RSS RSS

ЕЛЕНА КАРАКИНА ● ПО СЛЕДАМ «ЮГО-ЗАПАДА» ● ГЛАВЫ ИЗ КНИГИ

ЕЛЕНА КАРАКИНА А БЫЛА ЛИ ШКОЛА?

Это заявление может и не потрясет мир, но одесская литературная школа была. Едва заявленная поэтическими манифестами, не жалуемая столичными снобами, нелюбимая советской номенклатурой, замалчиваемая официальным литературоведением, она все-таки существовала.
Временные границы ее существования растянуты примерно на столетие. Десятилетиями о ней не упоминалось, как будто и не было такой.  В 1900-х, в годы хрущевской оттепели, о ней заговорили – впервые после долгих лет молчания. Верней, заговорили не о школе, а об одесских писателях, имена которых стали знамениты уже в двадцатых годах двадцатого же столетия. Термин «двадцатники» оказался живучим и просуществовал, согласуясь с названием, около трех десятилетий. Сейчас он потихоньку умирает. Поскольку не выдерживает никакой критики ни с точки зрения литературно-биографического жанра, ни с позиций истории литературы. «Двадцатые годы» для шестидесятых были удачно придуманным романтическим символом. Удобным идеологическим прикрытием для возвращения писателей-одесситов в общекультурный советский оборот, из которого они были почти изъяты в 1940-х – 1950-х годах.

Флер революционной романтики разнесен в клочья ветром времени. Общекультурный оборот перестал быть советским. И, как, из-под позднейших наслоений краски выступает шедевр великого мастера, так стали проступать старые истины, названия, имена. До того, как была реформирована и расставлена по строгому ранжиру литература в СССР, до того, как по одесским талантам прокатились зубчатки «чисток», катки съездов, утюги постановлений, до того, как они стали «плеядой двадцатников», одесситы именовали себя, ориентируясь по солнцу: «Юго-Запад».
«Юго-Запад» – так называется первый сборник стихов Эдуарда Багрицкого. «Юго-Запад» – так называется статья, посвященная авторам-одесситам В.Б. Шкловским. Статья появилась в 1933 г., в преддверии I съезда советских писателей. Советская критика не простила Шкловскому ни Юга, ни тем более, Запада. По Виктору Борисовичу «бабахнула» «пятидюймовка «Авроры». Им занялась тяжелая идеологическая артиллерия. Шкловского обвинили в формализме и прочих «измах», в том, что он борется против государства рабочих и крестьян, в том, что «заигрывает» с Западом, и вообще «классовый враг в литературе». В определенной ситуации эти формулировки потянули бы на разные параграфы статьи 58 УК, короче на десятилетия лагерей или расстрел. Само собой, после этого годы и годы никто не осмеливался даже заикаться о «Юго-Западе».
А школа была… Конечно, литературные академии складывались в Санкт-Петербурге и Москве. Именно в этих тиглях выплавлялись шедевры «серебряного века». Еще бы! Где, как не в столицах, жила и дышала интеллигентская элита Российской империи?
Не столичный город огромной страны тоже мог дать несколько славных имен. Всего лишь имен. Не школу. Так, в Киеве в 1891 году родились Михаил Булгаков и Илья Эренбург. А в следующем, 1892-м, родился Константин Паустовский. Правда, по месту рождения, будущий писатель –романтик был москвичом, но по воспитанию – киевлянином. Паустовский и Булгаков вообще учились в одной гимназии. Но никому, даже самому невежественному читателю, не придет в голову причислить их к одной литературной школе. Земляки – да. Современники – да. Талантливы – бесспорно! Если постараться, можно найти и больше общих черт. Но это, если постараться. А вот Одесса дала ряд писательских имен, как громких, так и не очень, которых можно объединить не только тем, что они земляки, современники и таланты.
Можно обозначить то, что их объединяет модным, но, тем не менее, точным словом «менталитет». Специалисты имеют полное право не соглашаться. «Менталитет» – не литературоведческий термин. Надо было бы сказать – «тенденция к дискретности фабулы», «карнавализация пространства», «перегруженность метафорой», и даже что-нибудь вроде «превалирования описания над повествованием».
Karakina-book-cover Все эти характеристики литературных произведений разных авторов «Юго-Запада» можно подкрепить множественными примерами поэзии и прозы. Это будет научно, но скучно. Тем более, что имеющие глаза читают, имеющие души отзываются прочитанному. А количество терминов, подчеркивая общность, не объясняет сути. Потому что особенности письма авторов одесской школы продиктованы, созданы, сформированы необыкновенным городом, в котором они жили.
Может ли городская атмосфера повлиять на формирование литературной школы? Может ли урбанистическая среда быть настолько активной, чтобы в буквальном смысле трансформироваться, перелиться в литературные произведения? Тоже мне, бином Ньютона, как говаривал один гаер в одном известном романе. Почти всех великих или хотя бы известных авторов русской литературы можно поделить между Москвой и Петербургом.
Но в середине двадцатых в художественный диалог Москвы и Петербурга-Петрограда-Ленинграда вклинился третий голос, нарушавший привычное равновесие. И прозвучали слова, произнесенные не без зависти и ехидства: «Что вы мне говорите о русской литературе? Русской литературы больше нет. Есть одесская литература».
Эти слова не – только автохарактеристика произнесшего их, не только выражение снобистского отношения к Одессе, но и отражение реальной ситуации в литературе двадцатых (и тридцатых!). Одесситы печатались во множестве московских и зарубежных литературных изданий, их пьесы шли на сценах театров Москвы и Ленинграда, их сценарии оживали на киноэкранном полотне. Но этого мало – не количеством же публикаций определяется степень присутствия художественного явления в жизни. Чем-то иным, влиянием на умы современников, что ли. В каких-нибудь три года (1924-1927), почти одновременно, кумирами читателей стали Исаак Бабель, Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Валентин Катаев, Илья Ильф и Евгений Петров, Вера Инбер, Семен Кирсанов. Рядом с этими, знаменитыми и поныне писателями, работали менее крупные авторы, почти забытые, но совершенно необходимые в культурном контексте времени – Сергей Бондарин и Семен Гехт, Аделина Адалис и Зинаида Шишова, Татьяна Тэсс и Семен Олендер, Виктор Финк и Осип Колычев.
Одесситы, они поменяли прописку, но не изменили манеру думать, дышать, писать. На их книгах – повестях, рассказах, поэмах, пьесах – стояло золотое клеймо: «Юго-Запад». Они были мечены одним городом, одной школой. А школы возникают лишь в столицах…
Будущие знаменитые авторы «Юго-Запада» родились в городе, где уже сто лет пульсировала насыщенная культурная жизнь. Больше того, в городе, который стал притчей во языцех с момента основания.

СТОЛИЦА-САМОЗВАНКА

В 1960-х частичное возвращение Одессе былой славы стало радостным открытием. И одесситы хвастались напропалую – смотрите, сколько знаменитостей подарила Одесса отечественной культуре. С годами стало известно, что не только отечественной. И помимо законной гордости, одесситы испытывали счастливое изумление. Но изумляться стоило не этому. Изумляет само появление такого города, как Одесса.
Из девяностых ХХ века, изменивших манеру думать и открывших массу новых источников информации, стало ясно, что когда Одессу называли третьей столицей Российской империи, это было не от избытка патриотизма и не в порыве знаменитого одесского хвастовства. В XIX веке такое определение, оказывается, было общим местом, чем-то само собой разумеющимся. И геополитически, и экономически, и исторически Одесса действительно была столицей. Не просто крупным административным центром, но городом, который самой судьбой был возведен в столичный ранг. Это равносильно чуду. В стране, где временами регламентировалась даже форма головного убора, явление столицы-самозванки, коронованной на царство не рукой чиновного жреца, а волей истории, – и вправду чудо. Естественно, это нисколько не умаляет необыкновенности Одессы, но лишь подтверждает ее.
Мы, свидетели и подопытные кролики Великого эксперимента по построению искусственного социального строя в одной отдельно взятой стране, с трудом можем поверить, что эксперименты в этой области могут быть удачными. Тем не менее, это так. Одесса была экспериментальным городом. Стечение множества обстоятельств способствовало ее появлению. Да, растущая империя искала торговых выходов в Средиземноморье. Да, на заре XIX века многие послабления, сделанные для новорожденного города, диктовались политическими и экономическими интересами. Но за массой реальных факторов необычности города стоит еще если хотите, для атеистов – счастливый случай, а для верующих – Промысел Божий.
Город – торговый порт, соединяющий Россию с Европой – Францией, Турцией, Грецией, Италией и прочими странами в пределах досягаемости парусного флота, должен был возникнуть. Нужно только было определиться с точкой на карте. В районе предполагаемого строительства были уже города – Николаев, Очаков, Херсон. Была Феодосия. Практически, любой из этих объектов подходил для будущей цели. Можно было вкладывать капиталы в расширение одного из этих городов. Нет, государыне-императрице понадобился новый! Который решено было выстроить на месте турецкой крепости Хаджибей, взятой в пылу русско-турецкой войны Иосифом де Рибасом.
Трезвые политики выдвигали массу аргументов против создания порта именно в этой точке.  Да, море здесь удобно для навигации и не замерзает круглый год. Но сколько же отрицательных факторов! Поначалу здравомыслящие просто не принимали существования Одессы всерьез. Скорей, как каприз государыни и природы. Как город-игрушку для иностранцев-авантюристов.
Ах, дорого обойдется нам эта скороспелка! – вздыхали люди, не любившие игрушек. Вот придут турки и отберут назад свою крепость и ваши пристройки к ней поломают, – обращались они к пионерам Одессы. – Где вы строите город? Здесь же поблизости ни одной реки. Что ваши горожане будут пить? Привозное вино? Представляем, что вы выстроите с пьяных глаз! Да где это видано – строить город на ровном месте! Здесь же степь да степь кругом. А в степи – разбойники. А с другой стороны кругом море. А в море – пираты. И акулы тоже. Они же кусаются! Да и кто сюда приедет? Первопроходцы? Проходимцы!
К счастью, те, кто задавал подобные вопросы, в Одессе не задерживались. Они отрясали одесскую известняковую пыль от ног своих и отправлялись колесить по более привычным, обустроенным уже городам и весям, на все лады повторяя историю о горстке безумных авантюристов, затеявших очередную аферу. Их рассказы очень смешили публику – в России и за ее пределами. Отсмеявшись, публика задумывалась, паковала чемоданы и спешила на перекладных волах, парусниках, лошадях во вновь образованный географический пункт. Спешили те, кому нравилась игра. Кто умел рисковать и выигрывать. Кто хотел нагреть руки на государственных поставках или стать собственником земельного участка. Спешили те, кому осточертели бюрократы и чиновники. Кто устал от национальных, религиозных и иных преследований. Спешили те, кому надоели распри и те, кто хотел отдохнуть от монотонности бытия. Словом, это были очень разные люди. Но все они готовы были поставить на кон свою прежнюю жизнь, ради иной, неизвестной, загадочной и совершенно новой.
Нет, жизнь в Одессе прошлого века не была раем. Безводье, тяготы строительства (одно строительство гавани можно приравнять к строительству египетских пирамид!), военная угроза со стороны Турции, чума, холера, капризы столичной администрации – трудностей, даже несчастий хватало. Но все это компенсировалось свободой и надеждой. Пять лет без налогов! Земли – сколько сумеешь застроить! Торговать – чем больше, тем лучше! Исповедуй какую угодно религию! Говори на языке, на котором тебе удобней и приятней! Короче, будь человеком!
Где, когда, в какой точке земного шара для человеческого сообщества, для строительства города создавались такие условия? Разве что в Афинах, при Перикле! Так это было давно, да и строй был совершенно рабовладельческий. А здесь, каких-то двести лет назад взялись в сжатые сроки построить капитализм в одном отдельно взятом городе в рабовладельческой стране. И, что поразительно, построили!
Россия XVIII-XIX веков была местом не эмиграции, но иммиграции. Иностранные авантюристы слетались сюда на «ловлю счастья и чинов» то ли как бабочки к цветку, то ли как мухи на варенье. Так вот, получилось, что создавать, строить лелеять, пестовать Одессу слетелись одни бабочки. И де Рибас с его тремя братьями, и де Ришелье, с братьями жены – Рошешуарами, и не обремененные родичами де Волан и просто без «де» граф Ланжерон были людьми энергичными, умными, честолюбивыми и благородными.  Своей сверхзадачей полагали оставить след в истории, а не наследить в ней. Говорят, случай свел всех четверых на одном корабле при штурме Измаила. Они тогда, конечно, не знали, да и не могли знать, что их имена сведет навеки воедино сделанный ими город.
Непостижимым образом интересы общественные не вступали здесь в конфликт с интересами частными. Сколько было их – губернаторов и градоначальников – казнокрадов? В этой стране, как бы она ни называлась – империей, союзом, содружеством? То-то же! Правда, поговаривали, что Хозе, он же Иосиф, он же Осип де Рибас тоже нагрел руки на строительстве нового города. Но сказать нечто подобное о герцоге Ришелье не посмел бы даже лютый враг. Вот оно, чудо! Государственный деятель высшего полета, друг императора Александра I, дважды премьер-министр благословенной Франции при короле Людовике XVIII, аристократ-рафине голубейших кровей, бесстрашный воин, умница и просто честный человек, он за одиннадцать лет своего правления вложил в Одессу столько хорошего, что даже Советская власть не смогла это хорошее до конца истребить.
Великий экспериментатор, вскормленный французскими энциклопедистами, этот «герцог с мускулами грузчика» использовал для строительства Одессы все или почти все достижения урбанизма, наработанные человечеством к XIX веку. Город явился миру в фантастически короткий срок. Как будто вырос из-под земли. И вправду – из-под земли. В степи, которая окружала Хаджибей, камня для строительства не было. Значит, пришлось взять его из недр земных – не правда ли, похоже на сказку? Степь вывернули наизнанку – внутри оказался город.
Каков он был, можно судить по тому, что о нем моментально начали писать – стихами и презренной прозой. Первой, по всем литературным законам появилась простецкая песенка в стиле «фольк», констатирующая статус одессита:

А в Одесi добре жити,
На панщину не ходити,
Подушного не платити,
Нi за плугом, нi за ралом,
Називають мене паном.

Говорят, ее запели еще до того, как Дюк стал градоначальником. А при нем, в 1806 г., в петербургском журнале «Лицей» появилась ода «Одесса», подписанная инициалами «П.Ф.Б.», где уже на высоколитературном уровне, величаво и торжественно звучит хвала новорожденному городу:

«Где степи лишь одне унылу мысль рождали
И странника где взор предела их не зрел,
Где орды в тишине пустыни пробегали,
И никогда ручей под тенью не шумел;
Где солнце в летний день палящими лучами
Поблеклые поля сжигало и цветы,
Где серны лишь одне меж дикими скалами
Скакали по буграм с высот на высоты,
Там ныне здания огромные явились,
Обилие во всем, и вкус, и красота,
Народы разных вер и стран там водворились.
Где дикие места, где делась пустота?
Недавно, где ладья рыбачья чуть плескалась
Свирепых волн вдали у диких берегов,
Где море бурями напрасно волновалось,
И к мореплаванью где не было следов,
Презревши ныне там и бурю и пучину,
Громады носятся на белых парусах;
Прекрасный город им вдруг заменил пустыню.
В пристанище его, в его уже стенах
Не страшны ветры им, и бури все и волны.
Как лес, их мачты там спокойно вознеслись,
Избыток принесли, избытка сами полны,
Плоды всеместно их трудов там разлились.
…………………………………
Торговля! Ты душа деятельности мира.
Тобой съединены на свете все страны,
Природа без тебя была б пуста и сира,
Сокровища навек в земле погребены.
Да помощью твоей Одесса возрастает,
Да будет так славна, как древний Карфаген.
Друг мира и людей того тебе желает.
О, если б не было кровавых в свете сцен…

За фольклором и эпикой последовал эпистолярный стиль – Шарль Сикар, простой французский негоциант, друг, сподвижник, единомышленник Ришелье, пишет книгу «Письма об Одессе». На французском языке, естественно. Книга, в общем-то, состоит из панегириков одесскому товарообороту и преимуществам местной торговли, но Сикар не отказывает себе в удовольствии спеть дифирамб городу:
«…Окруженный пустыми необработанными степями, город сей… построенный на берегу такого моря, которое почиталось опаснейшим, сделался в столь короткое время самым цветущим городом в Европе».
Не мог остаться в стороне и весьма популярный в начале XIX века жанр – путевые записки. Автором едва ли не первых стал профессиональный и признанный писатель, князь Иван Михайлович Долгорукий. Потомок основателя Москвы был недоволен тем, что какие-то иностранцы, в одночасье построив город, переплюнули его прапрадедушку – Москва-то не сразу строилась! Долгорукий томно заслонялся кружевным платочком от облаков одесской пыли, сетовал на распущенность одесских дам, бесстыдно плещущихся в волнах Черного моря в закрытых купальных костюмах – от шеи до пят, с длинным рукавом, и в закрытых же купальных каретах, которые завозила в море лошадь. (То еще купанье! – Е.К.) «Славны бубны за горами или путешествие мое кое-куда 1810-го года» – назвал он свою книгу об Одессе. Но это не помешало его признанию: «Не хватает денег на Париж, поеду-ка я в Одессу». Согласитесь, неплохое сравнение для города, которому от роду всего шестнадцать лет!
Неизвестно, с легкой руки которого из сочинителей – безвестного ли автора фольклорной песенки, таинственного ли "П.Ф.Б.", пылкого ли Сикара или скептического Долгорукого бумагомарателей одолело желание писать об Одессе, но с момента рождения она становится не только фактом истории и географии, но и литературы. А чтобы окончательно закрепить этот факт, в Одессу сослали "пресветлого гения нашего",* – Александра Сергеевича Пушкина. И когда появилась в "Путешествии Онегина" одесская глава – "Я жил тогда в Одессе пыльной, там долго ясны небеса, там хлопотливо торг обильный свои подъемлет паруса…", ни у кого уже не было сомнений, что этот город не только не схож ни с одним из городов Российской империи, но попросту чудесен**.
Самого факта пребывания Пушкина в Одессе было довольно, чтобы обессмертить город. Довольно было бы того, что здесь он влюблялся в Воронцову, Ризнич, Собаньскую, играл в карты, пил вино, купался в море. Довольно было бы того, что писал здесь любовные стихи, эпиграммы и первые главы "Онегина". Таково уж волшебное свойство гения – все, к чему ни прикасается он, становится значимым и прекрасным. И причастным вечности. Да и Одесса и без того, что Александр Сергеевич прожил здесь тринадцать месяцев, стала бы славным городом. Но не настолько. Тень Пушкина, бродящая по одесским мостовым, им воспетым, вдохновляла потомков. Тень? Вечный свет, посланцем которого он явился на эту землю. Отблески этого света драгоценными искрами вспыхивают десятилетия спустя после его смерти. Они рассыпаны везде – в книгах авторов "Юго-Запада", в шелесте листьев платана на бульваре, в неожиданных открытиях, навеянных музыкой строк, звучащей в памяти с такого раннего детства, что, кажется, родился под эту мелодию:

"Город новый златоглавый,
Пристань с крепкою заставой.
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят".

Да это же об Одессе! Это же совершенно одесская картинка! Где он еще такое мог увидеть? В Финском заливе? На Неве? На Москве-реке? В Крыму? Нет, здесь и только здесь! Это одесские впечатления поэта читала мама дитяти, канючащему: хочу сказку, читай еще! Стоит только сравнить с "Путешествием Онегина":

"Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я…"

Стоит продолжить сравнение. Слева строки из "Сказки", справа – из "Онегина":

"Чем вы гости торг ведете

И куда теперь плывете? "

"Какие новые товары

Вступили нынче в карантин? Пришли ли  бочки жданных вин?"

"Ладно ль за морем иль худо?

И какое в свете чудо?"

"И что чума? и где пожары?

И нет ли голода, войны

Или подобной новизны?"

"Сказка о царе Салтане" написана в августе 1831г. Годом раньше поэт заканчивает "Путешествия Онегина" – казалось бы, последний стихотворный привет "благословенным краям". Но вот фраза об Одессе из записок П. Сумарокова, изданных в 1800 г.: "город, как некое чудо, вышедшее из земли, явился в том самом состоянии, в каковом мы ныне его видим".
А вот снова "Сказка о царе Салтане":

"В свете ж вот какое чудо:
В море остров был крутой,
Не привальный, не жилой;
Он лежал пустой равниной;
Рос на нем дубок единый;
А теперь стоит на нем
Новый город со дворцом,
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами…"

Так что Одесса в пушкинских стихах просвечивает и после того, как были написаны главы онегинского путешествия. Тем паче, что в предодесском Хаджибее росло единственное грушевое дерево. А на острове князя Гвидона – "дубок единый". Конечно, дубок сказочнее груши. Но хотя Одесса, юная Одесса была вполне реальна, часто происходящее здесь, казалось похожим на сказку. Даже препятствия к благоустройству города оборачивались неожиданной романтикой.
Люди, живущие в Одессе, говорят на разных языках? Пусть же явится здесь антипод Вавилонской башни – театр. Ничто так не объединяет, как искусство – язык музыки понятен любому. И в тринадцатилетнем городе выступают лучшие театральные труппы Европы. Город нечем мостить? Вместо балласта корабли, идущие в одесский порт, загружаются застывшей лавой итальянских вулканов. И вот уже, не выходя из Одессы, можно гулять по лаве Этны, уложенной лучшими мостовщиками Европы – итальянскими мастерами.
"Итальянцев здесь так много, что они даже мостят дороги" – удивится Константин Батюшков. Пригороды бедней пышного центра? Для них будут сделаны типовые проекты. Скромненькие, одноэтажненькие. Только будут они сделаны по тому же закону золотого сечения, по которому строятся пышные дворцы центра города, и теми же архитекторами – Боффо, Ториччели, Скудиери… Не хватает питьевой воды? В Одессе будет создан первый в российской империи водопровод, предназначенный не для развлечения, как Петергофские каскады, а для бытовых нужд "одессян".
Вообще словосочетание "первый в Российской империи" для Одессы закономерно – первая станция скорой помощи, первое фотоателье, первая футбольная команда, первый авиаклуб. Да уж, воистину, как утверждал лирический герой Иосифа Бродского: "если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря". Особенно если этой провинции даровано право беспошлинной торговли, "порто-франко", о котором хлопотал перед императором герцог Ришелье, которое было введено при графе Ланжероне и которое дало роскошные плоды при князе Воронцове.
Впрочем, Одесса отродясь себя провинцией не считала. И Владимир Высоцкий точно сформулировал, почему именно: "ведь отсюда много ближе до Берлина и Парижа, чем от даже самого Санкт-Петербурга".
Одесский цензор прошлого века К. Зеленецкий, преподаватель Ришельевского лицея пишет фразу, соединяющую в себе обе  точки зрения на город: "Жизнь в Одессе представляет все удобства и выгоды провинциального города в соединении со многими преимуществами столиц… Вся красота города и моря ничего не значит в сравнении с особым чувством, которое питаете вы в своей душе в первые дни пребывания в Одессе. Этого чувства вы не объясните себе сами. Его не ощущали вы ни по приезде в Петербург, Москву, ни по приезде в любой провинциальный город, Киев, Курск. Это чувство какой-то легкости, как бы торжества душевного…"
Вот оно! Часто точные формулировки, произнесенные не слишком знаменитыми людьми, приходится находить заново! Это самое "чувство легкости, какого-то торжества душевного" и станет особой приметой Одессы, ее отличительной чертой, ее главной и лучшей характеристикой. Потому что именно в этом городе научились "не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня". А именно – жить. Сегодня, сейчас, сию минуту – не обольщаясь химерами и утопиями. Особенно социальными.
Если собрать все восторженные отзывы путешественников и жителей Одессы, то может показаться, что в первой половине века девятнадцатого здесь сбылась мечта человечества о рае на земле. Больше того, если составить сборник из цитат тех, кому Одесса не нравилась, так сказать "недругов" Одессы, легко заметить, что с городом все "о`key". Проблемы как раз у тех, кому Одесса не нравится. Вон "пламенный Виссарион" написал, "что лучше умереть в Петербурге, чем жить в Одессе". Виссариону Григорьевичу Белинскому уж слишком не по душе пришлась эта одесская легкость, доходящая до легкомыслия. Так он, бедняжка, и поступил, как написал – не стал жить в счастливой "южной Пальмире", умер в сумрачной Пальмире северной.
И все же никто не поверит, что одесситы прошлого столетия только и делали, что расхаживали в белых одеждах по Дерибасовской и Николаевскому бульвару, распивали легкие французские и бессарабские вина, распевая арии из опер Беллини, Россини, Доницетти. И будет прав, потому как и в прошлом веке Одесса знавала разные времена. И чуму, и войну. И до сумы чуть не дошла, когда после поражения в Крымской войне было объявлено европейское вето на вывоз пшеницы из России. А потом и "порто-франко" у города отобрали – от зависти, скорей всего. А с отменой крепостного права ужесточилась конкуренция – тут уже и другие города наладились становиться капиталистическими и процветать со страшной силой.
В 1859-м в Одессе случился еврейский погром – вещь немыслимая в середине века, когда краем и городом правил Воронцов. Именно при Воронцове город достиг высшей точки расцвета. Увы, ничто не вечно. Почти сорок лет прошло со времени погрома 1821 года. Почти сорок лет одесские евреи прожили равноправными и уважаемыми гражданами вольного города. Национальные распри – дурной знак, знак обыкновенности. И этот погром по мерзости и трагизму не был исключением из череды прокатывавшихся время от времени по городам и местечкам черты оседлости. А следующий погромы имели очень далеко идущие последствия – как ни странно, для всего хода мировой истории. Особенно погром 1881 года. Его результатом стала книга одессита Леона Пинскера "Автоэмансипация", пробудившая национальное самосознание евреев Европы, и приведшая, в конце концов, к появлению в 1948 году государства Израиль. История эта настолько удивительна, что заслуживает небольшого и совершенно самостоятельного лирического отступления. Где стоит еще раз напомнить об удивительности Одессы.

ТАЙНАЯ СИМВОЛИКА.

За последние десять лет появилось множество статей, посвященных феномену Одессы. Что не удивительно – слишком долго до этого пришлось молчать. Наиболее часто повторяющимся названием стало такое – "Миф Одессы" или "Одесский миф". Оно и понятно – увы, сегодня этот город – только миф, лишь бледная тень раскрасавицы-южанки, осиянной ореолом цветущей акации. История Одессы сегодня – это история болезни, история медленного угасания. Если в XIX столетии город знал взлеты и падения, то после 1920-го – история Одессы состоит из сплошных ремиссий. Город убивают, а он пытается выжить в каком-нибудь другом качестве – песенкой, романом, анекдотом. Затевает безумные фестивали во время чумы, бахвалясь на ровном месте, отмечая юбилеи мертвых героев и свой собственный, довольно грустный двухсотлетний юбилей. Так морщинистый ловелас, соблазняя юную красотку, подсовывает ей свои старые фотографии – вот каким неотразимым я был в молодости.
Быть-то ты был, только взгляни на себя в зеркало. А в зеркало глядеть страшно, сплошные развалины. Разве что чудо…
Может, город и не умрет – этой надеждой живут все оставшиеся одесситы. Потому что история Одессы сама равносильна чуду, мистическому действу, со всеми атрибутами тайной символики. Хотя, кажется, даже воздух города противостоит мистическому началу. Много солнца, много ветра, много легкого света, самый частый цвет – белый, самый любимый звук – смех. Но присмотритесь – за легкомыслием кроется глубокий смысл. Символика города – явная, настолько явная, что мы привыкли ее не замечать.
История возникновения названий городов в последние два столетия общеизвестна – Петропавловск-Камчатский, Екатеринослав, Екатеринбург, известна даже этимология загадочного названия "Кемь" (аббревиатура ругательства, автограф Петра I на документе с просьбой о наименовании города). Откуда взялось название "Одесса", не знает никто. Документы не обнаружены. Есть только легенды. Но кажется, что имя это возникло само собой, упало с неба что ли. Сочетание античного мифа и завтрашнего дня заложены в его звучании. Как писал Владимир Жаботинский, "город с непонятным именем, словно взятым из предания о царстве "на восток от солнца, на запад от луны". Неразгаданное имя – его одного было бы достаточно, чтобы уверовать в тайное предназначение Одессы.
Если даже не впечатляться тем, что город явился миру из-под земли в сказочно короткий срок, то нельзя, тем не менее, не обратить внимание на то, что под ним скрыта огромная система тайных подземелий. Валентин Катаев как-то заметил, что катакомбы существуют под Римом, Парижем и… Одессой. И выходит, что светлый город – лишь верхушка темного айсберга, загадочных и неизученных, хотя и рукотворных подземных ходов и пещер. Добытый из-под земли известняк – основной материал, из которого Одесса построена. Много ли полноценных городов в мире, сделанных из этого мягкого, удобного при строительстве, долго сохраняющего тепло, но недолговечного камня? Еще один точно есть. Это Иерусалим. Известняк и стал, нет, не камнем преткновения, но ключом, который заставил провести несколько параллелей между Одессой и Городом Мира. Не заметить их невозможно.
Иерусалим – не город в обычном понимании этого слова. Как у Булгакова – "мне кажется, что вы не очень-то кот". Об Иерусалиме просто невозможно говорить только как о месте, где давным-давно селились люди, сражались за своего Бога, любили, торговали, воевали, строили и разрушали. Трехтысячелетний и очень современный, азиатский и европейский, разбросанный на древних горах Иерусалим – это воплощенный символ неба на земле, независимо от того, верит человек в Высшее Начало или нет. Иерусалим – средоточие связей между человеком и Творцом.
Да, там живут вполне современные люди, пользующиеся газом, светом, водопроводом и прочими благами цивилизации. И все же – это не город. Если сохранилось еще на земле нечто материальное, что может служить залогом мира и спасения – это Иерусалим.
И вот, посмотрите, – появляется таинственный город Одесса, построенный, как и Иерусалим, из белого камня известняка. В Иерусалиме очень важной заботой горожан была вода. Ее в сезон дождей собирали в каменные колодцы, которые были при каждом доме. Но каменные колодцы были и в каждом одесском дворе. Воду собирали с неба  и привозили из источников. Вода временами стоила дороже вина… Это ли не знак, это ли не символ?
Иерусалим – средоточие Вселенной, но ведь и Одесса какое-то время была неким перекрестком, где сошлись Север, Юг, Восток и Запад.
Земля Израиля – красного цвета. А новороссийские степные земли славились своими черноземами. Но земля Одессы – особенно на побережье, да и не только там, – очень похожа по цвету на израильскую. Чтобы увидеть это, достаточно выйти к морю. Там легко убедиться, что вы ступаете по первозданной, красной, родной земле. Быть может, это сходство – доказательство тому, что не случайно именно из Одессы началось возвращение в Иерусалим. Как будто именно этот город был избран для того, чтобы стать ступенью, трамплином к возвращению на Землю Обетованную. Создан именно для этого. Отсюда и параллели – чтобы исподволь подтолкнуть человека к верному выбору.
Можно, конечно, сослаться на политику и экономику – безусловно, без них не обошлось. Но этого было бы мало. Есть тайные тропы в сердце человека. Есть символы, которые разгадываются потом. И когда Леон Пинскер отправлял в Палестину первых репатриантов – билуйцев, и когда Владимир Жаботинский собирал первые отряды самообороны, и когда Хаим Нахман Бялик писал первые шедевры на иврите – это происходило не только потому, что Одесса была столицей черты оседлости. Белый камень-известняк, красная земля, не замечаемые глазом, но видимые сердцем, напоминали об утраченной земле предков. Ни один другой город мира не дал стольких беззаветно преданных идее возвращения на Землю Обетованную. Одесситы были носителями этой Идеи, одесситы ее осуществили.
Сегодня израильтяне шутят – "все наши улицы учились в этой иешиве". Речь идет об иешиве Иегошуа Равницкого, которая находилась на улице Базарной, 35, там сейчас детский сад – и, конечно же, ни одной мемориальной доски. А с этим высшим религиозным еврейским учебным заведением связаны имена Бялика, Жаботинского, Клаузнера, Черниховского – в каждом городе Израиля есть улицы, названные их именами. Один адрес – а сколько имен. А в двух кварталах, ближе к морю, на Базарной, 12, писались книги "Всемирной истории еврейского народа" – Шимон Дубнов, не принимавший идей сионизма, тем не менее, формировал сознание будущих израильтян.
Но самым удивительным представляется дом в Авчинниковском переулке, 12. Он похож на тот ручеек на Валдайской возвышенности, знакомый по урокам географии, с которого начинается Волга. Точно так, стоя возле этого дома, в переулке, ныне носящем имя Нечипуренко, можно сказать: "Отсюда начался Израиль". Здесь был основан Леоном Пинскером в 1890 году Палестинский комитет (Еврейский комитет по оказанию помощи и содействия еврейским земледельцам в Сирии и Палестине), отсюда был сделан не мифический, не символический, но абсолютно реальный первый шаг к возвращению. Понятно, что под "Израилем" имеется в виду не древняя земля Эрец-Исраэль, не народ Израиля, а современное государство. Но не кажется ли вам, что появление этого государства не так уж мало значит для современного мира?
Одесская тайнопись сбылась. Так что ж теперь, "мавр сделал свое дело, мавр может уходить"? Одесса выполнила свое предназначение – и не нужна более? А как же город на красной земле, выстроенный из белого камня-известняка? Ужели Творец, использовав орудие труда, отбросит его как ненужную вещь? И останется только "город, который я вижу во сне", потому что наяву его не будет более? Реальность за то, чтобы ответить беспощадным "да" на этот вопрос. Только есть еще тайные тропы в сердце человека… Только есть еще неразгаданные символы Одессы…

ЯЗЫКАТЫЙ ГОРОД.

Конец XIX столетия был для Одессы менее лучезарен, чем начало и середина. Но к девяностым годам город как будто встряхивается от спячки шестидесятых – восьмидесятых. Все последовательно – вдох на первой половине века, выдох на второй. К девяностым открывается второе дыхание. Было чем дышать. Море и порт оставались на месте, здания радовали стройностью линий, вода из кранов текла, улицы замощены, итальянская опера пела. Правда, этому уже никто не удивлялся. Что было чудом в начале века, стало привычкой на его излете. Тем же могли похвастаться и прочие города, превращавшиеся с расцветом капитализма в промышленные и перерабатывающие центры. Зато у Одессы в запасе были и другие козыри. Она по-прежнему лежала на перекрестке между Европой и Россией, морские торговые пути были по-прежнему выгодны, одесские курорты и лечебницы приобретали все большее значение, одесский космополитизм сулил большие возможности выбора, чем в иных местах. И еще в Одессе был воздух, воздух свободы, которым в отличие от всей остальной Российской империи, город дышал уже целый век. Это и дало повод пышно отпраздновать столетие со дня рождения – было чем похвастаться.
Будущие одесские знаменитости, за редкими исключениями, как бы подгадали родиться к этой дате. Исаак Бабель родился в юбилейном 1894 году, Эдуард Багрицкий – в 1895, Лев Славин – в 1896, Валентин Катаев и Илья Ильф – в 1897, Юрий Олеша – в 1899, Евгений Петров – в 1902. Поскольку нет оснований подозревать их самих и их родителей в преступном сговоре, остается предположить, что случилось то, о чем так замечательно сказано в одном английском анекдоте: "Как вы добиваетесь такой идеальной травы на лужайке перед домом? – Очень просто. Мы сажаем ее и стрижем – сто лет".
Прошло сто лет, как посеяли город, сто лет его выращивали – пришло время плодам. Век формировалась специфика одесского характера. Десять десятилетий должно было пройти, чтобы чувство "какой-то легкости, как бы торжества душевного" стало врожденным.
Явление нового характера сразу было зафиксировано публицистикой. Может быть, и фольклор оказался не чужд этой теме, но, увы, устные памятники конца XIX века порой сохраняются хуже, чем такие же, конца XVIII. Слова, как известно, улетают, написанное остается. Тем более, что это, написанное, потом печатается и перепечатывается – входит в разные собрания сочинений и альманахи, оттого что раньше появлялось на страницах газет и журналов. Одесский характер стал поживой журналистики, предметом очерков, фельетонов, юмористических статеек.
Высокая поэзия, мемуары первой половины века XIX специализировались на теме "чудо Одессы". В конце этого же века имя собственное превратилось в прилагательное при разных существительных. "Одесский характер", "одесский язык", "одесский темперамент" – предмет для остроумных рассуждений литераторов 1890-х – 1910-х годов. Пусть не без насмешки, но городу опять стали удивляться. Что ж, и на том спасибо, все лучше, чем молчаливое безразличие двух предыдущих десятилетий.
Первым одесский характер описал король фельетона – Влас Михайлович Дорошевич. Естественно, в шуточной форме. Его веселая и очень смешная книжка "Одесса, одесситы, одесситки" разожгла новую кампанию интереса к городу. Вслед за Дорошевичем описанием одесского характера о, с чувством юмора, а иногда и свысока, занялись Александр Куприн, Леонид Андреев и Аркадий Аверченко. Об этот самый характер оттачивало перья многочисленное племя одесских журналистов, авторов "Одесского листка", "Одесских новостей", "Южного обозрения", "Одесской почты", "Голоса Одессы" и прочих периодических изданий, число которых измерялось десятками.
В рассказах и статьях об Одессе поселились легкомысленные и кипучие одесситы, "люди воздуха", зеваки, хвастуны, любопытные и благодушные, общительные и болтливые. "Люди воздуха" – название придуманное Менделе Мойхер Сфоримом для определения человека без особых занятий, торгующего всем и ничем, постепенно приобретало другой оттенок – оттенок легкости бытия, любви к жизни.
Эти люди разговаривали на особом языке. По текстам закочевали "тудою" и "сюдою", "мне с вас смешно", "я скучаю за Оперным театром", "я видеть вас идти по Дерибасовской", "я имею кушать", "я имею гулять" и "Сема не дрожи диван, ты лопнешь все пружины". Дорошевич писал что "одесский язык начинен языками всего мира и приготовлен по-гречески, с польским соусом". Дорошевич шутил. Но в каждой шутке, как известно, есть доля шутки. Язык – суть выражение национального характера. Раз появился одесский язык, значит, действительно, пришло время родиться людям, которые станут писать на этом языке.

ПРЕДТЕЧИ И ПРОРОКИ.

Первым, более-менее крупным писателем, выросшим в Одессе, был Н.Г. Гарин-Михайловский. Он родился в 1852 году, и примерно с этого же времени жил здесь, и, соответственно, воспитывался. Как порядочный автор, начал с того, что описал свое одесское детство и отрочество в книгах "Детство Темы" и "Гимназисты". Следующая книга этой автобиографической трилогии – "Студенты" уже никакого отношения к Одессе не имела. Как, впрочем, и две предыдущие не имеют никакого отношения к будущему "Юго-Западу".
Но сам факт появления в Одессе "своего" писателя и описателя говорит о том, что легкомысленный город мог быть не только предметом восхищения приезжих, но и продуцировать собственных творцов, повторяя к М.В. Ломоносова: "Собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов".
Четыре года спустя, в 1856-м, мир услышит первый вскрик младенца Сашеньки Дерибаса, внучатого племянника основателя города, будущего публициста, краеведа, библиографа, автора книги "Старая Одесса". Он был на двенадцать лет старше Семена Юшкевича и на целых двадцать (почти поколение) Лазаря Кармена. А вот этих-то двоих уже можно бесспорно считать выразителями одесского менталитета и предтечами "Юго-Запада". Носители, как минимум, трех языков, родного разговорного идиша, молитвенного древнееврейского и приобретенного образованием русского, они стали связующим звеном между двумя литературами. Еврейской литературы на идиш, которую здесь же в Одессе буквально из бытового сора ("когда б вы знали из какого сора растут стихи…") вырастил Менеделе Мойхер-Сфорим и дорастил до сияющих вершин Шолом Алейхем, и литературы русской. Собственно, и Кармен, и Юшкевич продолжили традицию, начало которой было положено Осипом Рабиновичем – первым еврейским писателем России, писавшим на русском языке. (Осип Рабинович, хотя и не родился в Одессе, но его деятельность, ведущая к слиянию культур, бурно развивалась именно здесь. Фабула его романа с характерным названием "Калейдоскоп" разворачивается тоже в Одессе.)
Книги некогда очень популярных одесских авторов рождены на стыке культур. Но стык – еще не синтез, это придет поздней. А пока написанное Карменом, Юшкевичем, Бен-Ами, Кипеном, Фругом на излете XIX века еще не "выламывается" из общего тона современной литературы, где властвовали Толстой, Чехов, Горький, Куприн, Вересаев, Короленко. В иерархии русской литературы и Кармен и Юшкевич – добротные авторы второго ряда. О чем свидетельствует хотя бы то, что Семена Юшкевича называли "одесский Горький".
Первые вещи Исаака Бабеля написаны под влиянием Юшкевича. Судить можно по единственному из дошедших до нас ранних рассказов, написанных девятнадцатилетним Бабелем – "Старый Шлойме", в котором почти не слышно интонаций автора "Конармии", но зато отчетливо видно, что Бабель читал Юшкевича. Но, конечно же, не только эти два автора – Кармен и Юшкевич – определили формирование писателей "Юго-Запада". И не революция, как утверждали они впоследствии в своих книгах. Но и Кармен, и Юшкевич, и революция и еще множество других имен, вещей и явлений, бурливших в магическом котле, названном Одессой.

ОАЗИС

Одним из таких явлений было одесское Литературно-Артистическое общество, или, как его фамильярно и ласково называли "Литературка". Сегодня его бы назвали клубом по интересам. Интересы эти были обширными и разносторонними. В "Литературке" встречались люди искусства – художники, писатели, музыканты, артисты. Там приобщались к искусству адвокаты, присяжные поверенные, инженеры и врачи. Там прекрасно себя чувствовали журналисты. Словом, все те, кого Владимир Ильич впоследствии назовет прямо и кратко: "говно". Но в 1897 году, когда "Литературка" была основана, ее участники еще не знали, что они "говно". Они мнили себя людьми, к тому же еще и разумными. Собирались, глупенькие, чтобы поговорить о литературе, музыку послушать, попреть. То есть прения устраивали – разногласия у них были, вишь, по поводу разных там Пшебышевских, Арцибашевых, Надсонов, Бальмонтов. Мнения высказывали. Доклады читали. И стихи, кстати, тоже. Бунин, например, Иван Алексеевич, читал "Песнь о Гайавате". Он не сам эту песнь придумал, это перевод поэмы американского поэта Генри Лонгфелло. Говорят, это было первое публичное прочтение еще до того, как поэма появилась в печати.
Первые публичные выступления Владимира (Зеева) Жаботинского тоже случились в "Литературке". Он тогда еще не был сионистом. Он был всего лишь молодым журналистом. Но уже известным, во всяком случае, в Одессе, и уже тогда талантливым. И сразу обращал на себя внимание даже тех, кто его видел и слышал впервые. Правда, однажды журналист Горский (Е.С. Элиасберг) назвал выступление Жаботинского "детским лепетом". Еще бы, и Владимир был достаточно юн, и псевдонимом он выбрал себе итальянское слово Altalena, обозначающее детскую забаву – качели. Но когда двадцатилетний Жаботинский отвечал оппонентам, Горского он просто проигнорировал. И это корректно-презрительное молчание произвело на присутствующих большое впечатление.
А на самого Жаботинского произвела большое впечатление "Литературка". Впечатление было настолько сильным, что в романе "Пятеро", в котором тридцать лет и три года спустя Жаботинский описал город "у самого синего моря", ей уделено довольно много места. Хотя об эпизоде с Горским он не вспоминает. Ему запомнилось другое: "Помещение кружка занимало целый особняк… Он находился в лучшем месте города… В то подцензурное время "литературка" была оазисом свободного слова; мы все, ее участники сами не понимали, почему ее разрешило начальство и почему ее не закрыло. … Как тот особняк стоял в главной точке города географически, так были четверги "литературки" средоточием нашей духовной суеты".
Историю с Жаботинским и Горским-Элиасбергом вспоминает другой участник Литературки, – поэт, переводчик, публицист Александр Акимович Биск. Хотя Биск не приобрел мировой славы, но зато он оставил мемуары, которые так и назвал – "Одесская Литературка".
Выражения "кузница талантов" еще не существовало, и фабрично-заводская терминология не вошла в литературную привычку. Писатели еще не стали "инженерами человеческих душ". Поэтому Биск пишет: "В Одессе всходили новые звезды, молодые друзья превращались в серьезных литераторов". Превращение происходило под звуки песенок примы одесской эстрады Изы Кремер, на фоне "ситцевых балов", "балов хризантем", оформленных кистью друзей Бунина – художниками Нилусом и Буковецким. Под смех, вызванный остротами и mot`s короля фельетона Власа Дорошевича и молодого Корнея Чуковского, под стук шаров на зеленом сукне в бильярдной и звон бокалов с красным вином удельного ведомства в буфете "Литературки".
Но не стоит забывать, что на улице, вне дозволенного оазиса Лит-Арт общества стояло проклятое самодержавие. Император Николай II еще не знал, что ему предстоит стать святым и великомучеником. Поэтому, в русле других утеснений, запретили и "Литературку". За чрезмерный либерализм. Это случилось в 1904 году. Правда (это вам не социализм, а все-таки проклятое самодержавие), в 1912 "Литературка" возродилась, но уже не как "общество", а как "клуб". По другому адресу, но с теми же настроениями.
Спустя два года, в последнем предвоенном июне в "Литературке" произошло малозначительное, а точней совершенно незаметное на фоне грядущих катаклизмов событие, которое уже без всяких оговорок и домыслов, а совершенно реально положило начало одесской школе.

ПЕТР И СЕМЕН.

Событие и впрямь было заурядным. Всего лишь объявление в газете. Одно из множества прочих. Литературно-Артистический клуб пригласил пожаловать всех молодых одесских поэтов на своего рода литературный конкурс. Собственно, конкурсы поэтов устраивались где угодно, кем угодно и как угодно часто. Их можно было приурочить к какому-нибудь юбилею или тезоименитству, но это было необязательно.
Идея конкурса, о котором идет речь, принадлежала Петру Моисеевичу Пильскому. Как утверждают злые языки, он затеял его с гнусной целью наживы. Он хотел выбрать самых голосистых из птенцов гнезда Апполонова, сколотить из них группу и возить ее по одесским курортам – лиманам, Фонтанам, Ланжеронам и прочим Аркадиям для развлечения скучающей публики. Поскольку эстрадные подмостки принадлежали тогда не только певцам, танцорам и чтецам, но еще и поэтам. Как ни странно, чтение стихов пользовалось большой популярностью. Вот Пильский и решил нажить состояние на прокате одесского поэтического молодняка. Правда, другие злые языки утверждали, что доходами от подобных мероприятий можно было прокормить разве что канарейку. И поскольку г-н Пильский не стал домовладельцем и не открыл счета в швейцарском банке, очевидно правы последние. Впрочем, доверие вызывают и те очевидцы, у которых Пильский занимал деньги безвозвратно. Зато он никогда не превышал лимита в двадцать пять рублей. Человек, одолживший ему эту сумму, был свободен от дальнейших посягательств на свой кошелек. Поговаривали также о любви Петра Моисеевича к красному бессарабскому вину, в котором он, несомненно, черпал вдохновение.
Вдохновение же Пильскому было совершенно необходимо, ибо принадлежал он к задорному цеху журналистов. Из-под его пера выходили очень живые, оригинальные и остроумные статьи. В одной из них он, в частности, писал:
"Одессит – тип. Это – русский марселец. Легкомысленный хвастун, лентяй, весь внешний, великолепный лгун, задорный шутник. Как жаль, что у него, этого лгуна и этого взрослого шалуна, нет своего Додэ, нет своего одесского романа, своего героя, имя которого стало бы нарицательным. Где одесский Тартарен, как есть он у французов из Тараскона?"
Созвав юных поэтов на конкурс в "Литературку", Пильский, конечно же, не мог предположить, что пройдет каких-нибудь тринадцать лет, и один из "пожаловавших"  придумает сюжет этого самого "одесского романа". И герой романа отправится на поиски брильянтов, спрятанных в сиденье двенадцатого стула. И появится накликанный Пильским одесский Тартарен, "великолепный лгун, задорный шутник", известный миру под именем Остапа Бендера.
Вот уж, воистину "нам не дано предугадать, как наше слово отзовется". Ни Пильский, ни сидевший рядом с ним в "жюри" Семен Кессельман, известный тогда одесский поэт не знали, что они – добрые феи у колыбели спящей красавицы, Державин, передающий лиру Пушкину, акушерка, принимающая уакающего гения, камень, влекущий за собой лавину. Не могли они знать и того, что их известные в 1914 году имена будут либо забыты, либо запрещены в том самом городе, в котором так хорошо звучали их стихи и статьи. И что будут они извлечены из нафталинового небытия стараниями мальчишки, который сейчас стоит перед ними и нервно мнет в руках толстую тетрадку, на обложке которой нарисованы якорь и сердце. Сердце, конечно же, пронзенное стрелой.
Не мог предположить Семен Иосифович Кессельман, что никогда ни при жизни, ни после, не выйдет в свет ни одна книга его стихов. Что рассыпанные по журналам и газетам, его поэтические строки и его псевдоним "Эскесс" всплывут из Леты в благодарной памяти этого мальчишки, ставшего к тому времени стариком:

"Воздух ясен и деревья голы.
Хрупкий снег, как голубой фаянс.
По дорогам Англии веселой
Вновь трубит старинный дилижанс.
Догорая над высокой крышей,
Гаснет в небе золотая гарь.
Старый гномик над оконной нишей
Вновь зажег решетчатый фонарь".

Ах, конечно, конечно, не обошлось здесь без вмешательства гномов, фей, эльфов,  больших и малых божеств местности. Их проделки и свели вместе журналиста авантюрной складки, талантливого поэта, не сподобившегося вечной славы, и будущих корифеев одесской школы – семнадцатилетнего Валю Катаева и девятнадцатилетнего Эдю Багрицкого. С этого момента и начал свой отсчет "Юго-Запад".
Смешно утверждать, что если бы не авантюрный зуд неугомонного Пильского, если бы не чуткий поэтический слух Кессельмана, если бы не конкурс в "Литературке", то, может быть, "Юго-Запад" и не состоялся бы. Состоялся бы, конечно. Так или иначе. Рано или поздно собрались бы воедино рассеянные по Одессе молодые дарования – подобному свойственно тянуться к подобному. Но произошло это именно так, как произошло. Счастливая случайность замкнула цепь закономерностей. Заветное слово было произнесено. За историческим знакомством Катаева с Багрицким последует множество других знакомств. Из них вырастет школа.
Вслед за "Литературкой" зацветут и отцветут пестрые лепестки разных литературных клубов, кружков, объединений, сообществ и даже кафе: "Зеленая лампа" (без Пушкина – ни шагу), "Коллектив поэтов" (как по-новому зазвучало слово "коллектив"!), ХЛАМ (Художники, литераторы, артисты, музыканты), "Мебос" (Меблированный остров), "Пэон IV"… Замелькают названия одесских альманахов – "Шелковые фонари", "Авто в облаках", "Серебряные трубы", "Седьмое покрывало", "Чудо в пустыне". Выровняются столбцами стихов страницы одесских газет и журналов. Зазвучат имена претендентов на лавровые венки неместного масштаба – Анатолий Фиолетов, Зинаида Шишова, Семен Кессельман, Вера Инбер, Леонид Гроссман, Венеамин Бабаджан, Валентин Катаев, Юрий Олеша, Эдуард Багрицкий, Нина Воскресенская… Ах, нет – Нина Воскресенская – один из псевдонимов Эдуарда Багрицкого. Как Мирра да Скерцо и Клементий Бутковский – псевдонимы, а точней – литературные маски Венеамина Бабаджана.
Время масок – время драгоценное, время начала и время выбора. Маска еще не приросла к лицу. Это время примерок – идет – не идет, подходит – не подходит, жмет – не жмет. Это время репетиций комедии дель’Арте. Подготовка к вольной импровизации. Фейерверк уже начался, но вино еще не разлито. Придут большевики, откупорят вино, и придется его пить. А пока – фейерверк! А пока – маски, парики, античные тоги, рыцарские доспехи, испанские брыжи, голландские кружева, французские ботфорты, мулаты, креолы, пираты, скифы… И все это будет длиться шесть лет, шесть безумных лет, страшных и великолепных ("Блажен кто посетил сей мир в его минуты роковые. Его призвали всеблагие как собеседника на пир", – опять Пушкин? – нет, все-таки Тютчев.), шесть лет, в которых мировая война, две революции, и еще одна война – гражданская. Эти годы станут временем учебы. Временем первых утрат. И временем прихода зрелости. Временем осознания того, что можно жить вне Одессы, но жить вне литературы – невозможно.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Елена Каракина

Елена Каракина (11.02.1957-4.22.2023) родилась, выросла и жила в Одессе. Закончила филфак ОГУ. С 1982 г. служила в Одесском литературном музее, где проделала головокружительную карьеру, пройдя по всем ступеням музейных должностей от коменданта до ученого секретаря. С 1995 по 2005 еженедельно писала полосу для одной из двух одесских еврейских газет, не считая прочих статей, публиковавшихся в газетах и журналах Одессы, Москвы, Киева, Берлина. Автор книг «Дом с ангелом», Од., 2001, об Одесском детском медико-реабилитационном центре, путеводителя «Прогулки по Одессе», Киев, 2003, соавтор альбома «Рассказы о музее», Од., 2000. Всегда считала Одессу лучшим городом Земли, а Литературный музей — лучшим местом Одессы.

Оставьте комментарий