***

Не разгорается свеча,
и звезды катятся немые…
Была бы царственной парча,
но тянет нити золотые
из полуночного холста
кошачий август понемногу,
и это, верно, неспроста,
что тень колючего хвоста
пересекла мою дорогу.

Ах, не мистическая вязь –
причинно-следственная связь:
переполняет чашу капля…
И я ушел, благословясь,
до окончания спектакля.

***

Что с того, что гневливый Ахилл, сын Пелея, всегда быстроног?
Все всегда под рукой – даже жены в Ахайе далекой.
Столько лет миновало. Пространство сложив, как платок,
созерцали мы вечность у прекрасной Елены на щеках.
Столько лет миновало… Вчера мы сожгли Илион.
К сожалению. Камня на камне… Да верно ль читали мы знаки?
Одиссей возвращается к лучшей, вернейшей из греческих жен
и, наверное, скоро умрет. Как герой. У себя на Итаке.

***

Я боюсь, не гляжу назад.
Слышишь, брат, уходи с ничьей.
Я вдохнул, и закрыл глаза,
и задул двадцать семь свечей.

Я боюсь, не гляжу назад,
никого за столом со мной.
Можешь в спину мою бросать
мокрой шапкою меховой.

Никого за моим столом.
Торт нарезан да рот щербат –
Не укусишь. Молчим вдвоем.
Эка скушно с тобою, брат.

Не люблю тебя, сироту,
шерсть козла приучил к плечам…
………………………
И отсутствие зуба во рту
компенсирует свист по ночам.

***

Друга друг отразят зеркала
и водой, замерзающей в кране,
чтоб на духа святого хула
застрева…застревала в гортани,

чтобы Бог отвечал из куста
нетерпению сердца ли, губ ли,
чтобы мысль попадала в места,
где оставил отверстие бублик,

обозначив, где нынче парил,
окончание всякого срока
четырьмя – как у мельницы крыл,
восемью сторонами востока,

ощутив приближенье земли
(видишь – тучи сошлись в перебранке,
отвергая наличьем Ильи
притязания лейденской банки),

опускается ангел, свечей
не задув – потревожив немного.
Светлый мальчик сидит на плече.
Удлиняется тень до порога.

***

Коль по-прежнему ветер спешит
небеса в чисто поле
опрокинуть за гибель души,
во спасение воли,
чище пар от кровавых ноздрей,
и покажется сдуру
переменою участи всей –
обжигающий шкуру
этот холод и снег, эта синь.
Эта пустынь без тени святынь.

***

Белый пепел плевел – пыль и труха
с юга, с севера – и в горле першит.
Только это, человек, чепуха:
петухами воздух вышит, прошит,

что Кащеевой чудесной иглой
(хочешь – гладью, а хочешь – крестом),
и никак не перепачкать золой
всё, что выстирано в доме моём.

Хорошо, что никого за спиной.
Только ангел мой бредёт и земля
прорастает бесполезной травой
там, где след от моего костыля.

Ты свищи меня, ищи по следам
(видно, бес моё тревожит ребро).
Вот наступит осень – крикну «Сезам»,
в зазеркалье уходя, в серебро.

ДОРОГА

1

Наблюдая движение воль
к большей воле, заметить не тяжко:
перемены приятны не столь,
как тебе показалось, дурашка.

До свидания, милый. Ту-ту…
По-славянски, с еврейским ли фартом,
если сдержишь словесность во рту,
непременно закончишь инфарктом.

2

Я покидаю сей приход,
где парни тискают девицу
и мышка Божия грызет
пред ликом грозным чечевицу
ночами. Пальцы вознеся
свечами, я уже не внемлю
речам с гражданского креста,
зовущим Бога как мента
на охладевшую к ним землю.

3

На фотографии глянцевой
(утром в альбом прилепи)
поезд идет с новобранцами,
курвами и иностранцами:
турком, чухною, испанцами.
Память теряется станцией
в белой оглохшей степи.

4

Мы уйдем, не оставив следа:
эти – в стаде, а те – в одиночку.
Нас кривая уводит туда,
где она превращается в точку.

Значит, если посмотришь назад,
не заметишь – Китай ли, Россия…
Все приметы стирает подряд
благодетельная амнезия.

Словно дома сидишь на мели,
но, немного хлебнув из флакона,
забываешь тревоги земли,
пораставшей зубами дракона.

После – ночь и туман. И кремнист
путь, блеснувший поэту когда-то.
На плечо опускается лист
из божественного самиздата.

Время зимнему сбору камней.
Если ноша обманет: легка я, –
время миру, ты скажешь, свиней,
к бусурманской дали привыкая…
………………………
Но окажется жизнь длинней.

5

Иных уж нет, а те – далече,
и тем вернее, чем мудрец
скорее скажет: право, нечем
нас обездолить, наконец.

6

За последним ударом вокзальные вздрогнут часы,
поприветствовав слишком круто пошедшую в гору дорогу.
И в разбитой мозаике подстаканников, кур, колбасы
человек, не спасая костюмов, не молится Богу.

Не спешит ни в кабак, ни в бардак, ни в пустыню, ни в порт,
рад, над степью кружа машиниста последнею волею,
оттого что унылый пейзаж превращается в натюрморт,
удаляясь от глаз на версту. Чем быстрее, тем – более.

***

Мёртвых веток чугунные плети,
и лицо начинает гореть.
Буря мается, плача, как дети,
и не может никак умереть.

И, казалось, – не нужно и глупо,
и опасно вставать во весь рост,
где надёжно заваренный купол
обнадёживал россыпью звёзд.

Говорила ль звезда со звездою?
Никогда. Над моей головой
открывалось окно слуховое –
хохотали всю ночь надо мной.

Ну и что? В этом хоре невольных
белый хаос. Стрелец, водолей,
что бессмысленный ваш треугольник,
если нет чудной скрипки моей?

Видишь, Бог, защититься мне нечем,
но лежат на ладонях твоих
первородная речь человечья
и бессмертное блеянье – их…