* * *
Озирая лунную окрестность,
Старый дом уходит в неизвестность.
Он замкнулся, он почти на сносе,
И глаза его – уже раскосы.

И зима, балетная старуха,
Прыгает на вспыхнувшее ухо,
Теребит его, кусает, лижет,
Бисеринку льда на мочку нижет.

И его разрушенные щеки
Тяжелы и немы, как бы в шоке.
Зубы выбиты, зудят колени,
Слизью мраморной смердят ступени.

Он задохся от своих парадных,
Обветшалых, мусорных и чадных,
Он молчит который год угрюмо,
Мрачный двор его – темнее трюма.

Старый дом, не ведающий срама,
Старый двор, разнузданный, как яма,
Весь в моче ханыг, в дерьме собачьем,
Сядем-ка с тобой вдвоем, поплачем,
Я морщины ветхие разглажу…
Кто ж для нас с тобой придумал лажу?

* * *
Затерявшись в рыбачьей хибарке
На пустынном морском берегу,
В той низине, где краски неярки,
Я осенний покой берегу.

А ночами медлительный дождик
Осторожно царапает толь.
Это мрак мою душу тревожит
И морская безлунная голь.

И наутро – проснувшийся ветер
Монотонно и зло говорит,
Что на бледном холодном рассвете
Недовольное море горит.

Что туманятся астры, продрогнув,
Потихоньку в себя приходя,
Что ненастье кладет на дорогу
Сиротливые капли дождя.

* * *
Шуршит, гремит над нами
И хлопает, как плащ,
Рыбачьими руками
Построенный шалаш.
И стоны, всхрапы, спячка
В горбатом курене,
И шепотом рыбачка
Зовет: – Иди ко мне!
Рыбацкие палаты
Прияли чистоту,
И груди, как лампады,
Сверкают в темноту.
А там – во внешнем мире
Неистовствует тьма…
Вся в полчищах валькирий,
Вода сошла с ума…
Тут – стоны, храпы, спячка
В косматом курене…
И сонная рыбачка
Лежит почти на мне.
Уставшая, уснула…
Как давит сладкий груз!
…………………………
А море глушит гулом
Растерянных медуз.

* * *
Меркнет слива, сияет синица…
Звездный дым проникает к весне.
Мне, как легкому лету, приснится
По ручьям убегающий снег.

Машет мальчик пустым пистолетом, –
В олеандрах уснул селенит.
Попугай под морщинистым веком
Запотевшее солнце хранит.

Ходят куры, желтея ногами,
И ливанский песок – горячей
Там, где девочка пляшет нагая
В ореоле июньских ночей.

Это все небывалостью бреда
Завещало мне детство – тот сад,
Где бывает сиренево лето,
Где лиловые шарики спят.

* * *

В облупленных фасадах,
В развалинах ворот,
Как сага о Форсайтах,
Незримое живет.

Неслышно копошится,
Ссыпает не спеша
Померкшую пшеницу
Из древнего ковша.

На выступах сургучных
Архаика ворот.
В мирах, душе созвучных,
Сидит ночной народ.

Под гомон насекомых,
Под говор птиц ночных
Сиянье глаз знакомых
Ласкает, как ночник.

В покровах древней пыли
Чугунно дремлют львы.
И тут – мы говорили
О странностях любви…

БОЛЬШОЙ ФОНТАН I

Луна спешит, как ящерица,
Ныряет в огород.
Покой вечерний тащится
Под юбками ворот.

О, горечь огородная,
О, сладость мягких снов,
Напрягшихся до одури
Капустных парусов!

Земля себя раскинула,
Вдыхает сквозняки.
Нас понимают примулы
И нежат табаки.

И спящие подсолнухи,
Как цирки, города,
Пустынями весомыми
Застыли навсегда.

А ночь в сараи вперилась, –
Вся в росчерках мелков,
А ночь, а ночь – на перепись
Матьол и мотыльков…

АВТОПОРТРЕТ

Мой облик – все суше и строже…
Я – хмур. Я исчерпан. Я старый…
Цветные открытки окошек
Суют мне свои сигары.
Нос прищемило дверью,
Пыль у меня во взоре.
Ах, я давно не верю! Не верю,
Что негры впадают в Черное море!
Кредо:
Привыкнуть.
               Обвыкнуть.
                              Обмякнуть.
Размокнуть, как в чае бисквит.
Беззвездно. Бесслезно поплакать.
Надраться,
              Подраться –
                           И квит.

* * *

Ты придешь, нежеланна, незванна…
То, что было, – случится и впредь.
Я приму тебя, Аннушка, Анна,
Чтобы наши сердца отогреть.

Чтобы руки сплести ледяные,
Выходя из столетнего сна,
Чтоб послышались клики земные
И в губах шевельнулась весна.

Запылают песчаник и глина…
Будет город – витальный, мирской.
И вечерней зарей анилина
Обольется пейзаж городской.

Чернобелые Птицы Абсурда
Издеваясь, вдали пропоют:
Мир окончен. Абсурдна посуда.
Вам приснился домашний уют.

Ваши скверы травой обнищали,
Оголились кварталов тела.
И стоят, никого не прельщая,
Вне уюта, любви и тепла.

И гнилые трущобы очнутся,
И чужо отмахнутся века.
И опять по подъездам начнутся,
И от дыма зачнут облака.

Материк закорячится сонно,
Заиграет, во сне разомлев.
Твоего мелодичного стона
Не услышит никто на Земле

Но на улицах, близких и странных,
Где украшена шишечкой дверь,
Я бреду, очарованный странник,
Через город великих Потерь.

Я забывчив, плутаю, плутаю
В полутьме, не сливаясь с толпой,
Оттого, что в преддверии таинств
Не могу распрощаться с тобой.

Пусть сгорают в закатах Сезанны
И предсмертие травы сосут.
Не отравит наш дух и сознанье
Окаянное слово «абсурд».

И над краем, что смят и поруган,
Будет гром, грянет сладкий раскат,
И разнимутся вещие руки,
Научившись, как надо ласкать.

Для того, чтобы душу взлелеяв,
Все, что выжжено, снова понять.
Для того, чтоб усталую землю,
Как больного ребенка, обнять…

ПЕСЕНКА

Витиеватое перо
Из крылышка спускалось.
И день светился, как пирог –
Все праздничным казалось.

И город сразу присмирел
И дожидался дара,
Но он, забывшись, просмотрел,
Как птичка пролетала.
И было лето нам дано,
Как вечная привычка,
Как улетевшая давно
Неведомая птичка.

И вспомнил день о той поре,
Когда был сказкой Хаос,
И жизнь таилась в том пере,
Что с неба опускалось.

Оно вертелось так хитро,
Улечься не хотело…
Но вот лежит в пыли перо,
А птичка – улетела.

* * *
Облака отвалили
                   от пустыни причала,
Пурпурные. Извиваясь,
                   уплыли.
Остались, как сплюнутая лузга,
Бесчисленные, ломкие,
Синевато-черные крылышки мидий,
В кустах и акациях
мелко шумела их мелюзга.
Бледное тело дня.
Береговые складки, извилины,
Чернеют в скалах морщины.
Море, урча,
ушло в себя,
А на песке
Тающее сердце-медуза,
Сжимаясь, кричит о разлуке.

* * *
Морозно-алых рассветных зарев
На белый город отряды скачут.
А на базаре, ах, на базаре
Капустные лохмы кипят и плачут.

А на базаре от стылой крови
Носы торговок – сипят и сизы,
Хурма пылает, цветут моркови,
И так нарядны петушьи ризы!
Ах, поскорее б из мути снежной
В заре сирени, в эпоху вишен.
Чтоб грудь любимой из тьмы кромешной
Нагим сверкнула плодом повисшим!

Чтоб губы – в травы, в тепло коленей,
К древесной ране, слезу сочащей.
Чтоб – упоенье! Чтоб – утоленье!
Чтоб – омовенье кричащей чащей!

Чтоб в завитушках, в кудряшках – строчка
Упала в завязь, в поэму, в стремя
На той тропинке, где, словно точка,
Улитка-крошка в рогатом шлеме!

Чтоб солнца мячик – летал по корту,
Чтоб – запах моря и запах хлеба,
Чтоб светом синим раскрыв аорту,
Вбирало утро – открытость неба!

ПРОДАВЕЦ ПТИЦ

Продавец веселых птиц
Постарел, оброс щеками,
Стал покорен, стал пятнист,
Он торгует овощами.

Продавец заморских птиц,
Голосистых, многозвенных,
Стал насуплен, стал небрит,
Словно пьяница спросонок.
Он – любитель тишины,
Он завесил ею рощи.
Так – таинственней. И проще.
Очи утяжелены.

Продавец задорных птиц
Беззаботных, улетевших,
Плачет, плачет, безутешен,
Над кустами белых лиц.

МУХА

Я люблю горюху-муху
С бледновосковым брюшком,
С деловитым хоботком,
С лицом серьезной ученицы.
Муха помнит молчаливо
Все старинные уюты,
Каждый вздох моей квартиры,
Томно помнит все углы…
Наши вкусы совпадают,
Оба – сладости мы любим,
Любим плакать в занавески,
Головой о стены биться.
Ввечеру читаем с мухой
Мы роман о старой жизни,
И вдвоем едим варенье,
И барахтаемся оба
В этой сладости забвенной,
В этом бархатном мирке.
Ах, вишневое варенье,
Пылкое, с тяжелым блеском,
Может стать причиной гибели
Для нас обоих!

* * *
Мухам нравиться кусаться
Пить из чашек молоко,
Кожи трепетной касаться
Равнодушно и легко.

Мухи – звонкие подружки,
И, сомнений далеки,
В то, что нужно и не нужно,
Окунают язычки.

Суета и трепыханье…
Полыханье липких крыл.
До чего они нахальны!
Это я один открыл.

Но, едва затишье встанет
Полновесною стеной,
Муха крикнет, муха грянет
Зарыдавшею струной.

Как болото, дрогнет глухо
Древней ночи забытье…
Муха – муха – муха – муха
Одиночество мое.

ЧЕРНО-БЕЛОЕ

Из птиц – вороны вороваты,
В них слышится нам голос нетерпенья,
Их вороненые палаты –
Трескучие сухие перья.
А твой любимый камень – уголь,
И все прекрасно, что черно,
И к Северу навеки с Юга
Твое лицо обращено.

Такой ребенок, милый прежде,
Послушно шевелил устами
И из подвалов, самых прелых,
Влюблялся в звездные кристаллы.
Но нет уже былого плаксы,
Ночные умерли фиалки.
И галки, черные гадалки,
В тебе разбросаны, как кляксы.

ДЕТСТВО

Бабушка вынула спицы,
Платки ее любят воздух прохлад,
Дышат бликами кастрюльки, кипят
И поют, как нежные птицы.
Смиренные сыплются крупы,
Тает белок, как снег,
Кастрюли кипят – и курица в супе
Им отвечает во сне.

* * *
Под золотыми брезентами
С горизонтальными зонтами
Плывут деревья на поклон,
В их выпуклостях – Аполлон.

И твердый жук упал в окно,
Порвав на марле волокно,
Почтенный жук, вас ждут давно!
Волынку тянет волокно…

Мне мил ваш тугоплавкий панцирь
И то, что вы взлететь хотите.
Ведь мы – не правда ли – испанцы,
Мы рыцари. Итак, летите!

Не то, исполнены отваги,
На острие булавки-шпаги
Наткнетесь. Ну, зачем же мука?
Я, на правах большого друга,

Вам говорю: – Поберегитесь!
Летите дальше, славный витязь.
Туда, где синие просторы,
Где слыхом не слыхать про стоны,

Где все полно любви и света
И на губах – тянучка лета.
Да будет век ваш светел, долог!
Я не разнузданный зоолог,

И не аптекарь я. Приятель,
Я – не естествоиспытатель,
Пытать не буду. Вот оно –
Распахнутое в мир окно,
Летите, жук, – вас ждут давно!

УЮТ

Спустился вечер. Терпкий чай
Взошел в стакане, как заря,
Свет над столом, – и вензеля
На ложки липнут невзначай.

На белой чашке розы жарче,
Чем в глубине клубничный сок.
И вечер смотрит по-кошачьи,
И тишью тает сахарок.

* * *
Туман дышал – и полночь мокла,
И содрогались поезда,
В мои разбуженные окна
Ломилась бледная звезда.

Неотдыхающая жрица,
Молясь, впиваясь в холода
И не умея с ними сжиться,
Она не смолкнет никогда.
И вспять уйдут глухие ночи,
И вспять покатятся года…
В мои, как сон, сухие очи
Кричит далекая звезда.

ЧЕЛОВЕЧЕК

Сединой увенчан,
Болью расковырен,
Плачет человечек,
Слезки восковые.

Лицо в пальцы прячет,
Пальцы в слезках тонут…
Человечек – начат,
Человечек – тронут.

Беды все – грошовы,
Да на сердце – камень…
Над его душою
Мучается пламя.

Ах, зачем ночами,
Жалок и увечен,
Головой качая,
Плачет человечек?

Двигает плечами,
Беден и всклокочен…
Человечек – начат…
Человечек – кончен.
Догорела свечка, –
Нету человечка…

КОРОЛЕВА

Молчанием взращенный
В незримом терему,
Красой невоплощенной
Один, один живу.
Живу на том пределе,
Когда не нужен звук,
Когда в притихшем теле
Опять очнулся Дух.

Но – тихо по скрижалям
Проходит серым сном
Она – с осиным жалом,
С торжественным жезлом,

Полна бессилья гнева,
Бледна и высока,
Пустышка – королева, –
Извечная тоска.

Ей горний мир неведом,
Живой неведом пыл…
И я, ей снова предан, –
Таков, как прежде, был.

Несладко быть угрюмым,
А злым – немудрено.
Я лучше был задуман!
Пустышке – все равно.

Как старина, седая,
Чуть зримый силуэт,
Она меня съедает,
Меня – как будто нет.

С чего, с чего приходит,
Откуда эта казнь?
От сыгранных мелодий?
Метаний ли, проказ?

Опять в моменты взлета
В великой тишине
Меня тревожит что-то,
Неведомое мне…

* * *
Покой кивает олеандрам,
Вдыхает флору дальних стран…
И ты уснешь. Тогда за кадром
Восстанет розовый фонтан.

Вот вырос, властен и безвластен,
Как тополь, – стройный, озорной, –
Смешенье грез и сна и страсти, –
Пропахший утренней зарей,

Моих сомнений порожденье,
Он – подтвержденье, он – ответ,
Что ты чиста до пробужденья,
Пока тебя в сем мире – нет…