Имажинистов Сергея Есенина и Вадима Шершеневича сближал с Лермонтовым бунтарский дух творчества, выразившийся в стремлении отстоять свободу искусства в эпоху укрепления новой тоталитарной идеологии. Лермонтовский демонизм, воплотивший в себе «яд отрицания» и «холод сомнения» (В.Г. Белинский), явно импонировал имажинистам. Не случайно Шершеневич утверждал, что «в эпоху государственного коммунизма должно родиться в искусстве такое индивидуалистическое течение, как имажинизм. Это вытекает из вечной необходимости для искусства протеста и предугадывания…»
В творчестве Шершеневича в это время образ лермонтовского Демона получает новую интерпретацию в стихотворении «Ангел катастроф» (1921). Отражая трагедию России, которую терзал страшный голод, имажинист посредством необычных метафор рисует такую картину: «Выщипывает рука голодухи / С подбородка Поволжья село за селом» (С.299).
О репрессиях Советской власти, одной из жертв которых стал Н. Гумилев, здесь сказано с пронзительным лаконизмом: «Как свечка в постав пред иконой, / К стенке поставлен поэт» (С.299). Шершеневич делает вывод о том, что символом страшной эпохи и её апокалиптическим знаком становится «чёрный ангел катастроф»: «Над душой моей переселенца / Проплывает, скривясь, прозвенев / Бубенцом дурацким солнца, / Чёрный ангел катастроф!» (С. 300). Имажинистов с их характерным романтическим мироощущением, как и Лермонтова, не могло не волновать то, что «немытая Россия» – «страна рабов, страна господ» вновь оказывается жертвой новой деспотии. Отсюда горькое признание Шершеневича: «О, великое наше холопство! / О, души мелкорослой галдеж! / Мы бормочем теперь непотребство, / Возжелав произнесть «Отче наш» (С.300).
Каждый из имажинистов по-своему выражал своё несогласие с Советской властью. Усложненный метафоризм их творчества был той маской, за которой скрывалось имажинистское фрондёрство. В этом отношении имаж Шершеневича «чёрный ангел катастроф», ставший оригинальной модификаций образа Демона, особо показателен с точки зрения новаторского переосмысления романтических традиций.
В имажинистский период у Есенина именно «хулиганство» становится формой протеста «против умерщвления личности как живого». В стихотворении «Хулиган» (1919) Есенин сравнивает поэта с ветром. В славянской мифологии «ветер наделялся свойствами демонического существа. Считалось, что с ветром летают души больших грешников» . В образе поэта-хулигана Есенин стремится обозначить черты демонической личности, что характерно было для его романтического мировосприятия: «Бродит чёрная жуть по холмам, / Злобу ветра струит в наш сад. / Только сам я разбойник и хам / И по крови степной конокрад» (I, 154). Обращаясь к «безумному ветру», лирический герой заявляет: «Не сотрёт меня кличка «поэт», /Я и в песнях, как ты, хулиган» (I,154). Для Есенина, как и для Лермонтова, было очень характерно стремление соединить несоединимое в творчестве и в жизни.
Е.В. Логиновская справедливо подчёркивала: «Ярчайший образец романтизма, поэма «Демон» вся построена на антитезах… Но диалектическая сложность лермонтовского видения мира не ограничивается этим противопоставлением. Поливалентные образы и символы поэмы находятся в исключительно сложном соотношении, то переплетаясь, … то контрастируя, то сливаясь в новом синтезе» . В есенинском программном стихотворении «Мне осталась одна забава»(1923) в духе лермонтовского соединства образных антитез афористично было сформулировано человеческое и творческое кредо имажиниста:
Дар поэта – ласкать и карябать,
Роковая на нём печать.
Розу белую с чёрной жабой
Я хотел на земле повенчать (I,185).
Отметим, что в славянской мифологии с образом жабы связывают демоническое начало: «Лягушка, жаба – нечистое животное, родственное змее и другим «гадам»… Лягушка, семь лет не видевшая солнца, превращается в летающего змея…» . П. А. Фролов в книге «Лермонтовские Тарханы» приводит тарханскую версию зарождения лермонтовского сюжета о Демоне: «Вскоре обнаружилось, что змей и впрямь навещает вдову. … Летающий змей – злой дух, дьявол. Это он, воспользовавшись неутешным горем вдовы и ее временной слабостью, принимал обличье покойного, коварно обманывал измученную горем женщину…» . Возможно, именно из мира народных преданий, что окружали Лермонтова в Тарханах и Есенина в Константиново с детства, пришли демонические мотивы в их произведения. В этом смысле Есенин по своему национальному архетипу мышления был ближе к Лермонтову, чем его собрат-имажинист Шершеневич. Есенинская поэтическая формула гениально отразила характерное для имажинистов стремление соединить «чистое» и «нечистое» в образе, за что ратовал А. Мариенгоф в трактате «Буян-остров. Имажинизм» (1920), и отразить их противостояние. Сопоставив его с противоборством Демона с ангелом за душу Тамары в поэме Лермонтова, мы можем отметить принципиальное сходство в трактовке извечной проблемы борьбы добра и зла. Образно говоря, и Лермонтов и Есенин отражают победу ангела над демоном:
Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились –
Значит, ангелы жили в ней (I,186).
Не случайно в финальных строках с потрясающей исповедальной силой у Есенина воплощена идея покаяния: «Я хочу при последней минуте / Попросить тех, кто будет со мной, – / Чтоб за все за грехи мои тяжкие, / За неверие в благодать / Положили меня в русской рубашке / Под иконами умирать» (I, 186).
Демонический бунт против Бога и христианских истин привел Есенина в конечном итоге к внутренней раздвоенности, что нашло отражение в поэме «Чёрный человек» (1923-1925). Вспомним, как в его поэме «Инония» (1918) лирический герой уподоблялся богоборцу-демону: «Грозовой расплескались вьюгою / От плечей моих восемь крыл» (II,62). Можно предположить, что ироническое обыгрывание этого демонического мотива в духе самопародии мы видим в самом причудливом и гротесковом образе поэмы «Чёрный человек»: «Голова моя машет ушами, /Как крыльями птица, / Ей на шее ноги /Маячить больше невмочь» (III, 187).
Восприятие «Чёрного человека» как демонического двойника лирического героя поэмы помогает понять одну из главных причин нравственной трагедии и самого Есенина. В «Чёрном человеке» Есенин дал глубокое философское осмысление проблемы «двойничества», что позволило ему осознать роковой характер своей раздвоенности, которая привела поэта к гибели:
«Чёрный человек! / Ты – прескверный гость! / Эта слава давно/ Про тебя разносится». / Я взбешён, разъярён, / И летит моя трость / Прямо к морде его, / В переносицу» (III, 193).
Отметим сходство в символике синего света, который в традициях христианства ассоциируется с божественным началом, в «Демоне» Лермонтова и «Чёрном человеке» Есенина. У Лермонтова: «В пространстве синего эфира / Один из ангелов святых / Летел на крыльях золотых, / И душу грешную от мира / Он нёс в объятиях своих» . «У Есенина: «…Месяц умер, / Синеет в окошко рассвет» (III,194).
У Лермонтова борьба «адского духа» с ангелом за душу Тамары завершается торжеством посланца Бога над Демоном: «И Ангел строгими очами / На искусителя взглянул / И, радостно взмахнув крылами, / В сиянье неба потонул. / И проклял Демон побежденный / Мечты безумные свои, / И вновь остался он, надменный, / Один, как прежде, во вселенной / Без упованья и любви!» (II, 402). Отметим, что и у Есенина лирический герой остаётся в конце поэмы в полном одиночестве: «Я один…» (III,194). У поэм «Демон» и «Чёрный человек» – открытый финал. Сравнивая развязки конфликтов, построенных на противостоянии между ангелом и Демоном в поэме Лермонтова и противоборством лирического героя со своим демоническим антиподом – «Чёрным человеком» в есенинской поэме, мы можем отметить в них определенные черты сходства. В. Н. Аношкина-Касаткина в статье «Религиозное добро и зло в поэме “Демон”» писала: «Эта поэма – предупреждение человеку о демонической опасности, о близости Злой силы, которая сторожит человека. Автор указал на оборотничество злого духа, именно Лермонтов создал антитезу пушкинскому Моцарту … Демон назван «Злым гением»…» .
На самом деле, Лермонтов и Есенин в своих поэмах отразили вечный процесс борьбы Добра и Зла в душе человека. Их образная система художественно запечатлела духовное движение авторов, связанное со стремлением избавиться от демонов гордыни, индивидуализма, безверия, цинизма через обращение к Богу. По пути, проложенному Лермонтовым, через покаяние и «самоочищение» души шёл и Есенин к новому обретению веры. Не случайно, в октябре 1925 года, незадолго до того, как была закончена поэма «Чёрный человек», родились выстраданные и исповедальные строки есенинского стихотворения «Ты ведь видишь, что небо серое…»: «Ты прости, что я в Бога не верую – / Я молюсь ему по ночам» (IV, 280).
Таким образом, «лермонтовский подтекст» итоговой есенинской поэмы позволяет сделать вывод о многообразии форм творческого диалога Есенина с Лермонтовым через различные вариации и интерпретации демонических мотивов.
Демоническое начало получило своеобразную трансформацию и в поэме М. Ю. Лермонтова «Сашка» (1835-1839), многие мотивы которой нашли свое развитие в поэме С. Есенина «Чёрный человек». Так, например, Лермонтов характеризует своего героя Сашку с достаточной долей иронии: «Пусть скажет он, что бесом одержим / Был Саша, — я и тут согласен с ним, /Хотя божусь, приятель мой, повеса, / Взбесил бы иногда любого беса» (II, 298). У Есенина в финале поэмы «Чёрный человек» демонический двойник своей дьявольской иронией доводит лирического героя до крайнего бешенства. Он сам признаётся в этом: «Я взбешён, разъярен» (III, 193). Можно предположить, что одним из прообразов есенинского Чёрного человека был герой поэмы Лермонтова «Сашка» Зафир. Вот как рисует его внешний облик поэт: «…Зафиром» наречён / Его арап. За ним повсюду он, / Как мрачный призрак, следовал, и что же? – / Все восхищались этой скверной рожей» (II, 317). Здесь, несомненно, Лермонтов намекает на образ чёрного человека из маленькой трагедии А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери». Именно поэтому, как и Пушкин, Лермонтов сравнивает его с тенью: «И тот исчез быстрей китайской тени» (II, 317).
Лермонтов проводит прямые аналогии между Заиром и гётевским Мефистофелем, что ещё очевиднее проявляет его демоническую природу: «Он жил у Саши как служебный гений, / Домашний дух (по-русски домовой); / Как Мефистофель, быстрый и послушный, / Он исполнял безмолвно, равнодушно, / Добро и зло. Ему была закон /Лишь воля господина…» (II, 317-318). Можно предположить, что образ Зафира в поэме Лермонтова «Сашка» – это своеобразная трансформация романтического образа Демона. Зафир исполняет любую прихоть своего господина, потакая его слабостям и порокам. В конечном итоге это приводит к нравственному перерождению главного героя. Неслучайно поэма Лермонтова «Сашка» обрывается на упоминании зеркала: «Везде фарфор китайский с серебром, / У зеркала…» (II, 325). В связи с этим мы не можем не вспомнить и есенинское «разбитое зеркало» в финале поэмы «Чёрный человек». Как известно, зеркало в «Славянской мифологии» помогало выявить демоническое начало и использовалось для защиты от нечистой силы.
Лермонтов в черновых набросках оставил запись: «написать сатирическую поэму: приключения демона» (IV, 344). Раскрывая тему демона, поэт прошёл сложный путь от возвеличивания демонического начала в душе человека до его иронического развенчивания. В этом направлении шёл и Есенин. Ранняя смерть помешала автору «Чёрного человека» выйти из демонического тупика.
Интересно отметить тот факт, что Шершеневич вновь обратился к демоническим мотивам в постимажинистский период своего творчества. Так, например, в его стихотворении «Реминисценция» (1931) мы вновь встречаем знаковый демонический образ, которому придан особый трагический смысл: «И я не раз твой голос слышал, / О чёрный ангел катастроф» (С.353). Символический «пресиний плащ» его обладает страшной властью над человеком, отнимая у него жизнь: «Уже успел коснуться дважды / Моих избранниц ты плащом» (С.353). Образ «чёрного ангела катастроф» из стихотворения «Реминисценции» перекликается с образом демона из раннего стихотворения Шершеневича «Берег», но его идейная нагрузка намного трагичнее. Лирический герой теперь связывает с ним приближение своей смерти и с отчаянием восклицает: «Сгинь, пропади, здесь место свято! / Кричу и бормочу одно:/ Иль нет тебя вблизи, проклятый, / Иль прибыл ты теперь за мной»(С.353).
Как известно, в последние годы жизни Шершеневич работал над переводами «Цветов зла» Шарля Бодлера. В переводе стихотворения «Гимн красоте» он воссоздает образ демона, который не отделим от гибельной сущности красоты. Характерное соединение противоположностей привлекало Шершеневича в творчестве французского «проклятого поэта», который, как известно, высоко ценил поэзию Лермонтова: «Приходишь ты из бездн иль с горнего селенья, / Краса? И божество, и ад в зрачке твоем…/ И Демон, точно пёс, за юбкою твоею; /Ты выйдешь к нам из бездн иль со звезды слетишь? …/Сирена ль, Ангел ли, иль Бог, иль Сатана ты» …» . Так Вадим Шершеневич «закольцевал» свой творческий путь, вновь обратившись незадолго до своей смерти к теме демона.
Рассмотрев в общих чертах развитие лермонтовских традиций, связанных с различными модификациями демонических мотивов в творчестве Есенина и Шершеневича как характерную для русского модернизма неоромантическую тенденцию, можно открыть дальнейшие перспективы исследований в данном направлении.
RSS
Comments (0) 
