым вишнёвым компотом, и царственно запотевшее стекло становится матовым даже не на ощупь — на взгляд.

Возвращаюсь в город. Уже в маршрутке понимаю, что хочу вернуться. Чем скорее, тем лучше.

Дома тихо и спокойно. Кот не вычесан и немного обижен: целых три дня ему не говорили, что он самый-самый-самый на два голоса.

Ворох неоткрытых писем в почтовом ящике, ворох непрочитанных сообщений.

И этот звук. Крик. Всхлип.

Его эхо.

Следы невычесанности кота повсюду.

Принимаюсь за уборку и, вытирая пыль с гитары, вижу источник ночного звука.

Оборванную струну.

— Ну-ну, — взываю к остаткам разума, — уймись. Не могла ты услышать этот звук на таком расстоянии. Никак не могла.

НЕ могла. И всё же услышала.

Слишком хорошо знаю, как рвутся гитарные струны. У каждой свой голос. Как и у каждой гитары.

Вспоминается как меня, безрукую, Артур пытался научить азам игры.

“…первая и шестая струны называются одинаково. Но звучат по-разному. Первая струна ми – относится ко второй октаве. Шестая струна ми – к малой октаве.

— К алой октаве?

— Наверное, по цвету она алая.

Оборвалась самая тонкая. Шестая? Первая?

Какая разница, если и одна и другая называются одинаково, хоть и звучат по-разному. Струна оборвалась не на гитаре. Во мне.

Чтобы окончательно добить разошедшийся разум, спрашиваю сына:

— Ты ничего не слышал ночью?

— Слышал. Вскрикнул кто-то и затих. Подумал, что это бабушка во дворе  кричит. Жалко её.

— Очень жалко. А когда, примерно, не помнишь?

— В начале четвёртого. Под утро.

 

 

Ночная вода

 

Ночная вода не отпускает.

Голова уже касается подушки, а тело ещё плывёт в тёплом тёмном беззвучии в никуда, и сквозь тело плывёт время. Размывает, растворяет. Течёт.

Где я? Кто?

Сняты условности и одежды, смыты границы миров и времён.

Купальник  — вынужденная необходимость и условность — остался где-то далеко, на причале.

Темно снаружи и внутри, темно внизу и наверху.

Кто я? Что я? Что и кто течёт сквозь меня?

Голос долетает откуда-то:

— Людочка, возвращайся. Ты заплыла слишком далеко! Тревожно. Я принесла тебе парео.

На мостках стоит Елена, светлый мой ангел со светлым именем, сияющим в густоте июльской ночи.

Могу ли я не вернуться на голос, ставший родным.

Парео прозрачно и невидимо. Только кайма темнеет, разделяя потери и утраты сегодняшнего дня: иллюзии, что всё ещё будет, два неоткрытых письма, несколько сообщений в messenger-е, пачка сигарет, утопленная у самого причала, выловленная и повторно утопленная — спасать нечего. Всё пропитано тёмной водой.

Как теперь? Впереди целая ночь.

Голова касается подушки с единственной мыслью: не проспать бы восход.

Ночью можно спать, оказывается.

Без сновидений.

Засыпать, не думая ни о чём.

Как в детстве.

 Людмила Шарга. Коллаж

 

Он – это я

 

«Журавли летят!»

Первое, что вспоминается при этом крике, прекрасные, полные слёз глаза Вероники – героини Татьяны Самойловой из одноимённого фильма.

Редко можно услышать на пляже: журавли летят, журавли.

Повернулась и увидела их, летящих над Лузановкой откуда-то  со стороны Фонтанки.

Не клином с въевшейся в сознание картинки, вразнобой, но, всё же, не отрываясь друг от друга.

Стая. Вожак впереди – как и положено. Остальные – за ним. И, только набрав высоту, выстроился привычный взгляду, словно вычерченный кем-то свыше, клин.

Но один журавль летел позади, не вписываясь в общую стройную картину полёта, то ускоряясь, то замедляясь, а то и вовсе зависая в свободном парении над морем.

Показалось, что он не просто парит, а разглядывает людей на пляже и в воде.

Всматривается, ищет кого-то.

Будто хочет запомнить каждое лицо, каждый взгляд, обращённый к небу.

 – И среди журавлей встречаются отщепенцы,  – категорично заявила бабушка двух внуков, расположившаяся неподалёку.

 – Диссидент, – подхватил кто-то.

 – Инакомыслящий,  – добавила  бабушка.  – Ишь, белая ворона.

 – Это я,  – шепнула вслед отщепенцу-журавлю я тихонько.

Эхо моего «тихонько» прозвучало звонким мальчишеским голосом.

   Это я,  – кричал мальчик лет восьми.  – Он – это я.

   Санечка,  – да ты, никак, романтик! Вот несчастье…Хлебнёшь горя, если не перерастёшь и не одумаешься.

Вспомнилось, как совсем недавно один человек назвал меня так.

   Неисправимый,  – ответила.  – И неизлечимый, к счастью.

Правда, совсем скоро этот же человек  назвал меня другими словами,  не из области романтики и романтизма.

И всё же. Миг ни с чем не сравнимого ощущения счастья: услышать на пляже: журавли…журавли летят, и детский голос, эхо своего шёпота: это я. Он – это я.

 

 

Моё измерение

 

Дорога с моря длиннее дороги к морю.

Случается, она становится настоящим испытанием, как сегодня.

И откровением.

Многокилометровая пробка на трассе.

Измождённые, измученные люди в раскалённых маршрутках и авто. Беспощадное полуденное солнце августа. Жара.

Мимо с ветерком пролетают звенящие трамваи – им пробки не страшны, у них своя дорога, своя колея, свой путь.

В окне автобуса, ползущего впереди, вздохнула тёмно-синяя плотная ткань шторы, будто ветерок от летящего трамвая проскользнул в салон неизвестно как.

Детская рука, загорелая, невесомая, мелькнула и скрылась – один взмах, а воображение моё уже неслось вслед, на лету дорисовывая облик, скрытый от глаз.

Светло-русые волосы с выгоревшими на солнце прядями, нежный золотой профиль, очерченный ещё нечётко, но с уже хорошо угадывающейся чеканной линией, красотой, которая будет восхищать и вдохновлять, сводить с ума и исцелять, спасать, удерживать на краю и, возможно, спасёт мир.

Если только мир не угробит её раньше, загнав в шаблоны и стандарты, накачав герметиком и силиконом, предварительно выкачав душу, опустошив, погасив “огонь, мерцающий в сосуде”.

Младенческая, ясная душа

в твоих глазах святым сияет светом…

Как, девочка, ты будешь хороша,

пока не догадаешься об этом!”

Взмахнёт рукой девочка с “младенческой грацией души”, в автобусе, плетущемся впереди,  ангел встрепенётся на правом плече, и увидится такое, о чём и не мечталось никогда, лишь снилось давным-давно – в детстве.

Глаза цвета осеннего моря – тёмно-синие, с проблесками живой воды и солнца.

Нитка с нательным крестом на шее, и след от неё, кожа не загорела, – тем сильнее контраст, тем гуще и теплее золото загара.

Воображение моё летело, увлекая за собой маршрутки, расплавленные в раскалённом пространстве, огромную пробку на трассе, пешеходов и водителей.

Мгновение – и мы у Моста.

Любой мост – граница. Грань. Переход.

Пространства над мостом и под мостом никогда не пересекаются.

Это знает каждый, кто хоть раз оказывался на мосту один – в полночь, или в полдень.

Там разные измерения.

И если чья-то душа покажется родной на мосту, под мостом она – чужая, та, о которой говорят «потёмки».

И потому пожелание «стоять на мосту», одно из самых дорогих для меня.

«Дай нам бог, чтоб, где с тобою ни были,

мы всегда стояли на мосту…»

А за мостом – город.

Пульсирующие улицы-вены, улицы-артерии, заполненные людьми, трамваями, троллейбусами, автомобилями, увязшими в вечном нескончаемом броуновском движении, именуемым здесь жизнью.

Крутой подъём. Поворот.

Ещё немного и моя остановка.

Мой выход.

Мой город.

Моё измерение.

 

* * *

Ребёнок в  надувном пластиковом контейнере на воде пытается сохранить равновесие.

Огромный цилиндр – как назвать эту «камеру», не знаю; шар – зорб, отсюда  название развлечения – зорбинг, а это – цилиндр, раскачивающийся  при каждом порыве ветра, при каждом ударе волны, при каждой попытке маленького человека удержать равновесие.

Гладкие пластиковые бока  нагреты полуденным солнцем, воздух внутри горячий и влажный.

Пластиковую штуковину таскает вдоль берега за верёвочку крепкий загорелый парень.

Снаружи – море, солнце, воздух.

Внутри ещё не вакуум, но уже пустота.

Загорелый бич-бой с  такими же пустыми равнодушными глазами таскает пластиковую пустоту с ребёнком  взад-вперёд, отрабатывая время, за которое уплачено.

Малыш  кричит что-то, продолжая цепляться за пластиковые бока замкнутого пространства, падая, поднимаясь и снова падая.

И с такой спокойной улыбкой наблюдает за малышом его мама, идущая по колено в чистой морской воде, залитая щедрым южным солнцем, обласканная свежим солёным ветром. Милая, удивительная и бездумная, вышагивает она, машет рукой своему чаду, улыбается и тоже что-то кричит.

 

Маленький человек вырастает и –  случается – теряет равновесие, оказывается в пустоте.

Кричит. А его не слышат.

И невидимый пластиковый контейнер тянет  за верёвочку кто-то с пустыми равнодушными глазами.

 

 

…………………………………………………………………..

 

 

 

Попасть не в своё время к морю.

Утонуть в потоке чужих историй, обрывки которых долетают даже сквозь музыку – наушники не спасают.

Ночью у моря людей ничуть не меньше, чем днём.

Отклонить несколько предложений: от поездки в аквапарк –  до «опрокинуть стопарик за здоровье за пятьдесят», выслушать два рецепта засолки огурцов, небольшую лекцию о вреде курения для некурящих.

Не выдержав, ответить, что жизнь – вообще вредна и изобилует побочными эффектами.

И вглядываться в ночное небо, в летящий поток Персеид, и верить – это падают звёзды.

Всякий раз, на изломе августа, ищу среди них единственную. Исполняющую желание. Свою.

Она есть у каждого.

Только желаний нет.

Точнее, их много, и они не о себе, не для себя.

А те, что для себя, смешны и сиюминутны.

Падающая звезда исполняет лишь самое заветное, самое сокровенное.

О чём и как просить для себя, не знаю. Не умею.

Моя звезда из потока Персеид, летящих сегодняшней ночью к Земле, это знает и падать не спешит.

Чего просить? О чём?

Денег, здоровья, счастья…успехов в работе?

Смешно.

Свет летящих Персеид отражается в море.

Люди называют их звёздным дождём, но это всего лишь пыль, –  мелкие частицы льда и пыли, которые несёт солнечный ветер от созвездия Персея.

Людям свойственно заблуждаться, тем более – это красиво.

Где-то летит переменная тройная звезда Алголь. По легенде –  голова Медузы Горгоны, убитой Персеем, единственной смертной из трёх сестер Горгон, самой красивой и самой несчастной. Афина превратила её роскошные волосы в шипящих змей за то, что Медуза родила в одном из её храмов детей от Посейдона. Одного из них звали Пегас. Трепещите, поэты.

С тех пор каждый, кому доводилось взглянуть на неё, превращался в камень.

Персей отрубил Медузе голову, держа перед собой щит Афины, – как зеркало. Теперь отрубленная голова всегда с ним – белая, кратная, переменная звезда.

Так и с нами всегда всё, содеянное вольно либо невольно, только вместо сумки – душа. И память.

Звезду Алголь не разглядеть, можно только почувствовать.

Вспоминаю печальную историю прекраснейшей из Горгон, а персеиды падают и угасают, ложатся на морское дно, смешиваются с песком, как множество моих желаний, из которых, наконец, появляется одно, вразумительное: желать. Желаю желать.

Я опоздала. Звёздный дождь иссяк.

Остаётся надежда на сегодняшнюю ночь.

Только бы не иссякло желание.

 

* * *

 

 

 

Последние десять дней уходящего года ничего не изменят и,

уж точно, не потрясут мир.

Стою у воды, считаю волны, сбиваюсь и начинаю отсчёт заново,

в надежде, что в этот раз непременно сочту их все –

до последней, своей волны – без остатка, забывая:

нельзя сосчитать бесконечность, то, что никогда не кончается – море.

Давно не ищу болгазы, они сами находят меня и ложатся в руку.

Подбираю.

Держу на ладони.

Отпускаю.

Не заметила, как сама стала боглазом.

Жизнь течёт сквозь меня: струятся печали и радости,

идут дожди и снега, падают свет и тень, вода, время, люди, и растёт, растёт пробоина.

Осталось самое малое – дождаться, чтоб чья-то рука подняла меня с береговой кромки.

Чтоб нашедший загадал желание и отпустил.

Я исполню. Только бы отпустил.

Так и я отпускала найденные боглазы, бросая их в море.

Что отпускаешь – остаётся в тебе.

Не твоим, но – с тобой и в тебе.

Этому нельзя научиться – можно лишь почувствовать: пора.

Казалось, что я ещё разбрасываю камни.

А я давно собираю их, чтобы отпустить.

И отпускаю.

 

* * *

Она входит в воду маленькими шажками, почти не отрывая ступни от песка, при помощи приспособления, именуемого в обиходе «ходунками».

Она учится ходить заново, как в детстве, и каждый шаг даётся с трудом.

Каждый шаг – преодоление боли, неловкости тела, не желающего слушаться, преодоление себя.

О её возрасте сказать невозможно.

Возраст не определяется по рукам, или фигуре – вопреки расхожему мнению.

Возраст – это глаза. Их сияние.

Внутренний свет, который либо есть – либо отсутствует. Угас.

У входящей в воду женщины глаза цвета моря в солнечный зимний день.

Сумасшедшие и способные свести с ума.

Глядя, как она постигает «искусство маленьких шагов», вспоминаю свои слабости, собственное малодушие, нежелание жить – мыслишки, за которые стыдно.

Руки-ноги относительно здоровы и целы.

Ну голова болит. Подумаешь. С кем не бывает.

Голова, по-прежнему, “предмет тёмный”.

— На что жалуемся?

— На голову жалуется.

— Это хорошо. Лёгкие дышат, сердце стучит.

— А голова?

— А голова — предмет тёмный, исследованию не подлежит.

И нечего всякий раз вздыхать: Сестра ли ты мне, моя жизнь?

Больше, чем сестра. Больше.

Чего ж тебе ещё?

Женщина, входящая в воду, оборачивается. Взгляд её задерживается на мне, кажется, что она знает, о чём я думаю.

Знает. Улыбается, будто давней знакомой. Машет рукой.

Взмах слабой ещё руки вырывает меня из оцепенения. Мчусь домой, и планов громадье растёт по дороге.

 

* * *

 

«…..а медузы такие хитренькие! Плывёшь и, вроде чистая вода, и никто не мешает, и вдруг – как выскочит навстречу, как набросится…»

Снова невольно подслушиваю чужие разговоры.

И увиделась стая «злобных хищниц», притаившихся где-то на дне морском, в ожидании жертвы. Добычи. Чтобы «…как выскочить, как наброситься…».

Море – их дом. Живут они в нём по своим законам, никого к себе не зовут, никого не трогают, «примус починяют».

Если вторгается непрошеный гость, обороняются. И нападают.

Входя в их обитель, вспоминаю стихи Игоря Павлова:

 

Облака отвалили

от пустыни причала,

Пурпурные. Извиваясь,

уплыли.

Остались, как сплюснутая лузга,

Бесчисленные, ломкие,

Синевато-чёрные крылышки мидий,

В кустах и акациях

Мелко шумела их мелюзга.

Бледное тело дня.

Береговые складки, извилины,

Чернеют в скалах морщины.

Море, урча,

Ушло в себя,

А на песке

Тающее сердце-медуза,

Сжимаясь, кричит о разлуке.

 

И «Львиную Гриву» Конан Дойля, конечно, хотя цианея не водится в здешних водах. Пока ещё.

Но так велико искушение на миг задержать в ладонях абсолютное совершенство – малютку-медузу, почти невидимую в прозрачной воде, и в который раз убедиться: морская вода бесцветна – цвет моря, лишь отражение неба и солнца.

Кровь человека по химическому составу очень близка к морской воде.

Пока ещё близка.

Во время войны, когда в госпиталях не хватало донорской крови, раненым часто переливали разбавленную морскую воду.

Кровь Земли.

И строка-заклинание из Киплинга: «Мы с тобой одной крови – ты и я» действенна здесь и сейчас как никогда.

 Людмила Шарга. Коллаж

 

 

 

* * *

Первые минут десять-пятнадцать после подъёма просто смотришь.

Потом хватаешься за телефон, пытаясь сохранить то, что открылось взгляду, но очень быстро понимаешь: невозможно передать всё открывшееся великолепие: слева — лиман, справа — море, город в солёных водных ладонях, летящий полынный дух, тёплая земля; шелест птичьих крыльев. Стаи скворцов пролетают так низко, что всё замирает внутри.

И ласточки ещё не унесли летнее тепло, но горчинка осени проступает всё явственнее, всё сильнее, и поезда, идущие на север, кричат совсем по-осеннему.

Ты в городе — вот он лежит внизу, живёт, дышит, смеётся.

Но здесь иное пространство, иное время, иной мир.

Одесса. Жевахова Гора.

Её называют местом Силы.

И не зря.

*

Парочка, встретившаяся на подъёме, поинтересовалась:

 – Вы часто здесь бываете? Это и есть Жевахова гора? А на что здесь смотреть, не подскажете?

 – А что вы хотели увидеть?

 – Да там нет ничего.

Интересно, что можно увидеть на горе?

С горы – лиманы, море, город.

На горе – травы, пахнущие чем-то древним и вечным, неназываемым.

Над горой – небо. Солнце.

И что-то необъяснимое. Но не увидеть, почувствовать.

Свободу.

Людмила Шарга. Коллаж

 Поговори со мной, Город

 

Поговори со мной, Город.

 

Обещаю не спрашивать ни о чём, только слушать,  быть в тебе утром и вечером, ночью и днём, и открывать заново, открывать, открывать.

Молчишь.

В молчании  – привычные слуху звуки,  голоса, шум, суета, спешка, сирены «скорых» и «пожарных».

Как ни вслушивайся – не расслышать.

Но вслушиваюсь, повторяя: поговори со мной, Город.

Утренний  кофе  у открытого окна, вид на пёстрые крыши двориков, укрывающие стены домов из ракушечника, обнажённую кладку тёплого лёгкого камня, добытого неподалёку, здесь же. После добычи остались пустоты, километры пустот – лабиринты катакомб.

Подземный камень обрёл вторую жизнь – из него выстроен старый город.

Господи,  мне не так много осталось, сохрани эту обнажённость стен, не дай упрятать, замазать, уничтожить, придав внешне благопристойный вид, а на самом деле – обезличить.

Не приведи, господи, проснуться однажды и увидеть из окна чистенькое и гладенькое пространство, вылизанное до… пустоты.

Тогда я точно не услышу тебя, Город,  – слышать будет некого и нечего, и взгляд мой будет скользить по чистой гладкой поверхности-пустоте, отчаявшись найти хоть какую-то трещину, излом, след ветра и дождя, чтобы остановиться, зацепиться, задержаться и шепнуть: поговори, поговори со мной, Город.

Утренний кофе «правильной температуры»   случается не часто.

Не кипящий.

Не тёплый.

Не обжигающий, но пробуждающий и согревающий ( мёрзну и в жару, и в спеку), прогоняющий остатки сна, зовущий в новый день.

Кофе с утра у открытого окна, вид из которого  давно заучен наизусть.

Взгляд, летящий над крышами, выхватывает что-то незнакомое.

Так, всматриваясь в полотно любимого художника, вчитываясь в стихи любимого поэта, в текст рассказов и повестей, всякий раз открываешь что-то для себя.

Так, вглядываясь в лица любимых, видишь, как проступает не замеченное ни с первого взгляда, ни со второго, ни с тысячного, и понимаешь: людей можно читать  и открывать для себя бесконечно, и всякий раз – заново.

Это от любви, наверное.  От той, которая не «за что-то» и «потому что», от той, которая безусловна, которая всегда вопреки.

Но я пристрастна.

И кофе подавай мне только такой, как сейчас, «правильной температуры», и чувства…

И город. Либо мой – целиком и полностью, со всеми провалами, трещинами и трущобами, либо   – чужой, который слушать не стану, всё равно не услышу, которому не рассказать ничего, не прошептать, стоя у открытого окна: поговори, поговори со мной, Город.

Иероглиф рассветного облака растёкается где-то над Дюковским, над Слободкой, тает, исчезая в новом дне сизая струйка дыма первой – за сегодня – сигареты.

Что останется после меня?

Пепел сигарет.

Исписанные страницы тетрадей.

Ворох разноцветного бесполезного тряпья, фотографии,  успевшие обрести жизнь на бумаге. Книжные полки, заставленные любимыми книгами.

Воспоминания.

Несколько деревьев, посаженных в то время, когда руки мои  были способны дарить жизнь.

Свет звезды, летящей к Земле из  ноября-листопада в  август-серпень-зарев.

Несколько сборников стихов и прозы – малая часть рукописей.

Сын – лучшее моё «стихотворение».

Силуэт у открытого окна,  выдох тёплого солнечного ветра: поговори… поговори со мной, Город.


* * *

 

Пишется дневник.

Не ежедневник, который обязывает отмечать каждый день и не терпит пропусков и пробелов, а случится пробел – отлаженный механизм замирает – образуя провал во времени, пустоту.

Где была ты с двадцатого числа прошлого месяца (года, века) по сегодня.

Была ли?

И впрямь, будто и не была. Не жила.

Дневник позволяет не разрывать нить, расстояние от предыдущей страницы до следующей, сколько бы времени не кануло в пустоту, не утекло.

Возвращаясь, начинаешь с того, на чём остановилась и умолкла, на той самой точке, обернувшейся многоточием, и понимаешь: продолжение всегда следует.

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Людмила Шарга

Людмила Шарга (Южнорусский Союз Писателей) Поэт, прозаик, публицист. Родилась в России. Живёт и работает в Одессе. В настоящее время возглавляет отдел поэзии в литературно-художественном журнале «Южное Сияние». Журнал основан в 2011 году и является официальным печатным органом Южнорусского Союза Писателей. Редактор сайта, основатель и ведущая творческой гостиной «Diligans». Публикации: в Одесской антологии поэзии «Кайнозойские Сумерки» (2008), в альманахах «Меценат и Мир. Одесские Страницы» (2008, Москва), «ЛитЭра» (Москва), «Свой вариант» (Луганск), «Провинция» (Запорожье), «ОМК» (Одесса), в журналах «Южное Сияние» (Одесса), «Дон» (Ростов-на-Дону), «Ренессанс» (Киев), «Арт-Шум» (Днепропетровск), «День и Ночь» (Красноярск), в газетах «Литературная газета» (Москва), «Литература и жизнь» (Киев), «Интеллигент», в интернет-журналах «Авророполис», «Гостиная», «45-я параллель», «Ликбез» и др. Автор сборников прозы и поэзии «Адамово Ребро» (2006), «На проталинах памяти» (2008), «Билет в осенний день» (2010), «Рукой подать...» (2011), «Повесть о падающих яблоках» (2013), «Яблоневые сны» (2014), «Ночной сюжет новостей» (2015), «Невыдуманные рассказы о настоящем» (2017).

Оставьте комментарий