RSSВалерий Сухов. Мифопоэтика «Трерядницы» Сергея Есенина
Comments (0) 
Валерий Сухов
СУХОВ Валерий Алексеевич (р. 1959) – поэт, литературовед, с 2004 года – член Союза писателей России. Окончил историко-филологический факультет ПГПИ имени В.Г. Белинского, после чего работал учителем в селе Павло-Куракино и Городищенском педагогическом училище. Свою педагогическую деятельность он совмещал с активной творческой работой, овладевая секретами поэтического мастерства под руководством своего наставника, поэта Николая Куленко, в литературном объединении «Поиск». С 1988 года Валерий Сухов работает на кафедре литературы и методики Пензенского государственного педагогического университета имени В.Г. Белинского. С этого времени его стихотворения часто публикуются на страницах пензенских газет «Молодой ленинец», «Пензенская правда», «Пензенские вести», «Наша Пенза». Поэт выступает с чтением своих произведений на пензенском радио и телевидении, на Лермонтовском празднике поэзии. В 1996 году Валерий Сухов окончил аспирантуру при Московском педагогическом университете, а в 1997 году получил звание кандидата филологических наук. Его работа стала первой диссертацией, посвящённой русскому имажинизму в России. 12 июня 2003 года, в День независимости России, на главной площади Городища впервые прозвучал гимн этого города, словами которого стало стихотворение Валерия Сухова, сочинённое им 23 года назад. В июне 2005 года поэт был награждён премией губернатора Пензенской области за достижения в литературе по итогам 2004 года. С июля 2006 года Валерий Сухов был включён в Общественный совет журнала «Сура». Он отвечает за творческие взаимосвязи издания с другими региональными литературными журналами. Кроме литературного творчества Валерий Сухов активно занимается научной деятельностью. Он неоднократно участвовал в международных научных конференциях, посвящённых изучению поэзии Сергея Есенина. В настоящее время Валерий Сухов изучает проблемы современного есениноведения и готовит монографию по теме, связанной с влиянием Михаила Лермонтова на есенинское творчество. Валерий Сухов – автор четырёх сборников стихов: «Вербное воскресенье» (Москва, 1995), «Благословение» (Пенза, 2000), «Неопалимая полынь» (Пенза, 2003), «Родное Архангельское» (Пенза, 2005). Тема большой и малой Родины – главная в творчестве поэта.
Валерий Сухов: Публикации в Гостиной
Comments (0) 
Валерий СУХОВ. Снежный ангел
ЗЫБКА
В. Д. Лютому
Тень вздымается зыбко.
Брёвна в древней резьбе.
Чуть качается зыбка
В полутёмной избе.
Тянет тёплой истомой
От овчин на печи.
Острый запах соломы.
Тусклый трепет свечи.
Свет лампады неяркий
Озарил образа.
У беременной ярки
Человечьи глаза.
Ничего не меняется
За две тысячи лет.
Божий агнец появится
Утром на свет.
СТАРЕНЬКОЕ ФОТО
Красный угол. Тёмная икона.
Мама – деревенская мадонна –
Тихо колыбельную поёт.
За окном декабрь. Метель метёт.
И откуда в бедное село
Ангелов-то столько занесло?..
Полусмыто старенькое фото.
Потому дороже отчего-то
Это ощущенье Рождества.
Улыбнулись мамины уста.
ЗЕРКАЛО
Евгению Степанову
Бытие – из быта.
Суть у них одна.
И стекло разбито
В зеркале окна.
Бах и Перголези.
Материнский лик.
Постигаешь в бездне
Сущность книги книг.
С ангелами вровень
В тишине скорбя,
На стене из брёвен
Видишь сам себя.
Тает расстоянье
Плавленым свинцом.
Ранит расставанье
Матери с отцом.
Вспомнишь в летний вечер
Вспыхнувший пожар –
Обретёшь дар речи,
Словно Божий дар!
* * *
Память озаряется
Туманная
От лучины,
Вставленной в светец.
Вспомнилась вдруг
Школа деревянная,
Где ещё учился
Мой отец.
Дети фронтового
Поколения…
Выпали им
Горе и нужда.
В печке дымной
Вспыхнули поленья –
И стекала
Со стекла
Слюда.
Ждали и боялись
Почтальонки.
А её-то, бедной,
В чём вина?
Четырёхугольник
Похоронки,
Как осколок,
В грудь вонзит война.
И тогда в селе
На всём порядке
Бабы начинают
Голосить,
Их заслышав,
Дети, бросят прятки,
Подойдут,
Чтоб горе разделить…
Азбуки
Начальная основа –
Вечным состраданьем
Жив народ…
Школа деревянная
Сурова.
Сорок первый –
Сорок пятый год.
СКАЗКА
Эта сказка живёт и во мне:
Дед и баба сидят на бревне.
В огороде желтеет сурепка.
– Что же делать? – задумались крепко.
Уж совсем старый дом обветшал —
Дождь в заросшем саду прошуршал.
Вижу я (наяву ли? во сне?) —
Дед и баба сидят на бревне.
Пожелтело на стенке их фото…
Слышу: кто-то окликнул кого-то
На закате сгоревшего дня.
Может, прошлое ищет меня?..
* * *
Что делает любовь с лицом…
Мать улыбается с отцом.
Стоят вполоборота
На чёрно-белом фото.
Родного человека
Найди – прожить полвека!
И ясно всё по взглядам…
И их могилы рядом.
* * *
В город укатил и был таков…
Только в октябре приехал в гости
И повинно обнял стариков:
«Ну, чего вы загрустили, бросьте…»
Покосился до земли забор…
На ветру листва шептала что-то.
И под дождь привычный разговор
До заката слушала суббота.
Ухожу – а вслед они глядят.
И земля качнулась, словно мостик.
Рядышком родимые стоят
Под берёзой старой
На погосте…
Валерий Сухов. «Венец певца, венец терновый…». Мотив предсказания смерти в лирике Лермонтова
В Лермонтовской энциклопедии отмечается, что «…в поэзии Лермонтова смерть предстает не как финал земного пути, естественный или «избранный» героем, а как провиденциальное ощущение гибели или близкой кончины… Сосредоточенность на судьбе неотделима у Лермонтова от постоянно мучивших его роковых предчувствий и прозрения будущего»2. Характер лирического героя Лермонтова ярче всего раскрывается через мотив предсказания собственной смерти, тесным образом связанный с осознанием собственной исключительности. Программным в связи с этим можно считать его раннее стихотворение «1831-го июня 11 дня», в котором наиболее полно и ярко проявилась
Я предузнал мой жребий, мой конец,
И грусти ранняя на мне печать;
И как я мучусь, знает лишь творец,
Но равнодушный мир не должен знать.
И не забыт умру я. Смерть моя
Ужасна будет; чуждые края
Ей удивятся, а в родной стране
Все проклянут и память обо мне 3.
Поразительным образом сбылось и другое предсказание поэта: «Кровавая меня могила ждет, / Могила без молитв и без креста» (I,174). Как известно, погибших на дуэли запрещалось отпевать в церкви, и Лермонтов был похоронен без отпевания. Принося свою жизнь в жертву творчеству, поэт ясно осознавал, что ранняя трагическая гибель станет своеобразным залогом его посмертной славы:
И я влачу мучительные дни
Без цели, оклеветан, одинок;
Но верю им! – неведомый пророк
Мне обещал бессмертье, и живой
Я смерти отдал все, что дар земной (I,168).
В связи с этим важно отметить, что «предчувствие смерти» у Лермонтова приобретает «общечеловеческое значение универсальной коллизии – Власть и Поэт»4. Именно поэтому он обращается к символическому образу казни на площади, на которой по велению властителя лишают жизни свободолюбивого творца. Предсказывая свою близкую гибель в стихотворении «Не смейся над моей пророческой тоскою» (1837), поэт обращается к приёму антитезы: грудь возлюбленной – плаха на эшафоте: «Я знал: удар судьбы меня не обойдет; / Я знал, что голова, любимая тобою, / С твоей груди на плаху перейдет» (I,384]. Свой трагический выбор Лермонтов осознанно сделал именно тогда, когда создал стихотворение «Смерть Поэта» (1837), в котором назвал истинных виновников гибели А.С. Пушкина: «Вы, жадною толпой стоящие у трона, / Свободы, Гения и Славы палачи!» (I,373). Изображая дуэль Пушкина с Дантесом, Лермонтов предсказал и причину своей смерти: «Погиб поэт! – невольник чести» (I, 372). Особую смысловую роль обретает в стихотворении многозначный по своей символике образ тернового венца: «И прежний сняв венок, – они венец терновый, /Увитый лаврами, надели на него» (I,373). Этот образ становится выражением трагического мировосприятия Лермонтова. Мы видим этот венец и на голове его лирического героя в стихотворении «Не смейся над моей пророческой тоской»: «Я говорил тебе: ни счастия, ни славы / Мне в мире не найти; настанет час кровавый, / И я паду, и хитрая вражда /С улыбкой очернит мой недоцветший гений; /И я погибну без следа / Моих надежд, моих мучений, / Но я без страха жду довременный конец./ Давно пора мне мир увидеть новый;/ Пускай толпа растопчет мой венец: / Венец певца, венец терновый» (1,384). Обостренно осознавая роковую неотвратимость своей смерти в молодом возрасте, Лермонтов уподобляет судьбу Поэта крестному пути Спасителя.
Мотива предсказания смерти в лирике Лермонтова претерпел определённую эволюцию в период его ссылки на Кавказ, где он принимает активное участие в боевых действиях. Об этом свидетельствует стихотворение «Я к Вам пишу случайно; право…» (1840), где автор воспринимает свою близкую гибель как фаталист – мусульманин: «Я жизнь постиг; / Судьбе, как турок иль татарин, / За все я ровно благодарен…/Быть может, небеса востока/ Меня с ученьем их пророка / Невольно сблизили» (I,452). Трагическое предчувствие смерти сменяется фаталистическим убеждением в том, что от своей судьбы не уйдёшь и её нужно мужественно и стойко принимать. В соответствии с новым осмыслением неотвратимости близкой гибели в стихотворении «Завещание» (1840) Лермонтов пишет о смерти уже по-другому. На смену условным и исполненным надрывного трагизма романтическим переживаниям юного поэта приходят спокойные раздумья уже зрелого и умудрённого жизненным опытом человека: «Наедине с тобою, брат,/ Хотел бы я побыть: / На свете мало, говорят, / Мне остается жить! » (I,458). Обращаясь к другу, умирающий на Кавказе офицер просит сообщить тем, кто его ещё помнит на родине, о его смерти: «…Скажи им, что навылет в грудь / Я пулей ранен был; / Что умер честно за царя / Что плохи наши лекаря / И что родному краю / Поклон я посылаю» (I, 458). Рассказывая о судьбе смертельно раненного воина, Лермонтов с поразительной глубиной и достоверностью выражает чувства простого человека, а не исключительного романтического героя. В этом стихотворении проявляется гуманизм поэта и его способность выйти за пределы собственной трагической судьбы, по-философски воспринять приближение неумолимой смерти как общей участи.
Именно на Кавказе Лермонтов создаёт гениальные произведения, в которых мотив предвидения смерти тесным образом связан с мотивом пророческого сновидения – предсказания. Так, например, стихотворение «Сон» (1841) развивает тему ранней смерти лирического героя, которая была намечена в юношеских опытах начинающего поэта. Но теперь на смену условно-романтическим образам приходит реалистически изображенный кавказский пейзаж. Хронотоп стихотворения чётко выверен автором, поэт предсказывает собственную смерть, видя её в своем воображении именно там, где шли самые ожесточённые сражения с горцами:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня – но спал я мёртвым сном (I,477).
На дар предвидения, который ярко проявился в этом стихотворении Лермонтова, обратил внимание философ Владимир Соловьев, отмечая способность поэта «переступать в чувствах и созерцаниях через границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни и неизменных отношений… Лермонтов не только предчувствовал свою роковую смерть, но и прямо видел ее заранее»5. Эта способность, дарованная гению свыше, раскрывается и в элегии «Выхожу один я на дорогу» (1841):
Выхожу один я на дорогу.
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу.
И звезда с звездою говорит (I, 488).
Уже в самом начале Лермонтов подчеркивает особый трагизм одиночества лирического героя романтического склада, которое противопоставляется звёздному небу. Символическим образам Лермонтова присущ космизм, что нашло отражение в присущем только Всевышнему особом взгляде с неба на землю: «В небесах торжественно и чудно./ Спит земля в сиянье голубом» (I, 488). Таким образом, Лермонтов подчёркивает: Поэт – творец своей поэтической Вселенной – подобен Богу. При этом для лирического героя Лермонтова осознание близкой смерти связано с ощущением своеобразного духовного кризиса, о котором напоминают особые тягостные чувства и размышления. Его пророческая экзистенциальная «тоска» выражается в риторическх вопросах: «Что же мне так больно и так трудно? / Жду ль чего? Жалею ли о чем?» (I, 488). Лирический герой разочарован прожитой жизнью, о которой совсем не жалеет: «Уж не жду от жизни ничего я, / И не жаль мне прошлого ничуть» (I, 488). Поэт в духе романтической традиции, с ее характерным двоемирием, построенном на резком контрасте реальности и мечты, заявляет: «Я ищу свободы и покоя! /Я б хотел забыться и заснуть! / Но не тем холодным сном могилы…/Я б желал навеки так заснуть, / Чтоб в груди дремали жизни силы, / Чтоб дыша вздымалась тихо грудь»(I, 488). Важно отметить то, что у Лермонтова жизнь ассоциируется прежде всего с дыханием, с духовными устремлениями творца. Лермонтов мечтает заснуть, но не «сном смерти», а «сном жизни». Состояние лирического героя сродни экстатическому прозрению поэта-пророка. Он чувствует себя частью Вселенной и способен услышать, как «звезда с звездою говорит». По убеждению Лермонтова, поэт может победить собственную смерть. И эта способность делает его равным Богу.
Лермонтов связывают свое духовное возрождение с чувством любви к женщине и с символом вечной жизни – деревом. Лермонтовский дуб – своеобразный символ бессмертия, воплотивший в себе мечту поэта о победе жизни над смертью. Поэтому лирический герой мечтает о том, чтобы ему «про любовь» «сладкий голос пел». При этом песня о любви должна сливаться с шумом дуба – мифологическим образом «древа жизни»: «Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, / Про любовь мне сладкий голос пел, / Надо мной чтоб вечно зеленея / Темный дуб склонялся и шумел» (I, 488). Можно предположить, что поэтическое мироощущение Лермонтова формировалось под влиянием традиций славянской мифологии. Именно поэтому он связывал мотив пути-дороги с образом древа жизни. «Дерево как метафора дороги, как путь, по которому можно достичь загробного мира, – общий мотив славянских поверий…»6
Так начало лермонтовской элегии «Выхожу один я на дорогу» логично завершалось по кольцевому принципу композиции символичным обращением к образу дерева. Лирический герой Лермонтова воспринимает жизнь в трагическом свете, что в немалой степени парадоксальным образом определяет его поразительное жизнелюбие. Оно объясняется мощным напором страстной натуры гениального поэта с его неистребимой жаждой жизни. Именно поэтому Лермонтова можно назвать поэтом, в творчестве которого нашла яркое отражение антиномия жизни и смерти. Осип Мандельштам в статье «Скрябин и христианство» писал: «…Смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено … Она служит как бы источником этого творчества, его телеологической причиной»7. На самом деле, ранняя смерть Лермонтова, предсказанная в лирике поэта, стала последним актом его жизнетворческой драмы.
Валерий СУХОВ. «…будешь писать обо мне, не пиши скверно». Есенин в «Романе без вранья» Анатолия Мариенгофа
По свидетельству Вадима Шершеневича, Сергей Есенин незадолго до своей смерти просил Мариенгофа: «Толя, когда будешь писать обо мне, не пиши скверно» 8. Как же была исполнена эта просьба? Что значило, в понимании Есенина, писать «скверно»? Насколько объективен автор в «Романе без вранья»? Как его роман связан с поэмой «Чёрный человек»?
Судя по свидетельству, приведённому в тексте «Романа без вранья», Есенин впервые прочитал Мариенгофу свою поэму в августе 1923 года, после своего возвращения из-за границы и был буквально обескуражен его негативной оценкой: «плохо… совсем плохо… никуда не годится». В ответ Есенин с обидой заявил о том, что Максим Горький плакал, когда он ему читал «Чёрного человека»… Встречу после долгой разлуки друзья-имажинисты отметили «в каком-то богемном кабаке на Никитской» …, где «Есенин опьянел после первого стакана вина. Тяжело и мрачно скандалил: кого-то ударил, матерщинил». Мариенгоф впервые видел своего друга в таком состоянии. Когда он в квартиру на Богословском «внёс тяжелое, ломкое, непослушное тело», то вдруг «вспомнил поэму о «Чёрном человеке». Мариенгофу «стало страшно»9. Так для автора «Романа без вранья» эта поэма стала своеобразной историей болезни Сергея Есенина, без знания которой он не смог бы написать правдиво о своём гениальном друге. Читать дальше 'Валерий СУХОВ. «…будешь писать обо мне, не пиши скверно». Есенин в «Романе без вранья» Анатолия Мариенгофа'»
Валерий СУХОВ. Под кроной густой синевы…
ЗАКАТ НА СУРЕ
Уменьшается день заметно.
За холмами – маячит осень.
И озябла Сура от ветра,
Одеваясь в туман белёсый.
За рекою закат алеет,
Созревая кустом рябины.
Об июле душа жалеет
Иль о жизни неуловимой?
Так из рук она ускользает,
Как из бредня худого – щука.
И одна лишь кукушка знает:
Где излука? Когда разлука?
Валерий СУХОВ. «Не назад к Пушкину, а вперёд от Пушкина»
Пушкинские традиции в творческом осмыслении Анатолия Мариенгофа
В творческих исканиях поэта-имажиниста А. Мариенгофа особую роль сыграло обращение к пушкинским традициям. Эпатажный призыв кубофутуристов «бросить Пушкина… с Парохода современности» получил своё развитие в утверждении В. Шершеневича, сделанном в трактате «2×2=5» (1920): «Когда мы отрицаем Пушкина, Блока, Гёте и др. за их несовершенность, на нас сначала изумлённо глазеют, потом те, кто не махнул безнадёжно рукой, пробуют доказать: ведь это прекрасно. Пусть это было прекрасно, но ныне это не искусство» 10. Оценивая искусство прошлого с позиций имажинистского «самоцельного образа», Шершеневич делал далеко идущий вывод: «с появлением имажинизма оно превратилось в «мнимую величину» (П.И. С.23).
Рассчитанное на эпатаж ниспровержение Пушкина превращалось в способ утверждения имажинистского принципа «образ как самоцель», «образ как тема и содержание» (П.И. С.27). Но вскоре имажинисты поняли, что для утверждения своих идей им необходим авторитет Пушкина. В связи с этим вполне уместно вспомнить один характерный эпизод из истории имажинистских эпатажей, который приводил М. Ройзман в своих воспоминаниях о Есенине: «Художник Дид Ладо сообщил о том, что по просьбе Шершеневича и Мариенгофа написал картонный плакатик: «Я с имажинистами» — и ухитрился повесить его на шею памятнику Пушкина. Узнав об этом, Сергей рассердился и велел его сейчас же сорвать. Это была первая чёрная кошка, которая пробежала между Есениным и левым крылом имажинизма» 11.
Читать дальше 'Валерий СУХОВ. «Не назад к Пушкину, а вперёд от Пушкина»'»
Валерий СУХОВ. Лермонтовские демонические мотивы в творчестве имажинистов Сергея Есенина и Вадима Шершеневича
Имажинистов Сергея Есенина и Вадима Шершеневича сближал с Лермонтовым бунтарский дух творчества, выразившийся в стремлении отстоять свободу искусства в эпоху укрепления новой тоталитарной идеологии. Лермонтовский демонизм, воплотивший в себе «яд отрицания» и «холод сомнения» (В.Г. Белинский), явно импонировал имажинистам. Не случайно Шершеневич утверждал, что «в эпоху государственного коммунизма должно родиться в искусстве такое индивидуалистическое течение, как имажинизм. Это вытекает из вечной необходимости для искусства протеста и предугадывания…» 12
В творчестве Шершеневича в это время образ лермонтовского Демона получает новую интерпретацию в стихотворении «Ангел катастроф» (1921). Отражая трагедию России, которую терзал страшный голод, имажинист посредством необычных метафор рисует такую картину: «Выщипывает рука голодухи / С подбородка Поволжья село за селом» (С.299). Читать дальше 'Валерий СУХОВ. Лермонтовские демонические мотивы в творчестве имажинистов Сергея Есенина и Вадима Шершеневича'»
Валерий СУХОВ. Библейский и мифологический подтексты романа М.Ю. Лермонтова «Вадим» и трагедии С. А. Есенина «Пугачёв»
Содержание неоконченного романа М. Ю. Лермонтова «Вадим» и «трагедии в стихах» С. А. Есенина «Пугачёв» не ограничивается лишь изображением одного пугачёвского бунта. Библейский и мифологический подтексты, позволяющие провести определенные творческие параллели между двумя этими произведениями, заключают в себе глубокий пророческий смысл. Не случайно в Лермонтовской энциклопедии подчеркивается, что «черты идеологического, философского романа преобладают в «Вадиме» над приметами исторического повествования <…>» 13Характеризуя особенности есенинской трагедии, есениновед Н. И. Шубникова–Гусева проницательно отмечает, что «историческим или историко-документальным характером есенинский «Пугачев» не исчерпывается, напротив, эта поэма созвучна не только событиям, происходящим в послереволюционной России, но имеет универсальное значение» 14
Валерий Сухов. М.Ю. Лермонтов и С.А. Есенин: творческий диалог
Проблема изучения творческого диалога поэтов, связанная развитием традиций и их интерпретации – одна из наиболее актуальных задач современного литературоведения. В «Лермонтовской энциклопедии» особо подчеркивается: в «творчестве зрелого Есенина традиции Лермонтова получили новаторское воплощение, проявляясь не столько генетически <…> сколько типологически…».15
Читать дальше 'Валерий Сухов. М.Ю. Лермонтов и С.А. Есенин: творческий диалог'»
Валерий СУХОВ. Cергей Есенин – «русский Байрон». Байронические мотивы в есенинских «маленьких поэмах» 1924-1925 годов
Интерес к романтической личности Байрона у Есенина зародился ещё в начале его творческого пути, когда поэт стремился создать соответствующий имидж. Его знакомый В. С. Чернявский вспоминал: «В наружности Сергея – под разными последовательными влияниями – скоро проявился внешне профессиональный отпечаток… Некоторые советовали ему, отпустив подлиннее свои льняные кудри, носить поэтическую бархатную куртку под Байрона. Но народный поддёвочный стиль восторжествовал»16 Байронический подтекст можно открыть в «маленьких поэмах», созданных Есениным в зрелый период творчества в 1924 -1925 годах. На это обратила внимание критик В. Дынник, проницательно отметившая, что в поэме «Возвращение на родину» «…на фоне мирного, неприглядного быта рязанской деревни повторяется ситуация из «Чайльд-Гарольда»… деревня встречает его, как «угрюмого пилигрима». В личной судьбе своей, в отчуждённом одиночестве среди родного когда-то села, поэт умеет показать трагический смысл смены поколений». 17 Исследователь зарубежной литературы А. Д. Михайлов, сравнив многочисленные переводы поэмы «Паломничество Чайльд Гарольда» на русский язык, пришёл к выводу, что Сергей Есенин хорошо знал эту поэму Байрона. 18
Валерий Сухов. Холмы земные. Стихи разных лет
В книгу известного пензенского поэта Валерия Сухова вошли стихи разных лет и статьи литературных критиков о его творчестве.© В. А. Сухов, Пенза, 2019.
ДЕТИ РОССИИ
Мы – заблудшие дети России.
Сколько раз нас сбивали с пути
Новоявленные мессии!
Новопризванные вожди!
Возносились они над нами
И калифами были на час.
Русь насиловали, распинали!
А она – молилась за нас.
Чтоб бесовством переболели
И душой исцелились навек.
Перед Родиной на колени
Упадём покаянно в снег.
Посреди её бездорожья
На распятии всех путей.
И Россия, как Матерь Божья,
Не оставит своих детей.
1991
