Ступает по войлоку
Мысли об убежище
И стратегическом запасе
Резиновых грелок

Боязнь доверия рождает
Желание погрузиться в спячку
Чтобы ртутные термиты
Сами выели все ходы
Проложили верный
И фатальный маршрут

Продвигаться в земле
Плотная и вязкая
Факел в руках – коптит
Время не установлено
Сапоги отяжелели
От грузных поцелуев грязи

Там, наверху, перемещаются континенты
И кто-то танцует пасадобль
Быть может уже над моей головой
Но трясущиеся от потерь
Руки деревьев
Никак не походят на аплодисменты…

***

Тугими подстрочниками
спеленаты переводы снов
с крупнокошачьих и пернатых наречий
в человеческий слог…
Неотступность имения своего лица
и много-численных визави
вместо имени-я – быть!
Принуждение потока
бисерных слов
дефрагментируют быт.
Пиксели отключаются
По одному: некто,
истово увлеченный игрой,
топит прицельно мои корабли.
Груз провианта, и книг,
и сверкающих лат,
и откровений дрожащих
перетирая с донным песком
с лицом добросовестного
гомеопата.
И растерянный адмирал,
в невозможности выбора –
какое судно спасать, –
с умилением замечает,
что давно уже чешет
свою левую пятку,
упоенный и пойманный
этим врасплох.
Наступая вечером,
заливающим коньячным светом окно,
распростершись пепельной
с искрами бабочкой
в равнодушных пределах
взгляда кота.
Проступать янтарным глазком
на крыле,
нанизанным на острый коготь зрачка,
расширяя его к темноте.

***

На бамбуковом ходу,
раскачивая лавой пледа
от бедра,
к заутренней,
через золу костра и первых петухов,
нежданной гостьей
переступить пороги собственного дома,
и,
в тиши
шерстяном одеяле,
строку зачать.
От невозможных слов
и надоевших истин
умыться одиночеством.
Из всех возможных нег –
избрать
единственную роскошь
наготы,
не оскверненную глазами
посторонних,
балованных лиц.
И отложив до пробужденья
судьбы мира,
со сном под руку
до-ды-шать
последние минуты
темноты.

***

Резервуары памяти,
полные расставаний и встреч,
слишком медленно тающие
ледники обид.
Тебе выпадет чет, а мне нечет,
пока есть тот,
кто вырезает вилами
круги на воде.

А ведь был и в моих руках хлеб,
и твоя голова запорошена снегом.
Смех, окольцевавший орбиты
двух разных планет,
и впереди – долгое лето.

Но ведь будет и в твоих руках чуткий невод,
и в моих морях пугливых откровений стаи.
Есть другие, желающие выиграть
в этой Вавилонской лотерее.
Можно теперь уступить места им.

***

Моих розовых дней паланкин
под зонтом гудящим
сверкающих ос
огоньком изумрудным
языком змеиным
танцем лианы
спустив кошачьих
в движенье скользящее
с поводка рук
то ли в паводки рек
челна бедром лаская волну
то ли солнечным кругом
колесницей огня
разрезая
сонную сомкнутость век
в твой натянутый
тетивой взгляд
стрелу улыбки ощущая
своими губами
опознавая желание
пригубить обжигающий яд
и покровы ветром отбросить

***

у каждой слезинки есть русло,
у каждого сердца – теплица.
скажи, отчего же мне грустно
и память исклевана птицами.

проносятся хищные чайки,
песок смешан с крошками Бога.
мне в Золушку от отчаяния
поиграть придется немного.

***

Хочу воротник гофрированный,
бумажный, но как у Веласкеса,
По аллеям скакать полуночным,
дурачась с гримасой невинною.
Ногти расписать маковым
или коровками божьими,
на белом и полированном
протарахтеть по Французскому…
И захохочет вдруг огненным!
голос прочистит – простуженный:
что вы все бродите около,
если здесь оно, ваше лучшее!

С небольшим чемоданом
и увесистой сумкой через плечо
в промозглую ночь, –
не мороз, и не ветер даже, –
не прокашлявшись и не попрощавшись,
будто за сигаретами вышла,
сократив срок уныния
до жизни двух бенгальских огней
в чей-то праздничный вечер.
Напрямик, через сырость лица,
огибая пустырь неисполненных жестов,
на вокзал, не спеша,
ведь в билете моем,
что под сердцем,
не проставлен срок отправленья
и прибытия пункт.

Вот тринадцатый – снова – вагон.
Будет чай – много чая
за эти пять отпечатанных колесами суток.
Всю дорогу будут сумерки или серое утро,
или-или…
Мой шапито не доиграл сезона,
он снова вынужден переселяться,
запаковав все радостные лица
и прочие,
смотав шатра пологи.
Не огорчайтесь, вам не будет скучно,
ведь скучные все лица тоже
бережно завернуты в газеты.

Мне больше зеркало не нужно.
Я подарю его, а лучше – потеряю.
Пусть поживу пока, себя не узнавая.
Быть может я за это время раздобрею,
и вырастет немая борода,
и стану бородатой дивой
тех бесконечных маркесовых сказок,
в которые попав однажды
ты не находишь выхода сто лет.

Трагична безысходность чуда.
Как мыльный шар, ребенком выдутый
три тысячи бород назад,
и выпущенный в воздух,
не зарешеченный еще
частотами мобильных…
Он летит, будто сетей этих нет,
и города не полыхают пожарами неврозов.
Он радостной ждет,
сияющей брызгами смерти,
а ее все нет,
как и ответа на то, куда же я еду.